В бассейне была по крайней мере одна достаточно привлекательная дама, которая, похоже, только что вылезла из постели: она плавала неподалеку так лениво и томно, как будто снова занималась этим. Уже не первой молодости (возможно, по возрасту годившаяся в матери мне или даже Гудинанду), но с великолепными темными глазами, густыми волосами и стройной фигурой; время, похоже, не коснулось ее, и она с гордостью это демонстрировала. Даже здесь, в компании одних лишь женщин, она выставляла свои прелести напоказ, словно перед целым легионом любовников, потому что была одной из немногих, кто плавал совершенно обнаженным.
Без сомнений, я слишком долго задержал на ней изучающий взгляд. Женщина тоже посмотрела на меня, затем не прямо, но все-таки подплыла ко мне. Я ждал, что сейчас дама начнет бранить меня за то, что я так дерзко рассматривал ее. Но нет, она не стала этого делать; она просто отпустила несколько банальных шуток: дескать, очень приятно увидеть поблизости новое лицо… И разве купание не доставляет наслаждение и не стимулирует все чувства?.. И ее имя Робея, а как мое? И вот, пока дама все это говорила, она приблизилась, взяла мою руку и положила ее на одну из своих обнаженных грудей, а другой рукой стала гладить мою (совсем не такую пышную) грудь. Я изумленно раскрыл рот от ее неожиданной смелости и еще больше удивился, когда Робея прижалась ко мне и прошептала на ухо весьма недвусмысленное приглашение.
Она добавила:
– Нам вовсе не надо выходить из воды. Мы можем отправиться в тот дальний темный угол, чтобы заняться этим.
Будь я тогда Торном, я, может, и принял бы с готовностью это приглашение. Но, будучи Юхизой, я просто улыбнулся ей сладкой удовлетворенной улыбкой и сказал:
– Благодарю, дорогая Робея, но меня сегодня целый вечер прекрасно ублажал чрезвычайно мужественный любовник.
Она отшатнулась от меня, словно обожглась, и издала возглас досады – без сомнения, какое-то швейцарское бранное слово, которое я еще не выучил, – после чего сердито замолотила прочь через весь бассейн. Я просто продолжал улыбаться, я улыбался и тогда, когда оделся и покинул термы, я улыбался всю обратную дорогу до своей комнаты, думаю, что улыбался также и ночью во сне, поскольку я спал крепким сном совершенно удовлетворенной женщины.
На следующий день я словно возродился: тело больше не дрожало от сентиментальных воспоминаний о тех чувственных часах, что я провел с Гудинандом. Испытав теперь такое исключительное освобождение и утолив все свои женские желания, я поверил, что моя женская половина – по крайней мере, временно – затихла и заснула. А моя мужская половина снова все контролирует. Я был способен одеться как Торн, вести себя как Торн, быть Торном, когда вечером снова отправился в рощу на берегу озера, чтобы встретиться с Гудинандом, закончившим свою работу в яме скорняжной мастерской. Я был в состоянии приветствовать друга и смотреть на него без всяких женских желаний или побуждений, но с тем же простым мальчишеским чувством, которое ощущал вначале, когда мы стали друзьями и товарищами по играм.
Представьте, я снова настолько стал Торном и мужчиной, что меня даже обеспокоило ликование Гудинанда по поводу восхитительной девушки и изумительных наслаждений, которые он испытал прошлой ночью. (Я упоминаю об этом только для того, чтобы посетовать, какими многообразными и несравнимыми были чувства, которые я, как еще не ставший взрослым маннамави, вынужден был узнать и примириться с ними.) На самом деле мне должны были польстить комплименты и восторги, которые выражал Гудинанд по отношению к моему второму «я», Юхизе. Но, полагаю, любому обычному юноше – а в тот момент я был нормальным юношей, – который слушает, как его товарищ с восторгом рассказывает о любовном приключении, а сам он при этом не может в ответ похвастаться собственной историей, остается только скрывать зависть.
Так или иначе, Гудинанд продолжал разглагольствовать:
– Liufs Guth, дружище Торн, твоя сестра просто удивительная девушка! Она необычайно добра, красива, отважна, ее таланты… ее… хм…
Он скромно умолчал о деталях, но я и сам их знал. Итак, к моим многочисленным противоречивым чувствам добавилось еще одно, совершенно абсурдное: я обиделся на своего друга Гудинанда, который так наслаждался мной, но без меня, даже если это и было совершенно нелогично. Я сказал себе: «Остановись! Так недолго и свихнуться!» – и умудрился перебить излияния Гудинанда, заметив:
– Я знаю, что Юхиза нежная девушка, и уверен, что ее общество было тебе приятно. Но самое главное вот что. Как ты думаешь, ее… заботы успокоили твою болезнь?
Он беспомощно пожал плечами:
– Откуда мне знать? Если только я никогда больше не испытаю приступа. Только это и будет доказательством. – Он одарил меня слабой улыбкой. – Я чуть ли не благодарен судьбе за то, что у меня падучая болезнь, поскольку именно это привело к такому незабываемому, замечательному лечению. Конечно… и liufs Guth знает, наверное, зря я такое говорю, но мне бы хотелось, чтобы один сеанс такого лечения пока лишь уменьшил недуг, а не полностью меня от него избавил…
На какой-то миг задремавшая было Юхиза проснулась во мне и заставила сказать:
– Ну, ты же знаешь, что лекарства бывают разные. Иной раз врач прописывает целый курс лечения… – Однако я безжалостно подавил этот похотливый порыв и добавил: – Мы с сестрой и так уже однажды ослушались приказа телохранителя. Если мы еще раз так поступим, Вайрд, вполне вероятно, узнает об этом: пойдут сплетни. Или хуже того: вдруг он неожиданно вернется и обнаружит, что Юхиза отсутствует.
