– И лезвие не только красивое, – с гордостью сказал мастер, – но и очень гибкое. Во время сражения оно в три раза реже ломается или сгибается, чем меч, сделанный из единого куска металла. Так называемое «змеиное» лезвие несравнимо лучше оружия римлян или любых других народов. Однако есть один секрет в его производстве, можно сказать, последний штрих.
Теперь кузнец держал в руках готовый меч – по крайней мере, я полагал, что оружие готово, – в клещах над наковальней, тогда как его помощники трудились над мехами, заставляя древесные угли и металл светиться одинаковым пульсирующим красным цветом.
– И для того чтобы сделать этот последний штрих, сайон Торн, – продолжил он, – я вынужден попросить тебя покинуть мою кузницу.
Мы с Дайлой покорно вышли наружу и услышали какой-то громкий шипящий и бурлящий звук. Спустя мгновение вышел кузнец, неся синевато-серебристое лезвие, от которого еще шел пар, и сказал:
– Готово. Теперь мне надо измерить длину твоей руки, сайон Торн, и определить дугу размаха, чтобы отрезать для тебя лезвие правильной длины. После этого нам надо выбрать рукоять, гарду, головку и взвесить все это, чтобы правильно сбалансировать меч, а затем…
– Но почему ты окружил такой секретностью этот, как ты выражаешься, последний штрих? – спросил я. – Мы с optio оба слышали характерный звук. Ясно, что ты охладил раскаленное лезвие в ледяной воде.
– Охладил-то я его охладил, – ответил кузнец хитро, – но только не в воде. Другие мастера, может, так и делают, но только не мы, изготавливающие «змеиные» мечи. Давным-давно мы выяснили, что при погружении раскаленного металла в холодную воду тут же образуется пар. Мы узнали также, что пар создает барьер между металлом и водой. Это не дает металлу охладиться так быстро, как мы хотим и как нам требуется.
– Можно, я попробую угадать, fráuja hairusmitha, что ты использовал для этой цели? Холодное масло? Холодный мед? Возможно, холодную влажную глину?
Он только качал головой и ухмылялся.
– Боюсь, сайон Торн, что недостаточно быть маршалом – или даже королем, – чтобы тебе сказали правду. Ты должен быть мастером, потомственным кузнецом, как я. Только мы знаем этот секрет и ревностно храним его на протяжении столетий. Вот почему только мы умеем делать «змеиные» мечи.
Третью вещицу, которую я принес с собой, я передал через стол Амаламене, когда мы в тот вечер ужинали в столовом зале дворца.
– Пожалуй, я согласен, – сказал я, – взять тебя с собой в Константинополь, но только если ты пообещаешь мне не снимать вот это на протяжении всего пути туда и обратно.
– С удовольствием, – ответила она, восхищаясь незнакомым предметом из хрусталя и меди. – Какая красота. А что это?
– Это пузырек, в котором недавно хранилась капля молока Пресвятой Девы Марии.
– Gudisks Himins! Как это может быть? Ведь уже почти пять столетий прошло с того времени, как Пресвятая Дева вскормила младенца Иисуса. – При упоминании имени Христа Амаламена перекрестила лоб.
– Ну, пузырек когда-то принадлежал аббатисе, и она объявила, что реликвия подлинная. Я надеюсь, что он поможет тебе избежать опасностей, пока я буду отвечать за тебя. В любом случае никому не повредит носить его.
– Разумеется. И чтобы убедиться, что пузырек помогает, я тоже стану верить, что он настоящий. – Амаламена сняла с шеи тонкую золотую цепочку и показала мне две безделушки, которые уже висели на ней. – Мой брат подарил мне их на последний день рождения. – Она улыбнулась так же озорно, как и Теодорих. – Таким образом, я буду хорошо защищена от всяких опасностей. Niu?
Я вынужден был согласиться. Одно из украшений, которое висело на цепочке, было золотым крестиком, слегка усеченным сверху. Вот почему принцесса улыбнулась с таким лукавством – ведь если подвесить его на цепочке вверх ногами, тогда христианский крест стал бы грубой копией молота Тора. Второе украшение представляло собой монограмму Теодориха в золотой филиграни. Так что теперь, когда Амаламена повесила на ту же цепочку и мой пузырек с молоком Девы Марии, можно было сказать, что принцессу охраняли от опасности целых четыре амулета. По правде говоря, я надеялся, что пузырек поможет избежать самого худшего несчастья. Лекарь Фритила презрительно отозвался об амулетах, и возможно, я и впрямь был тупым невеждой, достойным насмешек со стороны образованных людей, однако надеялся, что пузырек действительно окажется настоящим талисманом и прогонит страшный недуг Амаламены.
– Теперь, когда я так хорошо вооружена, – сказала она, все еще улыбаясь, – поведай мне, Торн, почему ты не отрастил добрую готскую бороду, чтобы…
– Чтобы прикрыть свое беззащитное горло? Я уже слышал об этом. Видишь ли, Теодорих отправил меня в качестве посла в страну, где говорят на греческом языке. А греки не носят бóроды с той поры, как Александр упразднил их. Как сказал святой Амвросий: «Si fueris Romae…»[234] – или в данном случае: «Epeí en Konstantinopólei…»[235]
Амаламена перестала улыбаться и принялась задумчиво ковырять своим кинжалом жареную котлету из рыбы. Через некоторое время она произнесла:
– Я знаю, ты хотел бы, чтобы тебя радушно приняли при дворе императора Льва. Но я сильно удивлюсь, если это произойдет.
