Я заплакала, уткнулась лицом в колени и перестала замечать, что сижу на улице, что по аллее иногда проходят люди, которым, как ни странно, совершенно нет дела до рыдающей на скамейке женщины. Век равнодушных.
Мне вдруг неудержимо захотелось увидеть Настю. Захотелось, чтобы она приехала, чтобы сидела рядом. Мне не нужны были слова утешения, да и кто может утешить в таком горе… Я просто устала быть одна, и мне необходима была дружеская поддержка, потому что сейчас внутри сломалось что-то куда важнее костей. Кроме Насти, у меня нет никого.
Я вытерла глаза и отправилась в корпус, сменила там платье на спортивный костюм, взяла телефон и уединилась в самом дальнем уголке огромного парка, окружавшего клинику. Когда телефон поймал сеть, его буквально взорвало от потока сообщений о том, что звонила Настя.
Я набрала номер и приготовилась ждать, понимая, что обиженная подруга может не сразу снять трубку — или вообще не снять. Но Настя ответила.
— Господи, Стаська, да что же ты творишь?! — сразу накинулась на меня подруга. — Я два дня обрываю телефон! У меня тут такое…
Ну, разумеется… как я могла подумать, что Настя звонила поинтересоваться моим самочувствием? Конечно, у нее там такое, что она просто обязана вывалить на мою голову, совершенно не считаясь с тем, в каком я сейчас состоянии. Настя была удивительно черства в отношении других, но никогда не спускала подобного отношения к себе, требуя внимания, сочувствия и помощи. Я с трудом подавила в себе разочарование и злость и предложила:
— Ну, рассказывай, — раз уж понятно, что своими мыслями поделиться не придется.
— От меня ушел Захар.
— Куда ушел?
— Пока к Люсе, а дальше — не знаю.
Я не смогла понять, какие чувства испытывает моя подруга по этому поводу. Она всегда боялась потерять Захара, но последние пару лет в наших разговорах вдруг стали проскакивать новые интонации и непривычные для Насти фразы. Она как-то обмолвилась, что есть человек, к которому она бы с легкостью ушла от мужа. Я поинтересовалась кандидатурой, но подруга увильнула и перевела разговор, и я не стала продолжать расспросы дальше. Но похоже, что там все оказалось серьезнее. Или есть что-то еще. Захара я тоже неплохо изучила за годы знакомства, он Настю любил, хотя и не всегда понимал, и уйти просто так, ни с того ни с сего, он бы не решился.
— Если хочешь, чтобы я задавала вопросы, то я не буду делать этого, нет настроения, — вздохнула я и вынула из кармана пачку сигарет. — Хочешь поговорить — говори монологом, нет — давай прощаться, тянуть клещами не буду.
— Вот почему ты такая? — ухватилась за интонации Настя. — Ты совсем как моя мать — недобрая, нечуткая, совершенно без эмпатии! Я с тобой хочу проблемами поделиться, а ты…
«А я с тобой ничем поделиться не могу, — мысленно парировала я. — Ничем, хотя у меня так болит внутри, что, кажется, я вся состою из этой боли. Но я не могу тебе об этом сказать, потому что это ты у нас несчастная, это у тебя беда, у тебя проблема. А у меня ничего плохого не может произойти по определению — я ведь работаю, у меня есть какая-то жизнь. И даже то, что ты знаешь о гибели моего любимого человека, не заставляет тебя подумать, что мне может быть больно и плохо. Молодец, Настюша, а я зато без эмпатии и недобрая».
А Настя продолжала, уже всхлипывая:
— Ты, кажется, была права. Ко мне следователь приходил, спрашивал про поездки в Саратов и к тебе.
— А ты думала, что я пошутила? Мои источники не врут, им смысла нет. Ты заявление об утере паспорта написала?
— Н-нет, — выдавила Настя. — Завтра пойду.
— Какое «завтра», ты что, с ума сошла?! Да к тебе уже следователь пришел, ты что, совсем не понимаешь?! На тебя сейчас дело повесят по перевозке запрещенных веществ, и сядешь ты лет на семь! — заорала я, выронив изо рта сигарету. — Немедленно, прямо сию секунду собирайся и беги в ближайшее отделение, оно там недалеко у вас, насколько я помню!
— Не кричи… я не могу сейчас, я вся зареванная и опухшая.
— А полицейским это побоку! Ты можешь хоть раз в жизни послушаться и сделать так, как я сказала? Это не блажь и не желание поиздеваться, ты, похоже, не понимаешь, куда влипла!
— Не кричи, прошу тебя… я завтра схожу, обещаю. А ты лучше приезжай ко мне ночевать, а? Я боюсь одна…
— Я не могу приехать.
— Ты просто не хочешь! — выкрикнула Настя. — Тебе все равно, что я тут одна!
«А тебе все равно, что со мной происходит, — снова парировала я мысленно. — Тебе важно, как ты и как у тебя, и, наверное, это нормально — так заботиться о себе. Но я тоже живой человек, и мне сейчас очень плохо, я тоже не в состоянии думать о ком-то ещё. Мне бы самой поддержка не помешала».
— Настя, я не могу, — устало проговорила я, жалея, что вообще включила телефон и позвонила ей. — Не могу, потому что нахожусь в месте, откуда просто так не выйдешь.
— Это… это… — аж задохнулась Настя, и я поспешила успокоить ее:
— Нет, это не то, о чем ты подумала. Я в больнице, но не в городе. Больше ничего сказать не могу.