– Да, – уныло сказал Гудинанд. – Я не имею права заставить вас обоих рисковать.
– Тем не менее, – заметил я, – ты рискуешь больше нашего. Если ты подвергнешься еще одному приступу, не скрывай этого от меня. Скажи мне… а я скажу Юхизе… и…
Его лицо просветлело, и он широко улыбнулся мне:
– Давай надеяться, что лечение все-таки помогло. Прямо сейчас я чувствую себя здоровей и счастливей, чем за всю свою жизнь. Это, должно быть, доброе предзнаменование, не так ли? Давай выбросим это из головы. Снова станем Торном и Гудинандом, как это было до того, как все произошло. Что ты скажешь на это? Насладимся сегодняшним днем? Будем бегать или бороться, или пойдем ловить рыбу на озеро, или вернемся в город, чтобы поизмываться над лавочниками-иудеями?
Позвольте мне вкратце рассказать о последующих событиях. Не прошло и недели, как Гудинанд пришел на место наших встреч осунувшийся и несчастный. Сегодня в полдень, сказал мой друг, когда он работал в яме, его вновь скрутил приступ, причем так неожиданно, что ему едва хватило времени ухватиться за край ямы и удержаться, чтобы не утонуть. Ему жаль, что приходится говорить мне об этом, но так уж случилось, что лечение «половым посвящением» оказалось безрезультатным… или недостаточным…
Словом, на следующий вечер в рощице на берегу озера его уже опять поджидала Юхиза. То, что произошло, походило на предыдущую встречу, поэтому я не стану повторяться; скажу только, что это было еще более продолжительное и восторженное совокупление, чем первое.
Этот раз оказался не последним. С перерывами примерно в неделю Гудинанд со стыдом на лице сообщал мне, что с ним случился еще один приступ. На самом деле я не видел ни одного из них, но никогда не сомневался в его словах. Я отказывался верить, что Гудинанд лжет, чтобы воспользоваться в корыстных целях как своим другом Торном, так и своей возлюбленной Юхизой. Итак, каждый раз я верил ему на слово и «договаривался о новой встрече с Юхизой».
Во время одного такого свидания, помимо неизменного изъявления своей искренней благодарности и признательности, Гудинанд неожиданно добавил:
– Я люблю тебя, Юхиза. Как ты знаешь, я… не умею выражать своих чувств перед другими людьми. Но ты должна была заподозрить, что я отношусь к тебе иначе, чем просто к любезной благодетельнице. Я люблю тебя. Я преклоняюсь перед тобой. Если я когда-нибудь излечусь от этой болезни, мне бы хотелось, чтобы мы…
Я прижал к его губам палец и улыбнулся, но покачал головой:
– Ты же знаешь, мой дорогой, что я не стала бы этим заниматься, если бы не чувствовала к тебе привязанности. Признаюсь, я наслаждаюсь этим не меньше тебя. Но я поклялась никогда не становиться пленницей любви. И даже если бы я нарушила свою клятву, это было бы непорядочно по отношению к нам обоим, потому что я покину Констанцию, когда закончится лето, и…
– Я мог бы пойти с тобой!
– И потащить за собой больную мать? – ворчливо добавил я. – Нет уж, давай больше не будем говорить об этом. Давай наслаждаться тем, что у нас есть. Любая мысль о завтрашнем дне – или о постоянстве – только омрачит нашу сегодняшнюю радость. Больше ни слова, Гудинанд. Темнота наступит быстро, хватит болтать, ведь можно заняться кое-чем получше.
Я упоминаю об этих моментах по возможности кратко, потому что о последующих событиях мне придется рассказать подробно. То лето, полное странных и удивительных событий, наконец подошло к концу; затем нагрянула осень, и разразилась настоящая катастрофа: для Гудинанда, для Юхизы и – как же могло быть иначе – для меня, Торна.
5
Поскольку на протяжении всего того памятного лета, что я провел в Констанции, Вайрд отсутствовал, а Гудинанд ежедневно, кроме воскресений, был до вечера занят на работе, свободного времени у меня было полно. Я не терял его даром, просто сидя у себя в комнате в deversorium, в ожидании следующей встречи с Гудинандом, хоть в образе Торна, хоть в образе Юхизы. Правда, некоторую часть времени я проводил в deversorium, помогая подручным в конюшне кормить моего коня Велокса и ухаживать за ним: мыть, натирать и смягчать седло и уздечку.
Но бо́льшую часть времени я проводил, прогуливаясь пешком или верхом, потакая своей врожденной любознательности и исследуя Констанцию и ее окрестности. Иногда я отправлялся, чтобы встретить торговые караваны, состоящие из повозок и животных, навьюченных товарами, которые подходили к городу, или же я мог скакать несколько миль, провожая покидающих Констанцию купцов. Из бесед с погонщиками и всадниками я многое узнал о землях, из которых они приехали, а также о тех, куда они направлялись.