— Ну подскажи, что, — почти с вызовом отозвался он.
— А рукописи твои редактировать, например?
— Что?! Да ты с ума сошла! Я ей как-то отрывок показал — знаешь, что она сделала? Переписала по-своему и обиделась, когда я отказался вставить это в книгу. Ты ведь знаешь Настю — она разбирается во всем, если ее послушать. А если вдруг не разбирается — то непременно сядет и разберется. Только она не оценивает себя критично, вот в чем проблема. Ей только кажется, что она такая умная, способная, талантливая. На самом деле она обычная трудяга, которая может выполнять хорошо поставленную задачу — не более. Но у Насти самооценка очень завышена.
— Не сказала бы, — возразила я. — Как по мне, так наоборот, скорее. Она себя не принимает, потому и пытается создать новый образ. Подает себя такой, какой хотела бы видеть — именно что умной, способной, талантливой и все на лету схватывающей, просто очень несчастной и непонятой. Нет, она умная, тут никто не спорит — но перегибать-то зачем? Мне вообще кажется, что Настя таким образом привлекает к себе внимание — и все. Ей на самом деле вполне удобно, но хочется еще, чтобы вокруг все под ее дудку плясали. И обвинять близких в черствости и бездействии — лучший способ внушить им чувство вины и заставить их оставаться рядом.
— Я тебе, Стася, честно скажу — не знаю, что делать, не знаю, как дальше жить. Нам стало вместе совершенно невозможно, я ее раздражаю, она — меня. Мы ведь даже за стол вместе не садимся теперь, ни на завтрак, ни в обед, ни вечером. Вчера это ради тебя все было, показуха такая…
Захар вдруг закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Это удивило меня до немоты — он плакал. Лавров был мягким человеком, но никогда прежде я не видела его в таком состоянии.
— Захар… это пройдет. Просто такой момент… — попыталась я, но он помотал головой:
— Нет, Стася, это не момент. Момент не длится десять лет. Я не могу больше, у меня тоже нет жизни рядом с ней. Она не живет сама и не дает мне. Я постоянно в чем-то виноват, сколько же можно…
Я не нашлась, что ему ответить.
Развод одинаково больно ударит и по нему, и по ней, что бы оба при этом ни говорили. Но и продолжать жить в состоянии вечного раздражения друг от друга тоже невозможно. Тупик…
Всю оставшуюся дорогу мы молчали.
Захар отвернулся к окну, ему было ощутимо стыдно за такое внезапное проявление эмоций, хотя мне бы даже в голову не пришло осудить его.
Я же пыталась отвлечься от мыслей о том, что в родном городе меня, возможно, уже ищут, треплют нервы маме и бабуле… Но я сейчас ничем не могу помочь, ничем. Мне нужно сперва оказаться в безопасности, и вот тогда я смогу вытащить родных и устроить им лучшую жизнь.
Такси остановилось у шлагбаума, и Захар вышел, прихватив с собой мой паспорт. На территорию мы вошли уже пешком, долго шли по аллее ухоженного парка по направлению к трехэтажному белому зданию. Дорогу нам внезапно перебежала белка, и я вздрогнула, инстинктивно уцепившись за рукав Захара:
— Как ты думаешь, белка — это к чему?
— Ни к чему, — пожал плечами Лавров. — Не кошка же. И потом — ты давно такая суеверная стала?
— Станешь тут… — пробормотала я.
Нас встретил пожилой мужчина в зеленом хирургическом костюме и ослепительно-белом халате, накинутом сверху:
— Здравствуйте, Захар Николаевич, — он пожал руку Лаврову и перевел взгляд на меня: — А вы, я так понимаю, Станислава?
— Да. Спасибо, что согласились проконсультировать.
— А что это у нас с голосом? — удивился доктор, услышав мое сипение.
— Не знаю… несколько дней уже так, видимо, нервное что-то.
— Хорошо, посмотрим. У нас и фониатр консультирует, пригласим.
— Спасибо, — как заведенная, повторила я.
— Тогда мы сейчас вот как поступим, — доктор указал Захару на диван в просторном холле. — Вы, Захар Николаевич, тут подождите, хорошо? А мы со Станиславой… как ваше отчество, простите?
— Юрьевна.
— А мы со Станиславой Юрьевной пойдем в приемное отделение, там поговорим, посмотрим и решим, что дальше делать.
— Прекрасно, я как раз смогу кое-что по работе сделать — Захар устроился на диване и вынул из сумки ноутбук.
— Сейчас вам кофе принесут, я распоряжусь. Курить можно на улице, там справа от выхода скамейки и урны.
— Да-да, спасибо, — пробормотал Захар, уже погрузившись в строчки на экране.
Мы же с доктором куда-то пошли, спустились в подземный переход. Светодиодные лампы по обеим сторонам выложенного розовато-бежевой плиткой тоннеля постепенно загорались по мере нашего приближения и гасли за спиной.
— У вас не один корпус? — спросила я, чтобы хоть как-то разбавить ужасный гулкий звук шагов в пустом длинном помещении — как будто идешь на казнь.
— Да, три. Административный, лечебный и реабилитация.
— И что же — вот так постоянно ходите?
