Мир вокруг меня покачнулся. Что? Она фактически меня не читала? Она едва ли знала, о чем я вообще? Но вот же все написано. Черным по белому. С начала до конца. Она валяла дурака. Я хочу сказать, иногда я это подозревал, особенно, когда она держала меня вверх ногами или листала страницы назад. Но тогда я думал, может быть, ей так нравится — чуть-чуть оригинальности, нешаблонности. Я никогда не агитировал за традиционное чтение, устроившись на диване, с полностью раскрытыми страницами и тому подобное. Пусть все идет так, как идет, говорю я. Но теперь она признала, что мы, в сущности, никогда не занимались с ней текстом. Всякий раз, когда Миранда меня открывала, казалось бы меня читая, она, как я понял, лишь скользила по мне пустым взглядом, просто играла со мной, с моими словами. Когда я думал, что вдохновляю ее, радую, даю ей то, чего она ждет, мысли ее блуждали где-то далеко. Все наши отношения были построены на притворстве. Она никогда меня по-настоящему не читала.
— И в этом тогда весь трагикомизм ситуации. Наш агент, которого ты называешь Троцким, утверждал, что ты ее читала, что ты опасна как распространитель и пропагандист, что ты заразишь этой теорией целый слой общества. И мне было приказано скомпрометировать тебя как носителя идей, или же, если не получится, то… — Фердинанд умолк, глаза его молили.
— Убить меня.
Фердинанд пробормотал:
— Там это называется «нейтрализовать».
— Убить меня, — с нажимом повторила Миранда.
Теперь Фердинанд уже по-настоящему умолял:
— Это моя работа, правильно? То, чем я занимаюсь. Работа грязная, но кто-то должен ее делать. Но я не знал, что я почувствую, не знал, какой ты будешь, я просто не знал. Я никогда… Бывают чувства, которые… — Фердинанд в отчаянии ударил кулаком по скамье.
— Ты ублюдок! Ты полная и окончательная скотина! — налетела на него Миранда, колотя его куда попало. Он не защищался, хотя удары сыпались градом. Убийца или сбитый с толку дурак, ей уже было все равно, она так разозлилась, что кричала, наседая на него: — Все это было паскудное притворство, ты никогда ничего не чувствовал, ты так говорил, потому что тебе приказали. Ты трахнул меня, и ты сам траханный лжец и ублюдок, ублюдок, ублюдок! — У Миранды кончились эпитеты, и она просто повторяла одно и то же, пока в изнеможении не опустилась на пол. Фердинанд сел рядом с ней и открыл рот, чтобы что-то сказать.
— Ублюдок, — перебила она его. Это она повторяла всякий раз, стоило ему хотя бы заикнуться.
Но где-то внутри Миранда все равно хотела, чтобы это было правдой, чтобы любовь победила, хотела поверить в чувства, которые он испытывает к ней, несмотря на свое «задание». Она села на скамью и закрыла глаза.
— Так о чем же эта книга?
Жидкий хрустальный шарик слюны и слизи, прочертив траекторию в темном воздухе, с легким всплеском упал на спокойную поверхность канала, вызвав лишь едва заметную рябь, но ведь Барри многого и не ждал. Заблудившийся, усталый, расстроенный, он смотрел вниз с какого-то моста в этом оставленном Богом — и, хуже того, машинами — городе. Преступная жизнь должна быть какой-то другой, уж во всяком случае, если тебя берут в банду водилой. Перегноуз говорил по телефону с каким-то большим человеком, и Барри из всех сил старался не слушать. Они упустили Миранду и скитались по этому идиотскому лабиринту давно устаревших зданий; кругами, подозревал Барри. Совсем диким выглядело, что Миранда оказалась такой крутой — ключевой фигурой в стане противников. Он не мог определить, работает ли она на конкурирующую банду или на полицию. Перегноуз ничего не сказал, а сам он проявлять слишком много любопытства не собирался. Он знал, что ему не стоит задавать лишние вопросы. Может быть, она работала в строжайшей конспирации на Втором этаже, чтобы следить за ним, так как «они» знали, что ему предстоит стать водилой. И все же тот факт, что она очутилась здесь, так далеко от Лондона, и общалась с типом из консульства, не мог быть простой случайностью. Она опасна. Барри ощупал свой нос и попытался разглядеть его качающееся отражение внизу. Кровь уже не шла, но Миранда никак не смогла бы сотворить с ним такое, если бы не была натренированным агентом каких-то вражеских сил, это уж точно.
— Да, Ультра ван… — громче заговорил Перегноуз. — Да, как я вам и сказал, он умышленно дал ей сбежать, как раз, когда я… Да, я знаю, что он очень опытный и умелый, но это было явное пособничество побегу… да… нет, я не знаю, где они… к тому времени уже может быть слишком поздно, да, отлично. Сэр, я просто думал, что моя обязанность… нет, не в такой поздний час, и вообще больше никогда. Хорошо. Наблюдать. Есть! — Перегноуз с видимым отвращением сунул телефон в карман. Барри следил за его движениями.
— Что ты смотришь? Мы должны их найти. Единственный для нас способ не получить по рогам за утопленную машину — это взять его. Шантажом, убеждением, чем угодно. Иначе его тоже нужно будет убить. А он-то на нее запал, гадом буду.