— Погоди… погоди, я, кажется, все поняла! — вдруг сказала Настя. — Я знаю, где ты. И знаю, кто тебе помог туда попасть. Вот скотина, а когда я просила мне морщину между бровей заколоть, сказал, что не будет обращаться с этим к врачам такого уровня… Но ты-то там что делаешь?
— Нос оперирую, дышать не могу много лет, сама ведь знаешь.
— И что, в вашем городе нет клиник, где перегородку носовую на место поставят?
— Настя, перестань. Значит, так было нужно.
— Разумеется, — с горечью отозвалась подруга. — Для человека, у которого кошелек набит зелеными банкнотами, нет ничего невозможного.
— Это ты о чем?
— Хватит, Стася. Я видела, как ты в кафе ночью рассчитывалась. Ты от меня что-то скрываешь, более того — ты в это Захара посвятила, а меня — нет. Ну ладно, значит, так должно быть. Правильно — с меня-то что взять, я домохозяйка, чем я могу тебе помочь?
Я больше не могла это слушать. Я ее очень люблю, но терпеть обвинения тоже не собираюсь. Сбросив звонок, я выключила телефон и закурила новую сигарету. Вот и поговорила с подругой… Снова я виновата, снова вынуждена оправдываться и защищаться. Не могу больше.
Я осталась совсем одна, лицом к лицу с надвигающейся с каждым днем катастрофой, и даже просто пожаловаться мне больше некому. С Настей, похоже, все кончено. Столько лет дружбы — и все так легко перечеркнула обычная зависть. Как она сказала про деньги…
Раньше, когда она работала имиджмейкером и зарабатывала в месяц примерно двадцать моих гонораров за статьи, мне и в голову не приходило позавидовать. Каждому свое.
Я даже не замечала, как порой Настя свысока говорит со мной, как подчеркивает свое благосостояние, как рассказывает о поездках во Францию и Италию за одеждой и обувью, как насмешливо оглядывает мои недорогие сумки и джинсы.
Теперь все поменялось, и уже я зарабатываю хорошие деньги, одеваюсь в дорогих магазинах и могу себе позволить что угодно. Но никогда я не позволяла себе посмотреть на оставшуюся без работы подругу свысока. А она, оказывается, все это время завидовала мне. И деньги… да знала бы она, откуда эти деньги, и как мне отвратительно к ним прикасаться. Я бы все отдала, чтобы остаться без копейки, но рядом с живым Алексеем.
Деньги — пыль. А Настя никогда этого не понимала.
Аделина
Я ехала не домой. Медленно двигаясь в огромной пробке, я тащилась в центр города, к хорошо знакомому дому, туда, где меня сегодня определенно не ждали.
Сева открыл не сразу, и я вдруг на секунду испугалась — а что, если у него там женщина? А тут я… Но когда в дверях появился взлохмаченный, с красными глазами Владыкин, я сразу поняла — нет, никого у него нет, а сам он работает. Ну, и, кажется, разбавляет это дело алкоголем, что плохо.
Но Сева был абсолютно трезв, и, к моему удивлению, квартира за это время не превратилась в хлев. Да, чувствовалось, что женщины здесь нет, однако ни пустых бутылок, ни переполненных окурками пепельниц, ни липких полов не было. Владыкин, по обыкновению, работал в кухне, оттуда пахло свежесваренным кофе.
— Делечка! — обрадовался он, забирая у меня сумку. — Ты какими судьбами ко мне?
— Поговорить надо, Сева.
Он сразу нахмурился:
— Если ты об Оксане…
— Севка, выслушай, я тебя умоляю! — перебила я, следуя за ним в кухню. — Это крайне важно, иначе я бы тебя не побеспокоила. Ты ведь знаешь, что я поддержала тебя, когда ты решил развестись. Но сейчас ей нужна твоя поддержка. Я не говорю ни о чем другом — просто дружеское участие, ну, вы ведь не чужие люди, Сева.
— Ты садись, — хмуро предложил Владыкин, убирая со стула стопку книг. — Я как раз кофе сварил, покурим и поговорим. Хотя, знаешь, Деля, я не очень хочу говорить об Оксане. Я только теперь понял, как мы друг друга мучили, когда были вместе. Надеюсь, ей сейчас лучше, чем было тогда.
— Настолько, что она попыталась вчера таблетками отравиться.
Из рук Владыкина выпала чашка — любимая чашка Оксанки, она всегда пила кофе только из нее. Сева, кажется, даже не заметил, что осколки разлетелись по всей кухне, он смотрел на меня круглыми от ужаса глазами и не мог вымолвить ни слова, нижняя губа тряслась.
— Ты сядь, — сказала я, уступая ему место, — а я уберу тут, пока не порезались.
Пока я сметала на совок осколки чашки, Сева так и сидел с приоткрытым ртом, машинально нашарив сигареты, но так и не сумев вынуть ни одной из пачки. Закончив с уборкой, я сама вставила Севе в рот сигарету и поднесла к кончику зажигалку:
— Затягивайся.
Он сделал затяжку, закашлялся и словно пришел в себя:
— Как… как это могло случиться? Где?
— Она у меня в клинике.
— Что она делает в твоей клинике? Опять перекраивает лицо?
— Нет, хотели устранить кое-что, но вот не успели. Ничего, отлежится — и все закончим.
— Деля, зачем? Зачем она это сделала? — Владыкин требовательно смотрел мне в глаза, а я не знала, что ему ответить.