Однако многие жители Хиросимы продолжали испытывать к американцам ненависть, которую ничто не могло побороть. «Я вижу, — сказал однажды доктор Сасаки, — что в Токио сейчас судят военных преступников. Думаю, они должны судить людей, которые решили использовать бомбу, и их всех должны повесить».
Отец Кляйнзорге и другие немецкие священники-иезуиты, которые, будучи иностранцами, вроде бы должны занимать относительно отстраненную позицию, часто обсуждали этическую сторону использования бомбы. Один из них, отец Симэсу, который во время бомбардировки был в Нагацуке, писал в своем донесении Святому Престолу в Риме: «Некоторые из нас относят бомбу к той же категории, что и химическое оружие, и были противниками ее применения против гражданского населения. Другие считали, что в тотальной войне, которая велась в Японии, нет никакой разницы между гражданскими и солдатами и что бомба сама по себе достаточно эффективная сила, призванная положить конец кровопролитию и подтолкнуть Японию к капитуляции, чтобы избежать полного уничтожения. Логично предположить: тот, кто поддерживает тотальную войну в принципе, не может жаловаться на войну против гражданских лиц. Суть вопроса заключается в том, оправдана ли тотальная война в ее нынешней форме, даже если она служит благой цели. Разве она не порождает материальное и духовное зло, которое намного превосходит любое потенциальное благо? Когда же наши моралисты дадут ясный ответ на этот вопрос?»
Невозможно сказать, какие ужасы запечатлелись в памяти детей, переживших день бомбардировки Хиросимы. На первый взгляд их воспоминания спустя месяцы после катастрофы были полны волнующих приключений. Тосио Накамура, которому на момент взрыва было десять лет, вскоре мог свободно и даже весело рассказать о пережитом и за несколько недель до годовщины написал вот такое обыденное эссе по заданию своего учителя в начальной школе Нобори-тё: «За день до взрыва я пошел поплавать. Утром я ел арахис. Я увидел свет. Меня отбросило туда, где спала младшая сестра. Когда нас спасли, я видел не дальше трамвайной остановки. Мы с мамой начали собирать вещи. Соседи ходили обгоревшие, у них текла кровь. Хатая-сан велела мне бежать с ней. Я сказал, что хочу дождаться маму. Мы пошли в парк. Налетел вихрь. Ночью загорелся бак с бензином, и я увидел отражение огня в реке. Ночь мы провели в парке. На следующий день я отправился на мост Тайко и встретил своих подруг Кикуки и Мураками. Они искали своих мам. Но мама Кикуки была ранена, а мать Мураками, увы, мертва».
5Последствия
Обессилевшая, в нужде, Хацуё Накамура на протяжении долгих лет отважно сражалась за выживание — свое и детей.
Она отдала в ремонт проржавевшую машинку Sankoku и занялась шитьем, а еще уборкой, стиркой и мытьем посуды для тех соседей, что жили хоть немного лучше. Но она так быстро уставала, что после каждых трех дней работы ей требовались два дня отдыха, а если вдруг ей приходилось по какой-то причине трудиться всю неделю, на восстановление уходили три-четыре дня. Вырученных средств едва хватало на еду.
В это трудное время она заболела. Ее живот стал раздуваться, начались диарея и такая сильная боль, что она уже и вовсе не могла работать. Живший поблизости врач осмотрел ее, заключил, что у нее круглый червь, и ошибочно постановил: «Если он прокусит ваш кишечник, вы умрете». В те дни в Японии наблюдалась нехватка химических удобрений, поэтому фермеры использовали человеческие испражнения, в результате чего у многих японцев завелись паразиты. Сами по себе не смертельные, они значительно истощали организм тех, кто страдал лучевой болезнью. Доктор лечил Накамура-сан (как он обычно обращался к ней) сантонином, весьма опасным лекарством из некоторых разновидностей полыни. Чтобы расплатиться с врачом, ей пришлось продать последнюю ценную вещь — швейную машинку мужа. Позднее она видела в этом поступке самый беспросветный и печальный момент в своей жизни.
В разговоре о тех, кто пережил бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, японцы, как правило, избегали термина «выжившие», поскольку такой акцент на жизни мог быть понят как пренебрежение к священному статусу мертвых. Поэтому категория людей, к которой принадлежала Накамура-сан, стала называться более нейтрально — «хибакуся», что буквально означает «люди, подвергшиеся воздействию взрыва». На протяжении более чем десяти лет после бомбардировок хибакуся жили в экономической неопределенности, в первую очередь потому что японское правительство не желало обременять себя моральной ответственностью за чудовищные действия победоносных Соединенных Штатов. Хотя вскоре стало ясно, что многие хибакуся страдали от последствий воздействия бомб, отличных по своей природе и степени от того, чему были подвержены выжившие в ужасающих напалмовых бомбардировках Токио и других точек, правительство не принимало никаких специальных мер по оказанию помощи. Так продолжалось до тех пор, пока, по иронии судьбы, Японию не охватила волна гнева из-за того, что члены экипажа рыболовецкой шхуны «Счастливый дракон номер 5» вместе с грузом тунца были облучены в ходе американских испытаний водородной бомбы на атолле Бикини в 1954 году. Но даже и тогда потребовалось три года, чтобы парламент принял закон о мерах поддержки хибакуся.
