Священники обсуждали, как доставить отца Шиффера и отца Ласалля в дом иезуитской общины. Они опасались, что такая дорога через парк и деревянные носилки могут травмировать раненых и те потеряют слишком много крови. Вспомнив о господине Танимото и его лодке, отец Кляйнзорге окликнул его. Добравшись до берега, господин Танимото сказал, что будет рад отвезти раненых священников и сопровождающих их вверх по течению — туда, где они смогут найти нормальную дорогу. Отца Шиффера положили на одни из носилок и опустили в лодку; туда же сели двое спасателей. Господин Танимото, у которого все еще не было весел, направил свою плоскодонку вверх по течению при помощи шеста.
Примерно через полчаса господин Танимото вернулся и взволнованно попросил оставшихся священников помочь ему спасти двух детей, которых он видел стоящими по плечи в реке. Небольшая группа выдвинулась туда и подобрала их — это оказались две девочки, потерявшие семью и сильно обгоревшие. Священники положили их на землю рядом с отцом Кляйнзорге, а затем погрузили отца Ласалля в лодку. Отец Цесьлик решил, что в силах добраться до дома иезуитской общины на ногах, поэтому поднялся на борт вместе с остальными. Отец Кляйнзорге был слишком слаб и решил подождать в парке до следующего дня. Он попросил остальных вернуться с тележкой, чтобы они могли отвезти госпожу Накамуру и больных детей в дом общины.
Господин Танимото снова отплыл. Когда лодка со священниками уже медленно двинулась вверх по течению, они услышали слабые крики о помощи. Среди прочих криков выделялся женский: «Здесь сейчас люди утонут! Помогите! Вода поднимается!» Эти крики доносились с одной из песчаных отмелей, и все, кто был в лодке, увидели в отблесках все еще пылающих пожаров нескольких раненых людей, лежавших на берегу; к ним подбиралась вода. Господин Танимото хотел помочь, но священники испугались, что отец Шиффер умрет, если они не поторопятся, поэтому попросили паромщика двигаться дальше. Он довез их туда, где высадил отца Шиффера, и в одиночку направился к песчаной отмели.
И без того жаркая ночь казалась вовсе невыносимой из-за пожаров, поднимавшихся в небо, однако младшая из двух девочек, которых спасли господин Танимото и священники, пожаловалась отцу Кляйнзорге, что ей холодно. Он накрыл ее своей курткой. Девочки провели несколько часов в соленой речной воде, прежде чем их спасли. На теле младшей были страшные ожоги, и соленая вода причиняла ей невыносимую боль. Она начала сильно дрожать и пожаловалась на холод. Отец Кляйнзорге взял у кого-то одеяло и укутал ее, но ее трясло все сильнее и сильнее, она повторяла «Мне так холодно», а потом вдруг перестала дрожать и умерла.
Тем временем господин Танимото обнаружил на песчаной отмели около 20 мужчин и женщин. Он причалил к берегу и стал уговаривать их плыть с ним, но люди не двигались. Господин Танимото понял, что у них нет сил подняться. Он наклонился и взял одну женщину за руки, но большие куски кожи соскользнули с них, как перчатки. Господину Танимото стало нехорошо, и он ненадолго присел. Затем спустился в воду и — хотя был щуплым — сумел поднять в лодку нескольких обнаженных мужчин и женщин. Грудь и спины у них были липкими, и он с тревогой вспомнил, как выглядели огромные ожоги, которые он уже видел днем: сначала желтые, они краснели и опухали, с них слезала кожа, и, наконец, вечером они начинали гноиться и пахнуть. Из-за прилива его бамбуковый шест едва доставал до дна, так что большую часть пути ему пришлось грести. На другом берегу он выгружал скользкие живые тела у высокой песчаной косы и нес их вверх по склону, подальше от прилива. Про себя он постоянно повторял: «Это живые люди». За три таких рейса он переправил через реку всех. Закончив, господин Танимото решил, что нужно отдохнуть, и вернулся в парк.
Сделав несколько шагов по темному берегу, он о кого-то споткнулся и услышал сердитое: «Осторожнее! Это моя рука». Не желая причинять боль раненым и стесняясь того, что может нормально ходить, господин Танимото вдруг вспомнил о госпитальном судне, которое не пришло (оно не пришло и потом), и на мгновение его охватила слепая, убийственная злость на команду корабля, а затем и на всех врачей. Почему они не пришли на помощь этим людям?
Доктор Фудзии пролежал всю ночь в ужасных муках на полу своего дома, теперь лишенного крыши, на окраине города. При свете фонаря он осмотрел себя и обнаружил: перелом левой ключицы, множественные ссадины и рваные раны на лице и теле, включая глубокие порезы на подбородке, спине и ногах, обширные ушибы на груди и туловище, возможно, несколько сломанных ребер. Если бы не его тяжелые травмы, вероятно, он бы сейчас находился в парке Асано и помогал раненым.
