родственников. Весной она расчистила завалы вокруг дома и разбила огород. Она готовила и ела из посуды, которую нашла, разбирая завалы. Миёко пошла в детский сад, который вновь открыли иезуиты, а двое старших детей посещали начальную школу Нобори-тё: за неимением здания уроки проводились на открытом воздухе. Тосио хотел выучиться на механика, чтобы походить на своего героя — Хидэо Осаки. Цены были настолько высокими, что к середине лета сбережения госпожи Накамуры иссякли. Она продала кое-что из своей одежды, чтобы купить еды. Когда-то у нее было несколько дорогих кимоно, но во время войны одно из них украли, другое она отдала сестре, дом которой был разрушен во время бомбардировки Токуямы, еще два потерялись во время бомбардировки Хиросимы, а теперь она продала последнее. Это принесло ей всего 100 иен, которых хватило совсем ненадолго. В июне она обратилась к отцу Кляйнзорге за советом, как ей жить дальше, и в начале августа все еще обдумывала два варианта, которые он предлагал: наняться прислугой к какому-нибудь военному из союзных оккупационных войск или занять у родственников достаточно денег — около 500 иен, или чуть больше 30 долларов, — чтобы отремонтировать ржавую швейную машинку и опять стать швеей.
Когда господин Танимото вернулся с острова Сикоку, он попробовал починить крышу сильно поврежденного дома, который он снял в Усиде, и положил на нее свою палатку. Крыша все равно протекала, но он стал проводить службы в сырой гостиной. Господин Танимото задумывался о том, как бы собрать денег на восстановление своей церкви в городе. Он очень подружился с отцом Кляйнзорге и часто виделся с иезуитами. Он завидовал богатству их церкви; казалось, они могли делать все, что хотели. Сам же он располагал только собственной энергией, но и она была уже не та.
Общество Иисуса было первой институцией, построившей относительно постоянное жилье на развалинах Хиросимы. Случилось это, пока отец Кляйнзорге лежал в больнице. Вернувшись в город, он поселился в хижине и вместе с другим священником, отцом Ладерманом, присоединившимся к миссии, договорился купить три стандартных «барака», по семь тысяч иен за штуку. Два из них священники соединили, торец к торцу, и получилась симпатичная капелла; в третьем они обустроили трапезную. Когда появились стройматериалы, они заказали подрядчику построить трехэтажный дом, точь-в-точь такой же, как прежний, сгоревший. На территории миссии плотники обтесывали бревна, выбирали пазы, вырезали шипы, выстругивали десятки деревянных колышков и сверлили под них дыры, пока все необходимые материалы не были готовы и уложены аккуратными штабелями; потом, за три дня, они собрали из всего этого дом, словно восточный пазл, без единого гвоздя.
Как и предполагал доктор Фудзии, отцу Кляйнзорге было трудно соблюдать режим и спать днем. Каждый день он много ходил пешком: навещал японцев-католиков и людей, которых надеялся обратить в христианство. Шли месяцы, и он все больше уставал. В июне он прочитал статью в газете Hiroshima Chugoku, которая настоятельно рекомендовала пережившим атомную бомбардировку не переутомляться, но что он мог поделать? К июлю он совсем выбился из сил и в начале августа, почти что в годовщину бомбежки, снова лег в Международный католический госпиталь в Токио, чтобы отдохнуть месяц.
Ответы отца Кляйнзорге на вопросы госпожи Сасаки о жизни могли быть окончательной и абсолютной истиной — а могли и не быть; вне зависимости от этого она, кажется, черпала из них силу. Доктор Сасаки обратил на это внимание и поздравил отца Кляйнзорге с успехом. К 15 апреля ее температура и уровень лейкоцитов пришли в норму, да и инфекция в ране начала сходить на нет. 20 числа гноя уже совсем не было и она впервые прошлась по коридору на костылях. Еще через пять дней рана начала заживать, и в последний день месяца госпожу Сасаки выписали.
В начале лета она готовилась к обращению в католичество. Для нее это было время взлетов и падений. Иногда случались приступы глубокой депрессии. Она знала, что навсегда останется калекой. Ее жених так ни разу и не пришел навестить ее. Ей ничего не оставалось делать, кроме как читать и смотреть на развалины города, где погибли родители и брат, из окна своего дома на склоне холма в Кои. Она была очень нервной и при любом неожиданном звуке хваталась за горло. Нога все еще болела; она часто терла ее и поглаживала, как бы пытаясь утешить.
Госпиталю Красного Креста потребовалось шесть месяцев, а доктору Сасаки — и того больше, чтобы прийти в норму. Пока в городе не восстановили электричество, госпиталь был вынужден обходиться японским армейским генератором, который стоял на заднем дворе. Операционные столы, рентгеновские аппараты, зубоврачебные кресла — все важное и сложное медицинское оборудование тонкой благотворительной струйкой текло из других городов. В Японии даже для учреждения важно сохранять лицо, и задолго до того, как госпиталь Красного Креста был укомплектован всем необходимым, руководство решило отремонтировать фасад и отделать его желтым облицовочным кирпичом, так что теперь это было самое красивое здание в Хиросиме — по крайней мере, снаружи. Первые четыре месяца доктор Сасаки был единственным штатным хирургом на всю больницу и почти не покидал ее стен; но потом в нем вновь стал постепенно просыпаться интерес к собственной жизни. В марте он женился. Он набрал часть потерянного веса, но аппетит у него по-прежнему был так себе; до бомбежки он обычно съедал по четыре рисовых шарика за раз, а теперь мог осилить не больше двух. Он постоянно чувствовал усталость. «Оно и понятно, — говорил он. — Все в городе устали».