Накамура-сан не представляла, что за мрачная пора ожидает ее. Помимо всего прочего, для бедняков вроде нее первые послевоенные годы в Хиросиме были особенно болезненным временем, отмеченным беспорядками, голодом, алчностью, воровством, процветанием черного рынка. Работодатели, не принадлежащие к хибакуся, стали относиться к выжившим с предубеждением, поскольку ходили слухи, будто те подвержены всевозможным недугам; и что даже те, кто, как Накамура-сан, не были жестоко искалечены и не отмечены никакими видимыми серьезными симптомами, являлись ненадежными работниками, поскольку большинство из них, как и она, испытывали таинственное, хотя и реальное недомогание, которое стало известно как один из видов длительной «болезни атомной бомбы [30]»: ноющая слабость и усталость, периодические головокружения, проблемы с пищеварением, усугубленные подавленностью и чувством безысходности; отмечалось, что зерна этого неизъяснимого заболевания могут дать скверные всходы в телах как самих жертв, так и их потомков.
Пока Накамура-сан изо дня в день старалась связать концы с концами, у нее не было времени сокрушаться насчет бомбы или чего-либо еще. Ее поддерживала, как ни странно, некая пассивность, обобщенная в выражении, которое она сама иногда употребляла, — «сиката га най», что в широком смысле означало «ничего не поделаешь». Она не была религиозной, но жила в культуре, испытывавшей давнее влияние буддийской веры в смирение как способ ясно видеть; как и других граждан, ее наполняло глубокое чувство бессилия перед лицом государственного аппарата, необычайно властного со времен реставрации Мэйдзи в 1868 году; а тот ад, свидетельницей которого она стала, и окружавшие ее ужасные последствия настолько выходили за пределы человеческого понимания, что невозможно было думать о них как о деле рук презренных людей, таких как пилот «Энолы Гэй» [31], или президент Трумэн, или ученые, создавшие бомбу, — или, чтобы далеко не ходить, японские милитаристы, поспособствовавшие развязыванию войны. Бомбежка казалась почти стихийным бедствием — а значит, ей просто не повезло, и такова ее судьба (с которой надлежит смириться) — страдать.
Избавившись от паразитов, она почувствовала себя лучше и договорилась доставлять хлеб для пекаря по имени Такахаси, чья пекарня находилась в Нобори-тё. В дни, когда у нее хватало сил, она принимала заказы на хлеб у магазинов в ее районе, а на следующее утро брала необходимое количество буханок и разносила их по магазинам в корзинах и коробках. Это была изнурительная работа, за которую она получала сумму, эквивалентную примерно 50 центам в день. Ей приходилось часто брать выходные.
Через некоторое время, немного окрепнув, она занялась разноской другого рода. Она вставала затемно и два часа катила одолженную двухколесную тележку через весь город в район Эба, расположенный в устье одной из рек, образующих дельту Оты. Там, с появлением солнца, рыбаки ловили сардину, забрасывая похожие на юбки сети со свинцовыми грузами, а она помогала им собирать улов. Потом она толкала тележку обратно к Нобори-тё и там, стуча в каждую дверь, продавала рыбу. Этих денег едва хватало на еду.
Через пару лет она нашла работу, больше отвечавшую ее потребности время от времени отдыхать, поскольку она могла сама устанавливать свои рабочие часы. Работа состояла в том, чтобы собирать деньги за доставку местной газеты Hiroshima Chugoku, которую читало большинство жителей города. Ей приходилось ходить по большой территории, часто ее клиенты отсутствовали дома или заверяли, что не могут заплатить прямо сейчас, поэтому адреса приходилось обходить снова и снова. Так она зарабатывала сумму, эквивалентную примерно 20 долларам в месяц. Казалось, что каждый день ее сила воли и изможденность напряженно сражаются между собой.
В 1951 году, после долгих лет тяжелой работы, Накамуре-сан наконец посчастливилось, и судьба (с которой надлежит смириться) позволила ей переехать в дом получше. Двумя годами ранее профессор дендрологии из Вашингтонского университета, квакер Флойд У. Шмо, движимый, по-видимому, глубоким стремлением к искуплению и примирению, приехал в Хиросиму, собрал команду плотников и вместе с ними принялся строить дома в японском стиле для жертв бомбы; в общей сложности его команда возвела 21 дом. В один из них и посчастливилось попасть Накамура-сан. Свое жилье японцы измеряют в цубо — величина, равная примерно трем с половиной квадратным метрам, отражает площадь пола, покрытого циновкой [32]; «дома доктора Сюмо», как их прозвали сами жители Хиросимы, имели две комнаты площадью шесть циновок каждая. Переезд был серьезным достижением для семьи Накамура. Новый дом благоухал свежим деревом и чистым настилом. Квартплата, выплачиваемая городскому правительству, была эквивалентна примерно доллару в месяц.