Вошли в кабинет.
— А-а! Сам товарищ Гусев! Приехал проявить? Правильно. Рад, что не могу отплатить тем же.
Филипп. Не радуйся — все будет. Время быть здоровым — время болеть. Бог поможет, и дождешься — отплатишь тем же.
Женя. Глядя на твою патологическую здоровость, — тьфу-тьфу, не сглазить, — не думаю, что смогу когда-нибудь тебе услуги подобного рода оказывать. Впрочем, ты тоже начал бегать «трусцой от инфаркта» — появилась надежда, что заболеешь.
Володя. Должен тебе сказать, Филл, что Мишкин тут балшой началник и потому пижонство разводит сверх меры всякой. Ну ужо погоди. Выпишусь, уйду из-под его начала, тогда ужо.
Филипп. А что и как? Я-то здоров. Он мне не страшен. Могу пока заняться.
Володя. И не скажешь. Тонко все делает. И пижонство хоть и грубое, но тонкое, с тонким пониманием своего места в этом мире.
Женя. Ну, все анекдоты вспомнили? Как заговорил сегодня. А еще вчера смеяться не мог. Говорил — отстань. Даже правду-матку в глаза не резал. Только покряхтывал.
Володя. И это было. Я тебе всю правду еще никогда не говорил.
Филипп. И не надо. В желании всегда говорить правду в глаза есть немалая доля презрения к людям.
Володя. Пошел, пошел нести. Я и тебе еще скажу.
Женя. Про то и речь.
Филипп. Пользуешься своим немощным состоянием и говоришь что угодно? Так, стало быть?
Володя. Это уж…
Женя. А все у него отчего — от хилости. А хилость отчего? — то бассейн, то йоговатая гимнастика, то лыжи — вот и стало здоровьечко слабым, хилость появилась. И у тебя от твоего тоже скоро будет. А все от безделья. От безделья и жажда чуда появляется.
Володя. Вот такое ничтожество. Понял, Филл?
Филипп. Ничего, мы рога ему обломаем. Еще посмотрим, кто хилее окажется. К тому же сам на лыжах ходит тоже.
Женя. Так я для удовольствия, а не для пользы тела. Для удовольствия-то все хорошо. Да как вам докажешь. Придешь на могилку, а похвалиться правотой уже и некому.
Филипп. Юмор, ребята… и впрямь больничный. Нашли место и время.
Женя. И это было. Это я ему тоже говорил, но на операции — он ведь не помнит, конечно.
Володя. Вот так он. И меня даже заразил. Но порядки, Филя, я тебе скажу… Мои условия — результат блата и коррупции. А вообще: в приемной снимают показания, имя записывают, где живешь. Но не говорят, правда, так вежливо, типа: курите и так далее. Мою-то историю он заполнил без меня. А я смотрел, как других принимают.
Женя. Имя-то надо записать. Сидел такой шпион и подсматривал. Я думал, ему больно, а он работал, гад.
Володя. Отвлекает. Потом переодевание — дают робу. Потом обыск карманов, говорят, не забыл ли чего в своем цивильном платье.
Филипп. Ну прости им.
Володя. Слушай. Потом объявляют распорядок. Когда свидания, когда передачи, когда родственникам можно говорить со следователем, сиречь с врачом. Пройти сюда невозможно.
Женя. Мало увидел.
Володя. А это еще не все. Лекарство надо принять в присутствии сестры, чтоб не копил, а то еще отравишься. Ну это правило сестры пропускают, дают лекарства сразу на целый день, а их за это ругают врачи. Ножа при еде не дают — оружие потому что. Ну и так далее. А сегодня представление. Пришли к ним и просят кровь безвозмездно сдать. Бесплатно то есть. Донорам обычно платят за кровь. Крови в городе не хватает для больных. Никто давать не хочет. А ведь кому, как не им, кровь-то нужна? Нам, что ли? Врачам, а то им спасать нечем будет. Лечить ведь не умеют — им кровь живую подавай.
Женя. Вот и я говорю, что кровь нам очень нужна. А кто же, действительно, это понимает больше нас.
Володя. Во-во! Понял, пижон какой. И пошел сам сдал кровь. Эдак небрежно так говорит — подумаешь, двести грамм, я и пол-литра могу, ничего страшного.
Женя. Ты, как всегда, начал опять с апломбом говорить, про что не понимаешь. При чем здесь граммы? Конечно, не вредно. Здесь же проблема не в этом.
Володя. А еще пижонство — ходит сам на все ерундовые операции. Правда, у ребят работу не отнимает, им хватает, он и ассистирует им много — но зачем?! Посиди, подумай — он же думать не успевает. Скоро же так регресс начнется. Главные надзиратели здесь — это няньки. Но они и как судьи — несменяемы и неподвластны. Их нет, и тем пользуются. Но с ними все равно легче — за рублевочку вылижут, как корова теленка новоявленного.
Женя. Ну ладно. Устал тебя я слушать. Пойду функционировать, а вы продолжайте.
Володя. Без тебя на тебя время тратить Филл не будет. Он, как носитель информации, должен посвятить меня в события за больничной решеткой. Ну, так какие новости на воле?
Филипп. Вчера встретил Левчика…
Женя. Ну вот! Мне идти надо, а тут начинается самое интересное.
Мишкин только вышел из кабинета, как к нему подошел какой-то пожилой человек:
— Товарищ заведующий?
— Да.
— Моя жена, Афанасьева, из пятой палаты. Что вы мне сказать о ее здоровье можете?