— Конечно. Зимой даже удобно — не нужно одеваться. У нас и клиенты так перемещаются — на процедуры, например, или в зимний сад, туда родственники приходят, — объяснил доктор. — Кстати, я не представился, — спохватился он, смешно хлопнув себя по лбу. — Вячеслав Андреевич Васильков. Я заместитель главного врача этой клиники, хирург.
— Вы будете меня оперировать?
— Мы решим это после того, как обговорим все детали. Я бы хотел, чтобы вас сперва сама главный врач осмотрела, обычно в подобных ситуациях решение принимает она.
— В каких ситуациях?
— Станислава Юрьевна, я не очень приветствую разговоры на ходу, возраст не тот уже. Давайте до кабинета потерпим.
Прекрасно. У меня сложилось впечатление, что в этой клинике мне могут и отказать, и что делать в этом случае, совершенно непонятно. Других знакомых врачей найти вряд ли удастся — и с этим-то мне Захар помог. Не ехать же в Москву… да и смысл какой, там тоже никого нет, а заявиться в первую попавшуюся клинику и рассказать, что мне нужно, я не могу.
Настроение слегка испортилось. Ненавижу зависеть от кого-то, а сейчас мое в прямом смысле дальнейшее будущее зависело от неизвестной женщины, с которыми у меня всегда не особенно складывалось.
Аделина
Когда мужчина, помимо медицины, увлекается еще и готовкой, в этом, бесспорно, есть что-то притягательное.
Утром меня разбудил не будильник, а запах, доносившийся из кухни.
Я села, сонно моргая глазами, и втянула аромат — показалось, что это блины. О господи, невозможно завтракать выпечкой без риска для фигуры…
Накинув халат, я поплелась в кухню, на ходу пытаясь окончательно проснуться.
Матвей в спортивных брюках и фартуке действительно жарил блины сразу на двух сковородках. На тарелке рядом с плитой уже высилась приличная стопка.
— Ну и куда столько? — поинтересовалась я, чмокая мужа в плечо.
— Часть сейчас съедим, а из оставшегося пирог сделаю.
— Пирог?
— Ну да — блинный. Три начинки, сверху тесто слоеное, — ловко наливая очередную порцию на сковороду, отозвался Матвей.
— Ты заставляешь меня испытывать угрызения совести.
— С чего вдруг? Ты пока единственный кормилец в семье, — улыбнулся Матвей, возвращая сковородку на плиту. — А я пока в роли домохозяйки, все честно.
— Фу, ну не говори ты этих пошлостей, а? — поморщилась я, садясь за стол. — Какая разница, кто зарабатывает?
— Да никакой, конечно. Я просто люблю готовить и умею это лучше тебя, что тут ужасного? Мне вообще не сложно, а заняться все равно сегодня нечем. Думал, что на кафедру поеду, а там что-то изменилось, перенесли собеседование.
— Перенесли? — насторожилась я.
— Да, говорю же — там какое-то мероприятие сегодня, назначили на завтра, в два часа дня.
— Матвей, ты на самом деле считаешь, что это хорошая идея — уйти в преподавание? — осторожно спросила я, помня, как болезненно Матвей реагирует на любые вопросы, касающиеся его дальнейшего будущего.
— Деля, у меня нет выбора, к сожалению. Встать к столу я не могу, просто права не имею, сил в себе не чувствую. А просиживать диван дома, сама понимаешь, я не собираюсь. Чем плоха преподавательская деятельность?
— Да ничем. Но я просто не понимаю, почему ты не хочешь повторить курс реабилитации и заниматься тем, что ты умеешь лучше всего? Ведь последствий ранения объективно никаких. Рука твоя в порядке, это тебе и на медкомиссии сказали, — настаивала я. — Проблема, мне кажется, скорее надуманная — нет? Может быть, тебе с психологом поработать? Это ведь посттравматический синдром.
— Чувствую, нового специалиста на место Евгения Михайловича ты нашла, а теперь мечтаешь проверить его в деле, да? — выставляя на стол масло, сметану и варенье, засмеялся Матвей.
— Ну, и это тоже, — не стала отпираться я, придвигая к себе чашку для кофе. — Но согласись, Матвей, что моя идея не так уж плоха? Что ты потеряешь, если встретишься с ним?
Он сел напротив меня, молча плюхнул себе в тарелку пару ложек сметаны, свернул блин и долго смотрел на него, словно вспоминая, зачем вообще взял его в руку.
Я тоже молчала, зная, что уже достигла той черты, перешагивать которую не стоит. Мажаров никогда не выносил давления, а в вопросах, касавшихся его выбора, особенно, поэтому теперь, сказав все, что хотела, я могу только ждать, какое решение он примет.
— Давай сделаем так, — произнес наконец Матвей, положив блин в тарелку. — Я схожу к твоему психологу, но решения своего не изменю, что бы он мне ни сказал. Я отдаю себе отчет в том, что собираюсь сделать, и вряд ли советы человека, совершенно меня не знающего, могут это как-то изменить. Но ты права — мне нужно проговорить свое решение вслух еще раз.
Я еле заметно перевела дыхание — мне на долю секунды показалось, что Матвей рассердился на меня за попытку подтолкнуть его к чему-то.
На самом деле я подобного даже в мыслях не держала, просто хотела лишний раз удостовериться, что муж понимает, на что идет и от чего отказывается.
Я помнила собственное растерянное состояние, когда после ранения в шею не могла войти в операционную и занималась исключительно административной работой и консультациями.