— Вы уверены?
Питер энергично закивал и сел. Как участник фарса, он чувствовал, что пуговицы у него на штанах нетерпеливо потрескивают, стремясь оторваться.
Крапп смотрел на Фердинанда:
— Что-то не сходится.
— Сэр, я могу только рассказать вам о впечатлении, которое у меня сложилось. Она действительно не стоит таких усилий.
— Мы не можем рисковать. Надо ее ликвидировать, пока информация не расползлась. Если бы мы аккуратней провели зачистку, когда отделались от Пеннигроша, мы бы вообще не столкнулись с этой проблемой. Уберите ее, Ультра.
— При всем моем уважении, сэр, — сразу сказал Фердинанд, понимая, что, чем быстрее оспоришь решение, тем больше шансов его изменить, — если Ляпис прав и у нее столько друзей, то на подготовку правдоподобного несчастного случая уйдет несколько дней, а к тому времени она может инспирировать целую бурю слухов, которые необходимо будет пресекать и изолировать.
— Все правильно. Мы не можем ее засадить. По крайней мере, не здесь. Но мы должны срочно ее изолировать. Боюсь, Ультра, вам придется стать сладкой приманкой. И сегодня к вечеру необходимо изъять ее из ее окружения. И увезти подальше.
В этот момент снова вошла Бренди, с полотенцем вокруг талии.
— Сэр, думаю, лучше напомнить вам, что уже восемь тридцать.
Молодой человек быстро затолкал Шерри за диван и повернулся к Бренди с измазанным помадой лицом.
— Бренди! — воскликнул он с деланным удивлением.
— Если вас не затруднит, — прозвучала в ответ мантра.
Бренди холодно взглянула на него:
— Ты с кем-то целовался.
— Нет, что ты.
Бренди молча показала на следы помады.
— А. Я порезался, когда брился.
— Кто она? — закричала Бренди. — Скажи мне, кто. Мадера?
— Если вас не затруднит, — хором произнесли все. Даже Перегноуз подключился.
Молодой человек покачал головой.
— Только не говори мне, что это была Амаретта.
— Если вас не затруднит.
И тут Шерри встала из-за дивана.
— Кто такая Мадера? — воскликнула она.
— Если вас…
— Шерри, — не веря своим глазам, сказала Бренди.
— Если вас…
— Бренди, — произнесла Шерри.
— Если вас…
Обе девушки подошли к молодому человеку и залепили ему по увесистой оплеухе. Отшатнувшись, он упал. Девушки улыбнулись друг другу и ушли. Крапп помахал своим стаканом поднимающемуся молодому человеку.
— Я вроде бы вас знаю. Разве вы не Джек Дэниэлс?
Общий хохот.
— Нет, сэр. Меня зовут Гленн.
— А-а, — отозвался Крапп, хмуро глядя в свой стакан.
— Гленн Ливетт, сэр.
Свист и улюлюканье сопровождали рефрен «если вас не затруднит».
Крапп кивнул и встал. Обернулся к Фердинанду:
— Я хочу только одного, чтобы это прекратилось. Понимаете? Проявляйте инициативу. — Он взглянул на часы. — Что бы ни произошло, вы должны закончить дело до наступления нового финансового года.
— К шефтому апьевя? — спросил Перегноуз.
— Нет, к первому числу. Начнется новый финансовый год.
— Но, сэр, — сказал Фердинанд, — это же послезавтра.
Крапп кивнул.
— На этом все. Удачи. Ультра. Ляпис.
— Сим-салабим, сэр, — кивнул Ультра и, придерживая Перегноуза за плечо, вывел его со сцены.
Крапп повернулся к Глену Ливетту:
— Осмелюсь заметить, что после всех этих Шерри-Бренди вам бы нужен кофе, крепкий такой кофе.
— О, я его видел, сэр. Он та-акой проти-и-ивный.
Занавес.
Вертикаль страстиТеория заговора
Я, подобно всем современным людям, уверен, что знаю, почему происходит все на свете. Я могу рассчитать вероятность попадания молнии. Я наследник достояния, оставленного мне Рационализмом и Эмпиризмом, целой галактики объяснений, выстроенной на фундаменте картезианского мышления из элементов Периодической таблицы.
Теперь я старше и узнал все эти объяснения, и верю, что стал умнее. Я не боюсь людей, даже более могущественных, чем я, ведь я знаю, что они — только люди и так же смертны, как я. Кошмары точно так же мешают им спать, годы вгрызаются в их плоть, и вздохи превращаются в охи. Я могу найти утешение в понимании этого и в своем знании о мире, хотя он утрачивает для меня очарование тайны и волшебства. Своего рода расплата, я полагаю.
Итак, теперь я стар. Я старею — но только потому, что не сумел найти другого способа не умереть. Все мы постепенно стареем, и нам это даже кажется прогрессом, продвижением к более глубокому пониманию и к реализации наших целей в жизни. Но осязаемы ли эти цели? Духовные цели недостижимы в нашей телесной ипостаси, а материальные недолговечны и преходящи, ведь всегда отыщется что-то еще, чего нам не хватает.
И тогда не исключено, что любой прогресс в нашей жизни — всего лишь побочный результат нашего подлинного продвижения по жизненному пути; и мы ни к чему не приближаемся, по сути дела, мы только отдаляемся от исходной точки. Жизнь — это не путешествие куда-то, это бегство от того, что нам не нравится, и, старея, мы стремимся по возможности увеличить расстояние между нами и «ним». И это «нечто», это «оно», как я думаю, суть страх. То, что больше всего нас пугало, когда мы были маленькими.
