Для психолога это странновато.
Но мои доктора в один голос твердили, что клиенты хвалят Иващенко, а заключения он всегда выдает грамотные и обоснованные.
Словом, я никак пока не могла понять, что он собой представляет — у нас было слишком мало времени для общения.
— Я с вами хотел поговорить о Казаковой.
— Уже? — удивилась я. — Насколько я знаю, у вас состоялся только один сеанс. Не маловато для выводов?
— Я пока не делаю выводов, хочу поделиться размышлениями, если вы не возражаете.
— Не возражаю. Пройдем ко мне в кабинет.
Иващенко снова как-то смешался, неловко повернулся, ударился плечом в дверной косяк и поморщился.
— Иван Владимирович, с вами все в порядке? — взяв его за локоть и развернув лицом к свету, спросила я.
Он смущенно отвел взгляд и покраснел:
— Д-да, все нормально… не выспался, наверное…
— Плохо, Иван Владимирович, высыпаться необходимо, не мне вам об этом рассказывать.
— Ничего, в выходные наверстаю, — пообещал он.
Пока шли по переходу из лечебного корпуса в административный, я все старалась вытянуть из психолога что-то о его личной жизни, но он отвечал уклончиво, рассказав лишь о матери, которая сейчас, по его словам, нуждалась в его помощи.
У меня почему-то промелькнула мысль о том, что женщина чем-то больна, отсюда и недосып психолога.
— Если нужна какая-то помощь, обращайтесь, я сделаю все, что будет в моих силах, — предложила я, но Иващенко, грустно улыбнувшись, покачал головой:
— Спасибо, Аделина Эдуардовна, но в нашей ситуации никто уже не поможет. Необратимый процесс… У мамы болезнь Альцгеймера.
Меня словно током ударило — я прекрасно понимала, о чем он говорит, моя мама тоже страдала этим заболеванием, и все, через что сейчас приходится проходить ему, я уже прошла когда-то.
— Кроме вас, есть кто-то еще?
— Нет. Я нанял сиделку, она с мамой в то время, когда я здесь. Пока вроде справляется.
— Моя мама часто оставалась одна в этом состоянии, — произнесла я раньше, чем вообще поняла, что говорю это. — И в какой-то момент, когда, видимо, к ней ненадолго вернулась способность рассуждать здраво, она поняла, что не может так жить. Она закрылась в кухне, заткнула все щели полотенцами и включила газ.
Иващенко даже слегка приостановился:
— Извините… я не знал…
— Ну, откуда вы должны были знать об этом? — пожав плечами, отозвалась я. — Это мое личное, я не обсуждаю его с коллегами. Просто узнала себя в вашей истории. Надеюсь, ее конец будет не таким трагичным.
— В этой ситуации даже непонятно, какой конец трагичнее — быстрый или медленный.
— Пациенту, мне кажется, все равно, а вот близким…
— Вы часто возвращаетесь в тот день, Аделина Эдуардовна? — вдруг спросил Иващенко совершенно другим тоном, перестав в одно мгновение быть расстроенным сыном и став профессионалом психологом.
Это мне понравилось — такое умение переключаться с личных проблем на работу дано далеко не каждому.
— Нет. Могу сказать совершенно откровенно — с момента смерти мамы я сделала это впервые.
— И вас это никак не беспокоит?
— Меня беспокоит сеанс психоанализа в подземном переходе, Иван Владимирович.
— Извините, — снова смутился психолог.
До моего кабинета мы добрались молча, и по лицу Иващенко я видела, что он переживает свое случайное вторжение в мою жизнь и попытку покопаться в моих чувствах.
— Располагайтесь, — пропустив Ивана вперед, предложила я. — Кофе?
— Нет, спасибо, я уже успел с утра…
Я тоже решила повременить до встречи с Оксаной, уселась в свое кресло и машинально включила компьютер.
— Так я слушаю вас, Иван Владимирович.
— Дело в том… понимаете, у меня сложилось впечатление, что Станислава Казакова собирается сделать все эти операции вовсе не потому, что ей так уж мешает ее нынешняя внешность, — проговорил психолог, сложив руки на столе в замок и глядя на них, а не на меня. — Понимаете, она совершенно четко отдает себе отчет в том, что после восстановления будет выглядеть иначе. И осознает, какие последствия это повлечет за собой. Она совершенно собой довольна, если честно. У нее нет внутренних комплексов, которые неизбежно возникают у человека, нашедшего в своей внешности изъяны. Наоборот, Казакова не придает им значения. И я даже не знаю, как мне поступить в этой ситуации.
— В каком смысле?
— Ну, имею ли я право подписать ей разрешение на операцию. Будет ли это профессионально.
— Ну, если она кажется вам адекватной, то на каком основании вы ей откажете? Потому что она довольна собой? И потом — не маловато ли времени прошло? Один сеанс? Может, она просто бравирует, а позже раскроется, и вы обнаружите, что там проблем куда больше, чем вы могли предположить.
— Возможно. Но мой опыт подсказывает, что уже на первом сеансе человек, имеющий проблемы, непременно говорит о них. А Казакова — нет.
— И все-таки я вам советую провести еще пару сеансов прежде, чем что-то решать окончательно.
Иващенко как-то странно посмотрел на меня, я даже ощутила легкий холодок, пробежавший по спине, и поднялся:
— Я, пожалуй, пойду. Кстати, Аделина Эдуардовна, пациентка Владыкина, если я правильно понял, ваша подруга?
