Или, скорее, он думал, что умер. Некоторое время спустя он пришел в себя и обнаружил, что идет на поправку.
В последующие годы доктор Сасаки стал считать этот опыт самым важным в жизни — даже более важным, чем взрыв бомбы. Обеспокоенный одиночеством, которое он испытал, думая, что находится при смерти, он теперь изо всех сил старался быть ближе к жене и детям — двум сыновьям и двум дочерям. Однажды тетя поразила его, сказав: «Тебе повезло, Теруфуми. В конце концов, и ва дзиндзюцу, медицина — это искусство сострадания». Он никогда не задумывался над смыслом этой поговорки, которую обязаны знать все молодые японцы, готовящиеся стать врачами. Он решил впредь быть спокойным и сдержанным и делать для пациентов все, что было в его силах. Он решил, что будет добрее к людям, которых не выносит. Он откажется от охоты и маджонга. Его жена сказала: «Ты достиг зрелости в свои 40 лет. Я повзрослела, когда мне было за двадцать».
Курить он не бросил.
В 1972 году жена доктора Сасаки умерла от рака груди — это был третий кризис в его жизни. Теперь он обрел еще один вид связанного со смертью одиночества, на этот раз глубокого и непреходящего. Он с еще большей неутомимостью погрузился в работу. Смерть жены и его собственная близость к смерти, а также осознание того, что он уже немолод, натолкнули его на мысли о пожилых людях, и он решил построить большую новую клинику, где мог бы практиковать гериатрию. Эта ветвь искусства сострадания привлекала самых талантливых японских врачей, а также становилась чрезвычайно прибыльной. Когда его друзья смеялись над ним и говорили, что он перегибает палку, он отвечал так: у всех после 60 что-нибудь да болит, всем в таком возрасте нужны массаж, теплолечение, иглоукалывание, мокса-терапия и утешение от дружелюбного врача — к нему будут валить толпой.
К 1977 году кредитная линия доктора Сасаки в банке Хиросимы выросла еще больше, и ему предоставили заем в 19 миллионов иен, что равнялось примерно 80 тысячам долларов. На эти деньги он возвел на окраине города внушительное четырехэтажное бетонное здание с 19 койками для стационарных больных и обширными возможностями для реабилитации, а заодно с роскошной квартирой для самого себя. Он принял в штат трех акупунктуристов, трех терапевтов, восемь медсестер, а также 15 фельдшеров и членов обслуживающего персонала. Два его сына, Ёсихиса и Рюдзи, теперь и сами врачи, приходили помочь в особенно загруженные периоды.
Он был прав насчет толп. Он вновь работал с восьми тридцати до шести вечера шесть дней в неделю и принимал в среднем 250 пациентов в день. Некоторые приходили к нему из таких отдаленных городов, как Курэ, Ондо и Акицу, расположенных на побережье, а другие — из деревень по всей префектуре. Пользуясь огромными налоговыми вычетами, на которые могли претендовать японские врачи, он откладывал большие суммы, и по мере возвращения денег по займам банк продолжал увеличивать лимит по его кредитной линии. Ему пришла в голову идея построить дом престарелых стоимостью в 200 миллионов иен. Необходимо было получить одобрение проекта от медицинской ассоциации округа Таката. Он представил свои планы. Ему отказали. Вскоре после этого один из ведущих членов ассоциации построил в городе Ёсида именно такой дом, который предложил доктор Сасаки.
Доктор Сасаки не пал духом; зная, что у его пожилых пациентов есть три основных удовольствия — семейные визиты, хорошая еда и расслабленное купание, — он воспользовался банковскими займами, чтобы построить на месте своей бывшей клиники роскошную баню. Формально она предназначалась для пациентов, но он открыл ее и для горожан, установив плату за вход большую, чем в обыкновенных общественных банях: в конце концов, ванны здесь были мраморные. На содержание бани он тратил полмиллиона иен в месяц (подпадающих под налоговый вычет).
Каждое утро доктор Сасаки встречался со всем персоналом клиники. У него была любимая лекция: не работайте в первую очередь ради денег — прежде выполняйте свой долг перед пациентами, и тогда деньги последуют; наша жизнь коротка, дважды мы не живем; вихрь подхватит листья и закружит их, но потом уронит, и они соберутся в горку.
Горка же доктора Сасаки все росла и росла. Его жизнь была застрахована на 100 миллионов иен; его профессиональная ответственность была застрахована на 300 миллионов иен. Он водил белый BMW. В его гостиной на сундуках стояли редкие вазы. Несмотря на огромные налоговые вычеты, разрешенные японским врачам, он стал плательщиком самого высокого подоходного налога в округе Таката (с населением в 37 тысяч человек) и седьмого по размеру — во всей префектуре Хиросима (12 центральных городов и 68 городов в 15 округах; население 2,7 миллиона человек).
У него появилась новая идея. Он решил пробурить скважину рядом с клиникой, чтобы наполнять ванны водой из термальных источников. Он нанял Токийскую инженерно-геологическую компанию для проведения изысканий, и она заверила его, что если он углубится на 800 метров, то будет получать от 60 до 100 литров воды в минуту с температурой от 26 до 30 °C. Он представлял себе водолечебницу с термальными источниками и рассчитывал, что сможет обеспечить горячей водой три гостиницы. Он начал копать в июне 1985 года.