К ночи десять тысяч пострадавших от взрыва заполнили госпиталь Красного Креста. По зловонным коридорам с бинтами и бутылочками меркурохрома потерянно ходил измученный доктор Сасаки, перевязывая самые страшные порезы, которые мог увидеть; на нем все еще были очки, взятые у раненой медсестры. Другие врачи накладывали компрессы с физраствором на сильные ожоги. Ничего другого сделать они не могли. После наступления темноты им пришлось работать при свете пожаров и свечей, которые держали десять оставшихся медсестер. Доктор Сасаки весь день не выходил из больницы; то, что происходило в ее стенах, было настолько кошмарным и поглощающим все силы, что ему даже не пришло в голову поинтересоваться, что творится снаружи. Потолки и перегородки обвалились, повсюду была штукатурка, пыль, кровь и рвота. Пациенты умирали сотнями, но убрать трупы было некому. Кто-то из больничного персонала раздавал печенье и рисовые шарики, но запах мертвецкой был так силен, что мало кто испытывал чувство голода. К трем часам ночи, после 19 часов непрерывной работы, доктор Сасаки был не в состоянии перевязать больше ни одной раны. Он и еще несколько выживших сотрудников больницы взяли соломенные циновки и вышли во двор, где находились тысячи живых пациентов и сотни мертвых. Поспешно обогнув больницу, они нашли укромное место, чтобы хоть немного поспать. Но уже через час раненые нашли их и образовали плачущий круг: «Доктор! Помогите нам! Как вы можете спать?» Доктор Сасаки встал и вернулся к работе. Чуть позже, днем, он впервые подумал о матери, которая осталась в загородном доме в Мукаихаре, в 50 километрах от города. Обычно он приезжал к ней каждый вечер и сейчас боялся: мать решит, что он умер.
Рядом с тем местом, куда господин Танимото доставил священников, стоял большой ящик с рисовыми лепешками, которые спасательная команда, судя по всему, принесла для лежащих поблизости раненых, но не успела раздать. Прежде чем продолжить эвакуацию пострадавших, они передали лепешки по кругу и поели сами. Через несколько минут подошел отряд солдат — офицер, услышав, что священники говорят на иностранном языке, выхватил меч и стал истерически требовать объяснить, кто они такие. Один из священников успокоил его, сказав, что они немцы — союзники. Офицер извинился и сообщил, что ходят слухи о высадке американского десанта.
Священники решили, что сначала им следует вывезти отца Шиффера. Когда они собрались уходить, отец-настоятель Ласалль сказал, что ему ужасно холодно. Один из иезуитов отдал свой пиджак, другой — рубашку: оба были рады избавиться от части одежды в такую душную ночь. Взяв носилки, они выдвинулись в путь. Студент-теолог шел впереди, пытаясь предупреждать остальных о препятствиях, но один из священников запутался ногой в каком-то телефонном проводе, споткнулся и уронил свой угол носилок. Отец Шиффер упал на землю и потерял сознание, но потом пришел в себя, и его вырвало. Его вновь водрузили на носилки; отряд поплелся на окраину города, где было условлено встретиться с другими священниками; там они оставили отца Шиффера, а сами вернулись за отцом-настоятелем.
Деревянные носилки оказались тяжелым испытанием для отца Ласалля, в чьей спине застряли десятки крошечных осколков оконного стекла. На окраине города группе пришлось обходить сгоревший автомобиль, и, не видя дороги в темноте, носильщики свалились в глубокую канаву. Отец Ласалль упал, а носилки разломились. Один из священников пошел вперед, чтобы взять ручную тележку в доме иезуитов, но по пути нашел такую же возле пустого здания и прикатил ее обратно. Священники подняли отца Ласалля на тележку и весь оставшийся путь толкали ее по ухабистой дороге. Настоятель дома иезуитов, который до пострига был врачом, промыл двум священникам раны и уложил их на чистые простыни, и они возблагодарили Бога за такую заботу.
Тысячам людей никто не мог прийти на помощь. Среди них была госпожа Сасаки. Она беспомощно лежала под грубо сбитым навесом во дворе жестяной фабрики рядом с женщиной, которая лишилась груди, и мужчиной, в чьем обожженном лице уже нельзя было разглядеть черт. Всю ночь она страдала от боли в сломанной ноге. Она совсем не спала, но и не разговаривала с окружающими, которые тоже не могли уснуть.
В парке госпожа Мурата всю ночь пыталась разговорами не дать отцу Кляйнзорге заснуть. Никто из семьи Накамура тоже не мог спать, а дети несмотря на то, что чувствовали себя очень плохо, интересовались всем происходящим. Они пришли в восторг от взрыва одного из городских газгольдеров — его объяла огромная вспышка пламени. Мальчик по имени Тосио крикнул остальным, чтобы они смотрели на отражение в реке. Господин Танимото беспокойно задремал после многочасовой спасательной операции. Проснувшись рано на рассвете, он посмотрел на другой берег и понял, что недостаточно высоко оттащил обмякшие и гноящиеся тела вверх по песчаной отмели. Из-за прилива вода поднялась выше того места, где он оставил людей, но у них не было сил двигаться — очевидно, они утонули. Он заметил несколько тел, плавающих в реке.
Ранним утром того же дня, седьмого августа, японское радио впервые передало краткое сообщение, которое удалось услышать очень немногим выжившим в Хиросиме, заинтересованным в его содержании, — а может, вообще не удалось услышать никому: «Хиросима серьезно разрушена в результате атаки нескольких бомбардировщиков Б-29. Подробности устанавливаются». Маловероятно и то, что кто-либо из выживших случайно поймал коротковолновую ретрансляцию экстренного заявления президента Соединенных Штатов, который назвал новую бомбу атомной: «Эта бомба превосходит по мощности двадцать тысяч тонн тротила. Она обладает в две тысячи раз большей взрывной силой, чем британская Grand Slam