— А вот тогда и посмотрим, — вслух огрызнулась я, как будто отвечая Алексею.
Я и в самом деле плохо пока представляла, что буду делать после того, как выйду из клиники. Мы с Захаром договорились, что он отошлет первую статью не раньше, чем я буду хотя бы в относительной безопасности. Я надеялась, что за то время, пока буду приходить в себя после операций, успею придумать, куда уехать и где затеряться. В идеале, конечно, вообще пересечь границу и рвануть в Европу, но на первое время годилась и Прибалтика. Визы, к счастью, у меня были. Правда, паспорт придется обновить, и это проблема, но не самая глобальная. Деньги у меня были — Алексей примерно за полгода до гибели перевел мне ощутимую сумму, со смехом сказав, что бюджет должен быть у женщины. Я тогда не поняла его, не услышала горькой иронии, даже не догадалась о том, какое решение он принял. Если бы я чуть внимательнее присматривалась к нему, прислушивалась к интонациям… Нет, даже в этом случае я ничем не смогла бы ему помешать. Алексей отлично понимал, что его упрячут в тюрьму по сфабрикованным обвинениям, а там… И он решил не доставлять кому-то удовольствия, ушел сам.
Я вытерла покатившиеся по щекам слезы и снова уткнулась в экран. Нет, ребята, не получится у вас чистенькими выйти. А главное — каждую строку я могу подтвердить документами, каждое слово. Это единственное, что я могу сделать в память об Алексее.
Утром я чувствовала себя необычно бодрой, словно не провела бессонную ночь за работой. Когда в палату вошла Драгун с папкой в руках, я спросила:
— Аделина Эдуардовна, я могу к вам с личной просьбой обратиться?
— Можете, — не удивившись, сказала она.
— Вы не могли бы на то время, пока я буду в операционной и потом, сразу после, забрать в свой кабинет мой ноутбук и кое-какие бумаги? У вас ведь есть сейф?
— Есть. Но я не понимаю…
— Это очень важно. Там материалы к статье, мне бы не хотелось, чтобы кто-то их видел, понимаете?
Драгун как-то странно на меня посмотрела, и я испугалась, что откажет, но она кивнула:
— Приносите. Я сейчас еще в две палаты зайду и пойду к себе. Ваша операция назначена на одиннадцать, в половине одиннадцатого вы должны быть на столе.
— Спасибо, — с облегчением выдохнула я.
Драгун ушла, а я тщательно упаковала папку в два непрозрачных пакета, еще раз проверила, выключен ли ноутбук, и успокоилась. Пусть все это полежит в месте, недоступном для чужих глаз и рук, мне так будет приятнее. Драгун не похожа на человека, сующего нос в чужие дела. В конце концов, это всего на пару дней — сегодня и завтра, пока я буду отходить от наркоза.
Последнее, что я запомнила до операции, был снежно-белый потолок и голубые кафельные стены операционного зала. Я лежала на столе, укрытая простыней, прямо надо мной висела огромная лампа, рядом суетился бородатый мужчина в смешной пестрой шапочке с голубыми тучками на ней. В вене правой руки уже стоял катетер, а обладатель шапочки, оказавшийся анестезиологом, балагурил на тему внезапно обрушившейся на город грозы. Я смотрела на потолок и считала, как мне велели, до ста, чувствуя, как слипаются веки, а когда снова открыла глаза, обнаружила, что потолок надо мной — розовато-бежевый. «Что случилось? — подумала я, снова закрывая глаза. — Почему потолок такой?» Саднило все лицо, особенно болел нос, который что-то сдавливало. Я попыталась поднять руку и потрогать, но не смогла — рука была как ватная и безвольно лежала рядом с телом. Послышался звук открывшейся двери, кто-то вошел, но я не могла ни повернуть голову, ни открыть глаза — веки казались набухшими, налившимися водой.
— Ну, проснулись? — я услышала знакомый женский голос. — Не надо глаза открывать, лежите спокойно. Это Женя. Пить хотите?
Я сделала неопределенное движение головой, означавшее, что пить я не хочу.
— Болит что-то? — продолжала допрос Женя. — Я портативную кнопку принесла, положу вам под руку, если что — нажимайте, я сразу приду.
Я почувствовала, как она подкладывает под мою правую руку какое-то устройство.
— Операция хорошо прошла, Аделина Эдуардовна осталась довольна, хотя и устала — больше семи часов работали.
«Надо же, как долго, — удивилась я. — А мне показалось, что я только глаза успела закрыть. Это что же получается — уже вечер?»
— Ты… дежуришь? — выдавила я.
— Да. Буду часто заходить. Точно не нужно обезболивающего?
— Нет.
— Ладно, если передумаете — кнопка в руке.
Снова хлопнула дверь, и в палате повисла тишина. Интересно, как сейчас выглядит мое лицо? Как отбивная? Или как в фильмах про войну — окровавленные бинты и щелки вместо глаз? А нос, кстати, болит… даже не болит — ноет противно, как будто мне в него кулаком заехали, точно такое же ощущение было, когда я его сломала, катаясь на лыжах.
Я снова задремала, а проснулась от жуткой боли в лице — казалось, с меня содрали кожу. Несколько минут я боролась с собой, пытаясь превозмочь боль, но тщетно — лицо горело как в костре, и я нажала кнопку. Через пару минут вошла Женя, сделала укол:
— Саднит лицо? Ничего, это в области швов, а кажется, что все полностью. К утру пройдет.