— Да.
— Тогда я не должен обсуждать с вами ее состояние.
— А что с ней не так? — сразу насторожилась я.
— Формально все в порядке, но… словом, внутренних проблем у нее куда больше, чем она позволяет всем увидеть.
— Ну, ее состояние никак не связано с пребыванием в нашей клинике, ей не предстоят оперативные вмешательства, а к вам Васильков ее направил по моей просьбе — хочу, чтобы кто-то попробовал помочь ей разобраться в себе. И лучше, чтобы это сделал профессионал.
— Мне, конечно, лестно, что вы доверили мне свою подругу, но… Ей на самом деле нужна психологическая помощь. Я не могу обсуждать это с вами, но поверьте — ей просто необходимо выговаривать то, что сидит внутри, иначе она станет пациенткой совершенно другого стационара. Оксана никогда не говорила вам о суицидальных мыслях? — огорошил меня психолог.
— Что?! Да вы смеетесь! — не поверила я. — Мы сто лет знакомы, я ее хорошо знаю и вижу насквозь. Никаких суицидальных мыслей у нее не бывает. Оксана — самое прагматичное существо, она ни за что не причинит себе вреда, даже обсуждать это нелепо. Она может, конечно, инсценировать нечто подобное в целях привлечения угасающего мужского внимания, но это не будет всерьез.
— Как знать… — загадочно проговорил Иващенко и взялся за дверную ручку: — Я все-таки пойду.
Дверь за ним уже закрылась, а я все сидела, уставившись в стену, и пыталась понять, всерьез ли психолог сказал мне об Оксане или просто хотел проверить мою реакцию. А может, он пытался выудить из меня какую-то информацию, необходимую ему для дальнейших бесед с моей подругой, черт его разберет…
Анастасия
Захар был дома, когда я вернулась после встречи со Стаськой.
Я поняла это еще на площадке, открыв дверь в общий длинный коридор — там стоял густой запах сгоревшей рыбы.
Ну еще бы — наверняка Захар поставил на огонь оставшуюся семгу и уселся за ноутбук, погрузился в работу и начисто забыл о разогревающемся ужине.
Так и было.
Кухня буквально утопала в черных клубах дыма, запах стоял невыносимый, а мой Лавров преспокойно сидел в кабинете и ожесточенно стучал по клавиатуре.
— Захар! — никакой реакции. — Захар, ты слышишь?! — снова ничего, и только когда я довольно сильно шлепнула его по плечу ладонью, Лавров вздрогнул и оторвал взгляд от монитора:
— Ох… ты вернулась? А чем у нас пахнет?
— Пожаром! — рявкнула я уже из кухни, где открывала окно и пыталась найти прихватку, чтобы спихнуть с огня безнадежно почерневшую сковороду с углями вместо рыбы.
— Я, видимо, увлекся, — виновато пробормотал муж, входя в кухню и отбирая у меня полотенце. — Не надо, я сам уберу. Ты смотри… вот задумался…
Я высунулась в окно чуть не по пояс, пытаясь отдышаться.
Легкие словно забило дымом, во рту ощущался противный привкус сгоревшей семги.
За спиной чертыхался Захар, пытавшийся отскрести от сковороды насмерть пригоревшие куски.
— Оставь, — махнула я рукой. — Все равно только выбросить… Ну скажи, вот почему ты такой? Ну как можно забыть сковороду на огне, а? А если бы я не пришла? Ты же так и настоящий пожар устроишь!
Захар продолжал ожесточенно скрести дно сковороды, что сопровождалось просто душераздирающими звуками, от которых у меня по спине поползли мурашки.
Я уже забыла, как пару часов назад боялась, что он ушел от меня насовсем, как не хотела возвращаться в пустую квартиру — сейчас я мечтала только об одном: чтобы Захар вот сию секунду, немедленно, исчез и перестал терзать мои барабанные перепонки.
Не в силах справиться с собой, я зажала уши руками и завизжала, срываясь в истерику:
— Прекрати! Немедленно прекрати, слышишь?!
В другое время Захар бы обиженно поджал губу, вышел из кухни и закрылся бы в кабинете до ночи, не откликаясь и не реагируя на мой голос. Но со вчерашнего вечера что-то в нашей семье пошло не по сценарию.
Захар вдруг изо всей силы бросил сковороду в мойку так, что камень, из которого она была сделана, раскололся, и вышел из кухни, метнув в меня предварительно такой полный злобы взгляд, что я невольно умолкла и отшатнулась к подоконнику.
Я так и стояла у окна, не в силах пошевелиться, до тех пор, пока Захар не вышел из спальни в джинсах и футболке и со спортивной сумкой на плече.
— Я поживу пока у Люси, — бросил он и вышел в прихожую.
Я сумела отлепить ноги от пола и, пошатываясь, пошла следом.
Захар зашнуровал кроссовки, вытянул из шкафа ветровку и снял с вешалки зонт.
— Захар… — хрипло сказала я и протянула руку, чтобы дотронуться до его локтя, но муж дернулся как от удара:
— Не надо, Настя. Я сказал — поживу у Люси. Не могу так больше. Я, правда, Стаське обещал… Но она поймет, да и не до того ей сейчас. Все, Настя, я поехал. Деньги, если что, в столе, я только карточку с собой взял.