Через год после бомбардировки госпожа Сасаки была калекой; госпожа Накамура осталась без средств к существованию; отец Кляйнзорге снова лежал в больнице; доктор Сасаки не мог работать, как прежде; доктор Фудзии потерял клинику на тридцать палат, на создание которой у него ушло много лет, и перспектив восстановить ее у него не было; церковь господина Танимото лежала в руинах, и он растерял былые жизненные силы. Эти шестеро — одни из самых везучих людей в Хиросиме, но их жизнь уже никогда не будет прежней. Их мысли о пережитом и об использовании атомной бомбы были, конечно, очень разными. Но одно чувство они, похоже, разделяли: это очень интересная разновидность приподнятого коллективного духа; нечто похожее испытывали после блица [28] жители Лондона — гордость за то, что вместе с другими выжившими выдержали ужасное испытание. Незадолго до годовщины господин Танимото написал в письме одному американцу пассаж, который выражал это чувство: «Что за душераздирающая сцена была в первую ночь! Около полуночи я высадился на берег реки. На земле лежало так много раненых, что я был вынужден перешагивать прямо через них. Повторяя „Извините“, я шел вперед, в руках у меня был ушат воды, и я давал каждому из них по чашке. Они медленно приподнимались, с поклоном принимали чашку с водой, тихо пили, выливали остатки, с искренней благодарностью возвращали чашку и говорили: „Я не мог помочь моей сестре, погребенной под обломками нашего дома, потому что я должен был позаботиться о матери, у которой был сильно ранен глаз, а дом вскоре загорелся, и мы едва спаслись. Послушайте, я потерял свой дом, свою семью и, наконец, себя самого, я тяжело ранен. Но теперь я твердо решил, что должен завершить войну ради нашей страны». Все они клялись мне в этом, даже женщины и дети. Совершенно измученный, я лег на землю среди раненых, но заснуть не мог. На следующее утро я обнаружил, что многие мужчины и женщины, которых я поил накануне, мертвы. Но, к великому удивлению, я не слышал, чтобы в царившем хаосе кто-либо плакал, хотя они были в агонии и очень страдали. Они умерли молча, они не жаловались, они стиснули зубы, чтобы перенести все это. Все для страны!
Доктор Ё. Хираива, преподаватель Хиросимского университета литературы и науки, один из моих прихожан, в результате взрыва был погребен под обломками двухэтажного дома вместе с сыном, студентом Токийского университета. Оба они не могли пошевелиться под чудовищным давлением. А дом уже загорелся. Сын сказал: „Отец, мы ничего не можем сделать, остается одно — посвятить свою жизнь служению стране. Давай отдадим банзай нашему императору“. И отец сказал следом за сыном: „Тэнно хэйка, бандзай, бандзай, бандзай!“[29] Доктор Хираива потом рассказывал: „В результате меня охватило такое спокойствие, сердце наполнилось ярким умиротворением, когда я прокричал бандзай нашему Тэнно“. А после его сын выбрался, раскопал завал и вытянул отца на свободу, и так они спаслись. Когда доктор Хираива вспоминал о пережитом, он все время повторял: „Какое же счастье, что мы — японцы! Первый раз в жизни я испытал этот прекрасный душевный подъем, когда решил умереть за нашего императора“.
Каёко Нобутоки, ученица средней школы для девочек „Хиросима Дзядзабуин“ и дочь моего прихожанина, села передохнуть со своими подругами у тяжелой ограды буддийского храма. В тот момент, когда упала атомная бомба, ограда обрушилась на них. Они не могли сдвинуться с места, а потом в малейшие просветы в завале стал проникать дым, не давая им дышать. Одна из девушек начала петь „Кими га ё“, национальный гимн, а другие подхватывали песню — и умирали. Тем временем одна из школьниц нашла зазор между кусками ограды, собралась с силами и выбралась. Когда ее доставили в госпиталь Красного Креста, она рассказала, как умерли ее друзья, и в памяти у нее запечатлелось, как они все вместе пели наш национальный гимн. Им было всего по 13 лет.
Да, жители Хиросимы мужественно погибли во время атомной бомбардировки, полагая, что жертвуют жизнью ради императора».
Удивительно, но многие жители Хиросимы относились более или менее равнодушно к этической стороне использования бомбы. Возможно, они были слишком напуганы, чтобы в принципе об этом думать. За редкими исключениями они даже не интересовались, как она устроена. Представления — и трепет — госпожи Накамуры были довольно типичны. «Атомная бомба, — говорила она, когда ее спрашивали об этом, — размером со спичечный коробок. Жар от нее был сильнее жара солнца в шесть тысяч раз. Она взорвалась в небе. В ней есть радий. Я не знаю, как именно она работает, но, если радий соединить, он взрывается». Если же речь заходила об использовании бомбы, она говорила: «Была война, нам следовало этого ожидать». И потом добавляла: «Сиката га най». Это выражение японцы употребляют так же часто — да и по смыслу оно довольно близко, — как русские говорят «ничего»: «Ничего не поделаешь. Бывает. Очень жаль». Доктор Фудзии как-то вечером сказал примерно то же самое про использование бомбы отцу Кляйнзорге, но по-немецки: «Da ist nichts zu machen. Ничего не поделаешь».