Этот деликатнейший человек от раздражения весь раскраснелся и сыпал искрами; было в нем что-то чрезвычайно привлекательное, когда он злился.
Постепенно затененный алтарь осветился; лучи нарождающегося рассвета проникли в окна и начали изгонять мрак из нефа и апсиды. Миранда настороженно осмотрела церковь при свете, продолжая слушать гипнотический голос Фердинанда. Все выглядело неумолимо логично, но она отчаянно цеплялась за свои сомнения; ей хотелось оставаться в неуверенности, можно ли ему поверить или нет.
— Это неправда, — сказала она, сама себе возражая.
— В таком случае, как бы мы, по-твоему, могли здесь оказаться?
Миранда понимала, что тяжесть их ситуации, скорее всего, безнадежно склоняет чашу весов в сторону, противоположную возвращению романтики.
— Ладно, а в чем же тогда смысл?
— Смысл?
— Хоть какой-нибудь смысл всего этого? Без любви?
— Смысла здесь полно. Вот ты же знаешь, что, смеясь над человеком, можешь его обидеть, но это же не заставит тебя больше никогда ни над кем не смеяться. На самом деле здесь сказано только, что любовь — это не такая штука, которая властвует над нами, мы сами ее творим и можем выбрать ее или отказаться от нее.
— Но какой смысл любить, если знаешь, что ты сам все это и сконструировал? Блин, — сказала она, — или я последний кусок дерьма на всем белом свете, или ты лжец, каких свет не видывал.
— Извини.
— Не видывал, не видывал. Я влюбляюсь, я встречаю мужчину моей гребанной мечты, и что в итоге? В итоге все оборачивается таким жутким кошмаром.
Фердинанд смотрел на мраморные плитки.
— Так кто же ты на самом деле?
— Как меня зовут?
— И как зовут.
— Ни… — он замялся, — ни…
— Нет. Стой, стой. Оставь мне немного романтики. Правда ранит Я предпочитаю Фердинанда, если ты не против.
Фердинанд поднял голову:
— Я, по правде сказать, тоже.
— Итак, — Миранда смотрела на него в упор. — Я что, последняя об этом узнаю? Это из тех вещей, о которых все знают, но никто не говорит?
— Нет, конечно же, нет. Наоборот, никто не знает, в этом вся штука, именно это и делает тебя такой опасной.
— Опасной? Меня? — Миранда сумела не очень фальшиво рассмеяться. — Угроза обществу, преступник номер один во всей Британии, — она потрясла головой. — А почему; как говорится в таких случаях, ты мне все это рассказываешь? Или тебе нужно разрушить девичьи мечты, а не только разбить сердце, прежде чем убить? Так получается честнее и чище?
— Миранда, это в самом деле невозможно просто так высказать, как раз из-за того, о чем мы с тобой только что говорили, но я думаю, что я, ну, вернее, какая-то часть меня, о которой я и не знал, что-то внутри меня, я… — он помолчал. — Я тебя люблю.
— Что? — Миранда не верила своим ушам. — Ты битый час объясняешь, почему любви не существует, и какая я безмозглая дура, что в нее верила, а потом тебе хватает наглости заявить такое? Фердинанд, избавь меня уже от этих загадок, всади мне пулю между глаз, потому что я действительно больше не могу, — она ткнула пальцем себя в лоб.
— Миранда, я не хочу убивать тебя, я хочу жить с тобой. Просто я не знаю, как это лучше объяснить.
Внутри у Миранды поднимался гнев, а на лице, как показатель уровня, брови.
— Для тебя это что-то вроде игры? Тогда я сдаюсь, ты победил. Любви, значит, нет, а есть любовная охота. Только это мне охота любить, а ты любишь охотиться.
Фердинанд невольно улыбнулся; был уже шестой час утра, она всю ночь не спала, и все же могла выдавать остроты, которые не оскорбили бы и Оскара Уайльда. Это и делало ее такой очаровательной. Она, даже если бы захотела, не смогла бы избавиться от своего чувства юмора, а он, хотя никогда не позволил бы себе даже на минуту поверить, будто бы крутой мужик из секретных служб может утратить самоконтроль, увлечься «взаимоотношениями», вынужден был в конце концов признать то, что на самом деле понял давно, с момента, когда надел на нее свое пальто в поезде метро, следующем от Бейкер-стрит: в мозаике его жизни она с точностью встала на свое место, подобно детали этажерки от «ИКЕА», о которой и не знаешь, что ее не хватало, пока не увидишь ее одиноко лежащей в ящике, но после этого вся конструкция вдруг обретает устойчивость и держится без всяких подпорок. Должно быть, это любовь. Те самые вещи, которые раздражают и злят в устоявшихся взаимоотношениях, — строптивость и пессимизм — кажутся особенно привлекательными, свидетельствуя о перспективности данного кандидата в партнеры.
— Тогда мне все едино, — начал Фердинанд, встав с пола и садясь рядом с ней на скамью. — Попробую объяснить в последний раз. Поначалу, когда я говорил тебе, что люблю тебя, я лгал, это была работа. — Миранда кивнула, но ничего не сказала. — Потом, в отеле, я начал понимать — что бы ты ни думал о любви, никаких гарантий все равно нет. Поэтому я повел себя так, как повел бы себя на моем месте любой агент. Я предпочел более… э-э, надежное решение вопроса.