– Почему бы и нет?
– Есть некие силы… подводные течения… о которых тебе еще не сказали. Когда сегодня днем ты был в военном лагере, разве ты не заметил ничего? Ничего удивительного?
– Гарнизон совсем небольшой, и воинов в нем гораздо меньше, чем я ожидал. – (Принцесса кивнула при этих моих словах.) – Неужели бо́льшая часть войска Теодориха уже отправилась в путь, чтобы присоединиться к нему в Сингидуне, или же оно находится где-нибудь в другом месте?
– Да, все это так. Некоторые отправились, чтобы присоединиться к королю, а иные несут службу в других местах Мёзии. Но ты, возможно, не очень хорошо представляешь себе, сколько людей находится под командованием моего брата.
– Ну, я знаю, что он взял только шесть тысяч конников для осады Сингидуна. Сколько же у него еще солдат?
– Думаю, приблизительно еще тысяча конных. И около десяти тысяч пеших воинов.
– Что? Мне сказали, что ваш народ – наш народ – это примерно двести тысяч человек. Если только пятую часть остроготов составляют воины, уже получается войско примерно в сорок тысяч человек.
– Да, но только в том случае, если все они признáют моего брата королем остроготов. Разве ты не слышал о другом Теодорихе?
Я припомнил, что рассказывал мне старый Вайрд, когда много лет назад мы сидели с ним у костра. И сказал:
– А ведь точно, вроде бы среди готов было несколько Теодорихов.
– Теперь их осталось только двое. Мой брат и еще старший Теодорих, троюродный брат отца, Тиудамира, его ровесник. Этот Теодорих взял себе хвастливое римское прозвище Триарус – «самый опытный из воинов».
Я попытался припомнить, что же говорил мне Вайрд.
– Если не ошибаюсь, у него есть еще одно римское прозвище? Насмешливое и унизительное?
– Да, точно, его называют Страбон. Теодорих Косоглазый.
– Ну и что же он, niu?
– Многие остроготы признают его своим королем. Он, кроме всего прочего, происходит из того же рода Амалов, что мои отец и дядя. Отсюда следует, что еще до того, как умерли Тиудамир и Валамир, часть остроготов почитала его. У Страбона есть и другие верные союзники. Скиры короля Эдики, которого мой отец разгромил незадолго до своей смерти. И сарматы короля Бабая, которого вы с моим братом недавно уничтожили. Скиры и сарматы, возможно, теперь и утратили могущество. Тем не менее после смерти моих дяди и отца Теодорих Страбон объявил себя единственным королем. Не только остроготов, но также и готов из рода Балтов – тех визиготов, которые давно уже поселились на западе, хотя они вряд ли даже когда-либо слышали о нем.
– Должно быть, у этого человека проблемы не только с глазами, но и с мозгами. С какой стати он решил объявить себя королем?
– Хорошо еще, что большинство наших людей, которые прежде хранили верность моему отцу, признали моего брата полноправным наследником.
– Только большинство? Почему не все? Наш Теодорих борется за то, чтобы защитить земли, жизнь и права всех остроготов. Чем этот Косоглазый лучше?
– Видимо, тем, что он может рассчитывать на поддержку обоих императоров, Льва Второго и Юлиуса Непота.
– Я не понимаю.
– Как я уже говорила, существует множество подводных течений, которые тебе пока неизвестны. С незапамятных времен Римская империя ненавидела германские народы. Римляне боялись нас и изо всех сил старались поссорить, чтобы германцы грызлись между собой, вместо того чтобы опустошать империю. Положение усугубило еще и то, что в империи приняли католичество, а германцы – арианство. – Принцесса пожала своими изящными плечиками и нахмурила пушистые светлые брови. – Акх, и Рим, и Константинополь были рады назвать германцев своими союзниками, когда гунны устремились на эти земли. Но после смерти Аттилы, когда эти дикари рассеялись, оба императора, как Западной, так и Восточной империи, продолжили свою политику: пусть уж лучше готы держат за горло друг друга, а не их.
– Но тогда, возможно, – предположил я, – какой-либо из императоров предпочтет одного Теодориха другому?
– Ни один не сделает этого надолго. Но теперь, когда Теодорих Страбон провозгласил себя королем всех остроготов и визиготов, Римской империи выгодно – настало время – признать его таковым. Таким образом, когда империя имеет дело со Страбоном, она, по крайней мере, может притворяться, что имеет дело со всеми готами Европы, а также со всеми их союзниками, германцами и прочими.
Было весьма непривычно слышать, как женщина рассуждает о политике, однако, похоже, принцесса понимала, о чем говорит. Я решил расспросить ее подробнее, хотя и старался, чтобы мои вопросы не звучали скептически или покровительственно.