— Ну ладно, ясно. Сейчас приеду. И действительно, еще неотложку вызывать!
— Ты извини, пожалуйста, но я просто не знаю, что мне делать. Орет просто, стонет.
— Сейчас буду, жди.
— Ну спасибо, Жень. Только ты учти, я ему ничего не скажу.
На такси — это быстро. И через пятнадцать минут он был уже там.
— Привет. Чего лежишь? Напился, что ли? «Шютка».
— Не до шюток что-то. Ты позвонила?
— Ничего я не звонила.
— Врешь.
— Перестань орать. Никто не звонил — в гости могу зайти, если рядом был? А что случилось? Заболел?
— Ну и правильно, что позвонила. Очень болит, Женька. Постоянно болит, а приступами усиливается. А сейчас рвота была.
— Ничего не жрал такого?
— Ой, не могу, Жень, больно. Ничего не сожрал. Болит здесь вот. Точно. И сразу началось. Вот точно здесь. И тошнит опять.
— А черт тебя знает. Ну-ка покажи?
— А может, пройдет? Зря позвонила. Ой, больно очень.
— Что ты кобенишься? Раз уж пришел — показывай.
— А ты выйди.
— Вот это?! А раньше штука эта была у тебя?
— Первый раз вижу. Ой, Жень, болит.
— Дай-ка пощупать.
— Ой-ой-ой! Больно жутко. Ты не сильно, паразит.
— А не сильно — не поймешь.
— Так больно очень.
— А мне за это деньги и платят, что больно делаю.
— «Шютка».
— Вот именно. А здесь?
— Здесь меньше.
— Впрочем, тут и щупать особенно не надо. Это, парень, грыжа у тебя ущемленная. Довели тебя твои упражнения гимнастические. Оперировать надо. Все от общей хилости.
— Иди ты. Ой-йой.
— Что, и так все время, с такой периодичностью? Приступы?
— Как часы.
— Короче, чего тянуть. Надо ехать.
— Куда? Может, подождем?
— Идиот. Маленький, что ли? Кишка омертвеет. Небось когда у Таньки был аппендицит — сразу погнал ведь. У тебя, что ли, раньше была грыжа? Никогда не говорил.
— Я и не знал раньше. Не могу, Женька, больше. Болит очень.
— Ну, поехали. Как — «Скорую» вызовем или сумеешь на такси ко мне? Дойдешь до машины?
— Конечно, дойду.
Еще через полтора часа Володька уже лежал на столе, а Мишкин, помытый, в стерильном халате, стоял рядом.
— Женя, ты как, наркоз общий дашь или заморозишь?
— На кой наркоз. И так больно не будет. Если вдруг больно — скажешь, дадим наркоз. Болит сейчас? После укола не меньше?
— Может, самую малость меньше.
— Ладно, давайте новокаин. Начинаю. Сейчас укольчик небольшой, а дальше не больно. Только распирать будет. Как сейчас? Болит?
— Сейчас нет. Отошло. Жень, а может, не надо оперировать, а? Прошло вроде. Давай лучше: ты мне укольчик — я тебе комплиментик. И разойдемся друзьями.
— Молчи, дурак, за умного сойдешь. Я ж заморозил. Ты как ребенок. Сейчас глубже уколю — опять чуть больно будет… Сейчас как? Не больно?.. Ну хорошо… Подавай, лапонька, подавай. Сама смотри. Ты думаешь, если мой друг, то и помогать не надо… Вытри здесь. Ага. Ты на работе был сегодня, Володя?
— Был. А что?
— Не болело на работе?
— Нет. Не болело. А ты сейчас что делаешь?
— Что делаю! Оперирую. Лежи молчи.
— Сам же вопросы задаешь. А посмотреть нельзя?
— Вот подумай, чуть легче стало, сразу и смотреть надо, и склочничать. Лежи и не рыпайся. Сейчас я тебе, парень, за все выдам. Отыграюсь. Держи вот это.