— Мы ее обследовали досконально. Смотрел ее терапевт, невропатолог — ничего особенного не нашли.
— Но боли бывают.
— Человек уже и после тридцати полностью здоров не бывает. Но болезни, требующей больничного лечения, нет. Мы ее выпишем.
— А я считаю, что с ней плохо.
— Ну что можно сделать? Мы не нашли ничего. И анализы нормальные, и консультанты не нашли ничего. Мы ее выписываем. И так она без нужды пролежала около трех недель. Все обследование длилось — и ни для чего. А у нас очередь на место людям, которым нужна операция.
— Как вы можете сейчас, когда вся страна готовится к празднику, старого общественника выкидывать на улицу?
— Да никто ее не выкидывает. Но вы ж должны понимать нашу социальную систему здравоохранения, раз говорите об общественниках. Она ж не позволяет просто так тратить деньги. Вы ведь, наверное, тоже общественник?
— Мы сами ее создавали. И я общественник, и я участник. А вот я посмотрю, как вы собственную мать будете лечить. Я желаю вам, чтобы вы попали в такую ситуацию…
— В какую ситуацию?
— Пусть жена праздники пролежит у вас.
— Зачем? Какая ситуация?
— Я категорически протестую и буду жаловаться на вас в райком.
Мишкин повернулся и пошел. Стоявший неподалеку Агейкин, бывший свидетелем этой сцены, стал выговаривать этому просителю, или, пожалуй, требующему, не просящему.
Мишкин резко оборвал его:
— Не надо. Пойдемте в ординаторскую. А вы, если хотите, обратитесь к главному врачу.
Агейкин подошел к Мишкину:
— И неправильно, Евгений Львович. Ну и что ж, что они с заслугами. Что положено, то положено. А еще и оскорбляют. Надо было обрезать, чтобы знал.
— Бросьте вы. Мало что говорил. Да мало ли какие обстоятельства у него. Мог бы сказать только. Может, он только газетные фельетоны читает. Он не знает, как иначе разговаривать, просить, а может, придет к главной, начальник все же и женщина, расскажет обстоятельства, и все уладится.
— Не знаю, каким миром вы живете. Есть же элементарное чувство справедливости. Вас обидели, оскорбили…
— Эх, Лев Павлович, Лев Падлович, Александр Скерцович…
— Что, что?
— Это я так шучу. Да что такое справедливость? Когда говорят «справедливость», речь всегда идет об отмщении в том или ином виде. А я этого не понимаю, не принимаю. Жизнь воздает всегда. Зачем же нам с вами вмешиваться?
Они подошли к ординаторской, Мишкин открыл дверь и пропускает Агейкина.
— Ни слова, ни дела в простоте не можете, Евгений Львович. И меня, ординатора, да и вас моложе, вы должны пропускать демонстративно в двери. — Проходит.
Мишкин засмеялся:
— Слово и дело, говорите. — Смеется. — Ну, извини. Это я машинально, по привычке.
Агейкин. А что. Ну и что. Действительно, слово в простоте не скажете. Он вас оскорбляет, а вы философствуете. О справедливости. О мести. А если вас бить будут? — небось сразу ответите?
— Не знаю. Не был в такой ситуации. Лучше удеру. Ты посмотри на меня — еще ведь ударю и убью ненароком. Жалко мне людей, не знающих других аргументов. Я уж лучше пожалею. Даже в политике сейчас ставят вопрос об отмене вооруженных разрешений конфликтов.
— Вы, конечно, здоровый, ничего не скажешь, но ведь так и убить могут, если не защищаться.
— До убийства дело доходит в драке, а не в… Да что пристал? Живи как хочешь, а я — как получается. И если будут бить — как получится.
— Значит, жалеть будете?
— Да. Если получится. А если знакомый мне, может быть, руки ему больше не подам. И то, скажу тебе, неловко.
— Ну знаете, я считаю, что ради справедливого дела и ударить можно, и даже обмануть иль своровать.
— Это все так старо. Тыщу раз эту проблему обсловопренили, и обфилософствовали, и просто обсосали. Если даже для спасения чьей-то жизни своруешь, ну, например, в магазине «Медоборудование» какой-нибудь инструмент, или убьешь живого — сердце нужно будет, скажем, — ты, может, и спасешь жизнь, хотя и неизвестно, но вором или убийцей станешь. В результате мир не потерял человека, в лучшем случае, но мир и приобрел еще одного убийцу или еще одного вора, это в любом случае. Может, не очень убедительно, но, если подумать, можно и более доходчиво. Кто только не философствовал на эту тему. Надоело и занудно. И не надо говорить, кто прав. Неизвестно. Но каждый сам выбирает себе дорогу и свои правила в жизни. Ганди, кажется, говорил, что заботиться надо о средствах, а цель сама позаботится о себе.
— Если наша цель — лечить, то о жизни человека должны заботиться, о нашей цели.
Мишкин засмеялся:
— Нет уж. Ты, работая, лучше о лекарствах заботься, о правильном оперировании, заботься о своей голове и о своих руках, тогда у больного будет больше шансов выздороветь. Если юноша, или девица, идет в мединститут с мыслями о грядущих своих благодетельствованиях человечеству, о помощи, которую он, или она, будет оказывать людям, не жалея живота своего, все, мол, для людей, для того, мол, и идет, — в будущее этого человека как во врача я не верю. Хорошо, когда студент, или будущий студент, говорит: мне это интересно. Интересно! Работа ему эта интересна.