Становясь старше, мы многое узнаем и перестаем бояться. Взросление — это просто наша попытка преодолеть страхи наивного разума, спрятаться от детских ужасов.
Как поэтически сказано Шекспиром в отрывке из «Цимбелина», только смерть освобождает нас от жизни в страхе Надгробные плиты тому свидетельство: только когда мы умираем, можем мы действительно «покоиться в мире», и ничто нас больше не тревожит и не пугает. И когда мы смотрим на мертвое тело умудренного жизнью близкого человека, что рано или поздно ждет каждого из нас, и задумываемся, как же это — все уроки жизни, вся его мудрость в конце концов не привели его ни к чему, лишь обратили опять в «прах и пепел»[19], мы можем решить, что жизнь, в сущности, лишена смысла. Но все его достижения, его мудрость, интеллектуальные запросы и изыскания — это свидетельство его прогресса, признаки того, как далеко он ушел от своего страха, превратившись из беззащитного испуганного ребенка в цивилизованного, просвещенного и неустрашимого взрослого.
Может показаться, что страх в нашей жизни — достаточно негативная побудительная сила. Мы инстинктивно сопротивляемся подобным истинам. Мы ни за что не согласимся признать, что значение наше может быть хоть сколько-нибудь ниже того уровня, который мы для себя определили. Мы предпочитаем быть охотниками, а не добычей, и все же, как будет показано далее, «негативная мотивация» суть один из главных изъянов человеческого бытия.
Возможно, преодоление страха — уже само по себе цель, то, к чему мы и стремимся, но если страх все же остается первопричиной, отправной точкой, то наши попытки справиться с ним суть не позитивный акт, а защитная реакция. А ведь страх невозможно преодолеть, мы только глубже загоняем его в подполье; это доказывает пример миллионеров, которых страх нищеты мучает еще долгое время после того, как они гарантируют себе высокие прибыли, или политиков, которых страх бессилия мучает долгое время после того, как они станут отцами нации.
Как мне представляется, это признак могущества и вирулентности любви — то, что страх лишиться ее стал для человечества одним из самых сильных. Сегодня у нас есть собственные астролябии, гораздо более дорогостоящие, нежели раритет в библиотеке Скоун-колледжа: сегодняшние инструменты — это масс-медиа, они чертят для нас орбиты нашей новой солнечной системы с помощью золотых кругов общества, наших подлинных идолов страха, наших звезд, наших суперзвезд. Эти боги в кино и на эстраде, на телевидении и в книгах клянчат, чтобы мы их любили. Ими-то и правит страх, заметный для всех нас, страх признаться себе, как мы, в сущности, одиноки, ужас не быть любимым.
17«Вы хоть понимаете, чем занимается наш сектор Y?»
МИРАНДА ОТКРЫЛА ГЛАЗА И ПОСМОТРЕЛА НА ЧАСЫ. Восемь пятнадцать. Она опаздывает. Упорно заставляя каждую мышцу пробудиться к жизни, выползла из-под одеяла, поднялась и привалилась к выдвижным ящикам. Вытащила поблекшие голубенькие трусики и черный лифчик, когда-то кружевной, но сейчас больше похожий на украшенный бахромой предмет, в каких исполняют танец живота. Когда-то, в незапамятные времена, она купила его, чтобы сделать самой себе подарок, но мечту и красоту давно вытеснила голая функциональность, и теперь она надевала и застегивала его так же машинально, как шофер — ремень безопасности. Снова усевшись на кровать, напялила скатанные колготки и начала искать свою рабочую юбку. Заглянула под стул, не поленилась даже залезть под кровать. Отбросила одеяло. Юбки нигде не было. И тогда Миранда вспомнила, что она вчера осталась в вагоне метро.
— Гадство, — вслух сказала она. — Вот же гадство.
Достала свое одинокое платье и натянула его через голову. Вытащив из ящика самый широкий пояс, надела его на талию и взяла блузку. Расправив на боках блузку, аккуратно скатала ее полы и подоткнула их за пояс, так что казалось, если не присматриваться вблизи, будто бы блузка заправлена в юбку. Отлично, подумала Миранда, глядясь в зеркало. Отлично.
Сидя перед зеркалом, Миранда смотрела на бесспорное доказательство своей жизненной катастрофы. Вглядывалась в этого конченого человека и размышляла, что еще можно спасти. Вчерашний макияж размазался по лицу, и сейчас она выглядела как та Миранда, которую она хорошо знала и ненавидела. Было что-то приятное в том, чтобы увидеть эту знакомую Миранду после иллюзорных девушек у Тони ночью. Она протерла лицо куском детского подгузника. Идею подсказала Мерсия: самые дешевые гигиенические салфетки во всем ассортименте. Несмотря на некоторую утреннюю дрожь в руках, Миранда ухитрилась попасть тушью по ресницам и провести по губам помадой. Схватив сумочку и меня в ней, Миранда метнулась в дверь, пробежала мимо пристанища Тони, вниз по лестнице, и выскочила на улицу. Только на полпути к метро сообразила, что сегодня утром не облегчала кишечник. Вчера она съела обильный ужин, и весь он еще ос