— Это уж точно, отыграешься. Ой! Ты что?! Отыгрываться начал?
— А что? Болит?
— Нет. Но неприятно. Ты что хочешь, чтоб я еще псалмы радости тебе тут пел?
— Спой. А что! Не болит? — не болит. Морфий тебе вкололи? — вкололи. Лежи себе и пой. Или спи.
— Так ты ж треплешься — спать не даешь.
— Дай-ка обложиться, салфетки. Больше. Кишка ущемилась. Зараза.
— Чего? Чего там?
— Лежи, не мешай. Сейчас рассечем кольцо — на душе спокойней станет. Легче. Кишка вроде ничего.
— Это тебе спокойней станет или мне легче? Ты о ком заботишься?
— Что мне о тебе заботиться. Ты же сейчас тунеядец, тебя хоть высылай за безделье. Кишка хорошая совсем. Опускаю ее. Всего часа два-три прошло.
— Ты чего молчишь, Володька?
— Ты же сам сказал — спи. А теперь не даешь.
— Пардону прошу.
— А там как у вас, или у меня, уж не знаю, — все в порядке?
— Да, да. Главное уже сделали.
— Действительно надо было оперировать?
— А то?! Диагностика, милый, с точным прицелом в яблочко. Это тебе не твои йоги.
— Пижон ты, Женька. Я же всегда говорил, хоть и не видел, что на операциях ты наверняка пижонишь. Раньше подозревал, а теперь вижу точно.
— Опьянел ты, любезнейший, от морфия. Молчал бы лучше.
— А что! Не болит, лежу в приятном обществе — почему не поговорить. А ты норовишь быть первым на деревне, оттого и из клиники ушел. Ну и видик у тебя, Жень, между прочим. Посмотри на себя в зеркало.
— А что ты там видишь? Колпак да маску. Какой вид ты там, разглядел? А насчет клиники — это запрещенный прием.
— Ну извини. А вид у тебя такой, какой ты есть на самом деле.
— Ну-ка помолчи немного. Здесь мне тупфером отведи. Вот так. А то не проткнуть бы ненароком.
— Чего, чего? Что у вас там?
— Опять чего! Лежи ты спокойно. Мы на работе, и у нас есть о чем поговорить и без тебя. Иглу, что ли, взять покруче?
— Ну скажи же, длинный. Мне же интересно.
— Ну заткнись. Прошу же тебя, как человека.
— А ты со всеми так на операциях или только с друзьями?
— Полежишь в отделении, выяснишь.
— Ну не подонок?!
— Замолчи, пьяница, пропойца. От одного укола как захмелел! Оскорбляешь во время исполнения служебных обязанностей.
— Во-первых, у тебя сейчас не рабочее время. Ты сюда приехал — и это твое личное, а не служебное и время и дело.
— Не мое служебное. А ты бы тогда Филла попросил на той же дружеской основе. Опять чуть-чуть помолчи.
— Молчу опять. Совсем не больно. Но ты совершенно неестественно себя ведешь.
— По-ошел опять. Во-первых, операция — это вообще неестественное занятие. А во-вторых, ты думаешь, естественно мне оперировать тебя?
— А ты и хирургию, наверное, выбрал, чтоб рисоваться можно было. А? Перед бабами.
— Володя, после расскажешь все, что хочешь. А сейчас все.
— Знаешь, Жень, кол мне на голове теши, но можно вести себя иначе. Скажем, интеллигентней. Скажем, не кричать на больных, на сестер. Есть у тебя стремление рисоваться, как подонку. Мне обидно, что ты становишься на один уровень с твоим бывшим шефом, судя по твоим рассказам о нем.
Мишкин наклонился, задвинул голову за занавеску, отделяющую мир оперируемого от оператора, и прошептал в ухо прямо: «Володька, мы не одни. Я на работе. А то наркоз дам. Ты ж совсем пьян, алкаш».