— Нос ноет, — прогнусавила я. — И давит на него что-то.
— Это лангета гипсовая. Я сейчас дежурного врача вызову, пусть глянет, может, туговато наложили.
Она убежала и вскоре вернулась с кем-то. По запаху туалетной воды я поняла, что это мужчина. Он аккуратно проверил лангету и произнес:
— Нет, тут все хорошо. Да и трогать лангету, которую Драгун накладывала, я бы не стал, очень хочется пожить, — они с Женей рассмеялись. — Не волнуйтесь, Станислава Юрьевна, все в порядке. Это просто у вас отек тканей небольшой, потому кажется, что лангета давит. Это к утру пройдет.
— Что-то многовато должно решиться этим утром, — гнусаво пошутила я.
— Так уж повелось, — весело сказал доктор. — Отдыхайте, спокойной ночи.
Он вышел, а Женя еще задержалась:
— Вы есть хотите? Я принесу.
— Нет, не хочу, спасибо.
— А зря. Там для послеоперационных такой суп-пюре… мечта!
— Правда, не хочу.
— Ну, отдыхайте тогда.
Не знаю, можно ли считать сном периодические провалы в какую-то черную дыру, перемежавшиеся с ноющей болью в носу и лице. К утру я кое-как встала, доползла до окна и забралась на подоконник, подтянула колени к груди. Саднило лицо под повязками, болел нос, и складывалось ощущение, что это теперь навсегда. А ведь предстоят еще перевязки, которые явно не добавят приятных эмоций… Откуда-то изнутри пискнул тонкий противный голосок: «А что ты хотела? Тебя предупреждали — будет очень плохо. И дело даже не в этом. Возможно, все твои мучения не приведут ни к чему, тебя найдут рано или поздно и открутят голову вместе с твоим новым лицом. Это — мужские игры, девочкам там не место».
— А я всегда вмешивалась в мужские игры, — пробормотала я, словно споря с внутренним голосом. — Всегда — и ничего, жива. И теперь тоже выживу. Можно подумать, статьи о криминале не грозили мне ничем! Грозили, да еще как — вплоть до сожженной машины, я с тех пор и за руль не садилась ни разу. Но ничего, и это пережила. Значит, в этот раз тоже все получится.
Меня затошнило, голова закружилась, перед глазами замелькали темные точки, и я постаралась как можно аккуратнее сползти на пол и добраться до кровати. Не хватало еще завалиться и разбить голову…
Я закрыла глаза и попыталась уснуть, но вместо этого увидела лицо Алексея. Заныло сердце. Когда он был жив, я, оказывается, даже не понимала, насколько он мне нужен и дорог.
Действительно, мы начинаем ценить, только когда теряем безвозвратно. Мне даже на могилу к нему пришлось ехать ночью, чтобы не привлекать к себе внимания сверх того, что мне уже уделяли правоохранительные органы. Со мной поехала мама, мы, крепко держась за руки, шли по дорожке среди могил и вздрагивали от каждого шороха.
Мне казалось, что у меня даже волосы поседели от ужаса. Я долго сидела на свежей могиле, глядя на фотографию с черной лентой в углу.
Я потеряла его навсегда — и не по своей воле, как делала обычно. Его отняли у меня, отняли самым жестоким образом, оборвали все мечты, все планы.
Чуть сзади всхлипнула мама:
— Господи, такой молодой… зачем ему это было надо? Борец с коррупцией!
— Что? — очнулась я. — Ты о чем, мама?
— В новостях вчера передавали, что дело не во взятке, а в том, что он давно собирал материалы на все наше начальство городское, вот они его и…
— И такое передали в каких-то новостях?
— Да это наш канал, местный…
Понятно. Коллеги с небольшого коммерческого канала, спонсируемого каким-то сумасшедшим толстосумом, решили выпендриться. И это, кстати, очень плохо — так я тогда подумала.
— Мам, ну что ты чушь всякую вечно смотришь? Он застрелился в служебном кабинете.
— А застрелился ли? И сам ли? — мама иногда проявляла чудеса настойчивости, особенно если дело касалось вот таких нелепых предположений. — Ты же только фотографии видела.
— Мама… я тебя очень прошу — не надо.
— Глупая ты, Стаська, — мама обняла меня, крепко прижала к себе и тяжело вздохнула: — Я-то думала, что наконец ты остепенишься, поженитесь, внуки пойдут… Алеша такой видный, умный, ты у меня вообще золото — ну, жить бы и жить…
— Мама! — взвыла я, не в силах справиться с эмоциями. — Ну, я же тебя прошу — не надо!
Она умолкла, поглаживая меня по голове и плечам. Мы просидели на могиле Вершинина очень долго, я успела замерзнуть, но уходить не хотелось. Я смотрела на фотографию и чувствовала, что Алексей хочет что-то сказать мне, что-то такое, чего не сказал бы при жизни.
Именно тогда я поняла, что в словах мамы есть правда — он застрелился не просто так. Уголовное дело о крупной сумме взятки выглядело довольно глупо — уж кто-кто, а я-то знала, что Алексей Вершинин честь мундира ставил во главу угла и ни за что не замарал бы ее деньгами.
Внук боевого генерала, сын полковника милиции — он так всем этим гордился, что никогда не посмел бы очернить память деда и поставить в неловкое положение отца. Так что, возможно, мама не так уж неправа…