Коллеги из Хиросимы с некоторых пор считали доктора Сасаки человеком немного странным. В отличие от них его не привлекало элитарное общество медицинских ассоциаций. Вместо этого он занимался другими вещами: например, спонсировал соревнования в Мукаихаре по гейтболу, упрощенному варианту крокета; он часто носил галстук — который обошелся ему в пять тысяч иен, примерно 20 долларов, — с вышитой на английском надписью «Gate Ball». Главным его удовольствием, помимо работы, было время от времени ездить в Хиросиму, чтобы отведать китайской еды в помещении цокольного этажа «Гранд-отеля», закуривая в конце обеда сигарету марки Mild Seven, на пачке которой, помимо названия на английском языке, было напечатано учтивое японское предостережение: «Давайте заботиться о себе и ради нашего здоровья не курить слишком много».
Он больше не отводил взгляда от Хиросимы, потому что из пепла разоренной пустыни 1945 года восстал яркий феникс — удивительно красивый город с более чем миллионным населением, где только каждый десятый был хибакуся, — с высокими современными зданиями на широких, обсаженных деревьями проспектах, переполненных японскими автомобилями, каждый из которых казался совершенно новым и был помечен английскими буквами; город амбиций и наслаждений, с 753 книжными магазинами и 2356 барами. Хотя в нем и пробуждались воспоминания о прошлом, доктор Сасаки научился жить с одним своим горьким сожалением: что в развалинах госпиталя Красного Креста в те первые дни после бомбардировки не было возможности установить личности всех, чьи трупы вывозили на массовую кремацию, а значит, годы спустя безымянные души все еще могли парить над городом, недовольные и оставленные без присмотра.
Отец Кляйнзорге оказался в токийском госпитале во второй раз: он был полностью изнеможен, его одолевали жар, диарея, незаживающие раны и скачущие показатели крови. Ему предстояло на всю жизнь остаться классическим примером пациента со смутной, пограничной формой лучевой болезни, при которой у человека развивается широкий круг симптомов — немногие из них можно объяснить воздействием радиации, но хибакуся так часто страдают от них в разных сочетаниях и степенях тяжести, что иные врачи и практически все пациенты винят бомбу.
Отец Кляйнзорге необычайно самоотверженно вынес эту полную несчастий жизнь. После выписки из больницы он вернулся в крошечную капеллу Ноборимати, построенную им, и продолжил полную самоотречения пасторскую службу.
В 1948 году его назначили настоятелем гораздо более величественной церкви Мисаса в другой части города. В Хиросиме было еще мало высоких строений, и жители района прозвали большой храм дворцом Мисаса. К нему пристроили монастырь ордена Помощников святых душ; и, помимо обязанностей клирика (проведение богослужений, прием исповеди и преподавание на курсах изучения Библии), отец Кляйнзорге устраивал восьмидневные посты для послушниц и монахинь: каждый день они получали причастие и наставления от него и все восемь дней должны были хранить молчание. Он по-прежнему навещал Сасаки-сан и других хибакуся, страдавших от увечий и болезней, и даже вызывался сидеть с детьми молодых матерей. Он часто бывал в санатории в Сайдзё, расположенном от города в часе езды на поезде, чтобы подбодрить больных туберкулезом.
Отец Кляйнзорге еще дважды ненадолго ложился в больницу в Токио. Его немецкие коллеги-иезуиты считали: что бы тот ни делал, он слишком много заботился о других и недостаточно — о себе. Он не только ревностно относился к служению, но и впитал японский дух энрё — самоотречения, исполнения в первую очередь чужих желаний. Коллеги думали, что отец Кляйнзорге может буквально убить себя добрым отношением к другим; они говорили, что он слишком rücksichtsvoll — слишком чуткий. Когда родственники из Германии присылали ему в подарок деликатесы, он их все раздавал. Когда врач из оккупационных войск выделил ему пенициллин, отец Кляйнзорге передал его прихожанам, которые были так же больны, как и он сам. (Среди множества недугов значился еще и сифилис, которым он, видимо, заразился в больнице при переливании крови; в конце концов его удалось вылечить.) Даже с высокой температурой он учил людей катехизису. Экономка, работавшая при церкви в Мисасе, не раз видела, как отец Кляйнзорге, вернувшись домой после долгого обхода прихожан, падал ниц прямо на ступеньки, совершенно подавленный. Но уже на следующий день его снова можно было заметить на улицах Хиросимы.
Понемногу, за годы неустанного труда, он собрал свой скромный урожай: около 400 крещений, около 40 бракосочетаний.
Отец Кляйнзорге любил японцев и их обычаи. Его коллега-немец, отец Берцикофер, как-то раз пошутил, что тот женился на Японии. Вскоре после перевода в церковь Мисаса отец Кляйнзорге прочитал, что парламент Японии принял новый закон о получении гражданства: нужно быть старше 20 лет, прожить в стране не менее пяти лет, быть добро