Некоторое время операция шла в молчании.
— Тебе не больно?
— Как тебе сказать. Радостного не много, но терпеть можно. Тебе-то что? Ты делай свое дело. Остальное тебя не заботит все равно.
— Ты думаешь, что если ты сейчас страдаешь, то все тебе можно? Тоже ведь гусь не из последних. Лежишь и судишь с пьедестала. Откуда у тебя такое высокомерие? Черт! Здесь плохо зашили.
— Не расслышал последнее.
— Последнее и не тебе. Дай еще такую иголку с ниткой. Перешью.
— Я ж не слышу, Женя. Мне же тоже интересно.
— Перебьешься.
— А все-таки я сейчас страдаемое — говори со мной деликатней.
— Дай нам работать. Совсем опьянел. Ей-богу, я сейчас дам наркоз. Чтоб я еще когда-нибудь оперировал близких. Ни за что! Он же, негодяй, не боится меня. Я для него не хирург.
— Это мне, что ли, наркоз? Мне ж не больно. Я против. Просто тебе, как и всегда впрочем, неприятно слушать замечания в твой адрес. И вообще, то-се, пятое-десятое.
— Наконец-то ты нашел время и место. Ну, сейчас, по-моему, хорошо ушито. Хорошо.
— И было хорошо и сейчас хорошо мне. Не болит. Долго еще?
— Ты спешишь?
— А ты остришь? Вот видишь — почувствовал наконец себя начальником над товарищем.
— Тамбовский волк тебе товарищ. Были мы с тобой товарищами.
— А ты в палате тоже будешь мне начальником?
— Дай-ка кетгут еще. Здесь перевяжем. Угу, спасибо. Теперь можно и кожу зашивать. Шелк дай, пожалуйста. «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам и вода по асфальту рекой…»
— Женька, а я так и подозревал, что ты на операции весь из себя такой интеллигентный, строишь интеллигентного, выпендриваешься, и если поешь, то детские песенки, — очень интеллигентно.
— Надоел, дайте ему наркоз.
— Какой наркоз — не дамся. Ничего не болит.
— Не дашься! А мы тебя не спросим. У нас средство есть. Все. Заклеивай. Везите его в палату. «…И неясно прохожим в этот день непогожий, отчего я веселый такой».
— Нет, нет. Никакого наркоза.
Мишкин вышел из операционной, в дверях остановился и стал картинно сбрасывать перчатки, не помыв их предварительно, как обычно:
— От наркоза милую. Жить будешь!
Приехал Филипп.
Мишкин. Навестить товарища надо, Филя?
— Что делать. Официальная обязанность товарища требует сочувствия и проявления сожалительных тенденций.
— Хорошо говоришь. Документ какой читал?
— А я, милый, и без документов в любом стиле говорить могу. А тебя, дурака, удивить и вовсе легко.
— Ну давай, давай, Филек, удивляй.
— Ну пойдем к брату во страданиях. Где он лежит-то?
— Где. Вестимо, в кабинете моем. Знаешь, ему, оказывается, перед операцией, по блату, дали лишнюю, усиленную дозу наркотика. Ну совсем был пьян. Надрался до чертиков. Как обычно, он губы выпячивает, говорит скандированно свои эти «то-се, пятое-десятое». Я уж потом ругал сестру. Ну и как всегда: «Я хотела как лучше». Почему все думают, если что положено, то по блату, своим надо чуть больше. Дикари.
— Ну напился человек. Зря ругал. Так бы и я пришел к тебе на какую-нибудь операцию. Да еще лежать в кабинете, одному. И телефон есть? Я «за».
— У нас так мало привилегий и льгот, вернее, их совсем нет, что мы их сами себе создаем. Упустить такой случай! — положить товарища в кабинет, не в рамках всеобщего уравнения, — не мог упустить. Даже, может быть, ему этого и не надо.