– Правда,– кивнула Ольга Арчиловна. И испугалась сама: сын даже не мог себе представить, что она знала о его отце. И как сообщить ему о той сложной ситуации, в которой оказалась она сама?
Трудно было предположить, как воспримет семья эту самую правду.
– Да вы успокойтесь,– попросила Дагурова.
У Владлена побледнело лицо, затем покрылось алыми пятнами.
– Где он, что с ним?– волнуясь, спросил он.
– Я же сказала: очень далеко отсюда,– стараясь быть спокойной, сказала Дагурова.– Сейчас он в больнице.
– Серьезно болен?
– Серьезно, не скрою. Вы мужчина. Постарайтесь выслушать все мужественно…
– Главное – жив! Понимаете, жив отец, жив! – Владлен не выдержал, опять вскочил с дивана, быстрым шагом обошел комнату, зачем-то расстегивая верхние пуговицы белой рубашки, словно ему не хватало воздуха.– Мы вылечим. У нас столько знакомых врачей… Профессора…
Дагуровой показалось, что уговаривает он себя, а не ее.
– У вашего отца плохо с памятью,– сказала Дагурова.– Прошлое совсем забыл.
– Забыл? – удивленно приостановился Владлен.– Папа никогда не жаловался. Потом, у него профессиональная память. Музыкант! В голове столько клавиров, партитур… Я должен ехать к нему, понимаете, должен! Недаром мама верила, что он жив… Она на даче.
Он, видимо, только теперь, после первого всплеска надежды и радости, начал соображать, что с отцом дело обстоит очень серьезно. В его голове, наверное, стало проясняться: пришел не кто-нибудь, а следователь. Логика постепенно взяла верх над эмоциями.
– Вы… Извините, пожалуйста, но это как гром среди ясного неба… Мы ведь уже почти примирились, что папы нет в живых,– сказал он скорбно.– Прошу вас, не скрывайте… Почему вы сообщаете мне? Нам в милиции сказали: станет что-нибудь известно, тут же позвоним…
– Я пока не могу рассказать всего, Владлен Геннадиевич,– произнесла Дагурова как можно убедительнее и мягче.– И прошу: не расспрашивайте.
– Хорошо,– покорно согласился молодой человек.
– А теперь расскажите об отце. Что случилось с ним? Когда и при каких обстоятельствах он исчез?
Владлен прикрыл глаза ладонью. Рука у него была точь-в-точь как у Флейты, каждая прожилка видна.
– Он поехал на гастроли за рубеж… Очень сложная программа. Дебюсси, Гершвин, Бриттен… Несколько новое для него. Он очень много играл, перегрузился. Дал концерты в Брюсселе. И вдруг возвращается. А были еще запланированы Лондон и Париж… Переиграл руку… Вы представляете, что это такое? – Ольга Арчиловна молча кивнула.– Отец обратился к медикам. Его на полгода отстранили от рояля,– продолжал Пясецкий-младший.– Произошел нервный срыв. Он вообще до этого слишком перенапрягался. Я даже думаю, с рукой было чисто психологически… Представляете, потом он стал пить. Это папа, который всю жизнь питал отвращение к спиртному… Мама, друзья уговаривали отца заняться только педагогической деятельностью. Отец решил, что настал конец его творческой жизни… Знаете, он всегда и во всем отличался истовостью. В своем отчаянии тоже. Мы больше всего опасались, что свою трагедию он переживал молча. Держал в душе… Ушел из консерватории, по вечерам стал где-то пропадать. Приходил выпивши и всегда мрачный… Побывал в вытрезвителе. Его видели в подъездах с теми, что на троих. Дома скандалы… Мама как-то не выдержала, сказала: «Не позорься и нас не позорь…» Он ответил, чтобы мы не волновались, позора не будет.– Владлен снова прикрыл глаза рукой, как будто погрузился в те страшные для него воспоминания.– Москва-река, говорит, скроет все несчастье…
Пясецкий-младший замолчал.
– Когда это было? – осторожно спросила Дагурова.
– Года два с половиной назад.
– Может, играл, рисовался?
– Нет, он действительно пытался спрыгнуть с Крымского моста, но какой-то мужчина помешал… Домой отца привезли работники милиции. Вежливые. Посоветовали показать отца психиатру… Мы не успели. На следующий день он исчез. Ушел рано утром, и все… Мы обращались в милицию, искали по больницам, моргам… Нас попросили написать заявление о его исчезновении… Мать постарела на десять лет…
– Он никакой записки не оставил?
– Ни строчки.
– Скажите, Владлен Геннадиевич, а сколько вашему отцу лет? – спросила Ольга Арчиловна.
– Пятьдесят один,– ответил Владлен. И удивился:– А что?
– Хотела уточнить,– смутилась следователь. И ужаснулась: Флейта выглядел глубоким стариком. Но сыну ничего об этом не сказала…
Потом уже, сидя в скверике на Садовом кольце неподалеку от площади Маяковского, Ольга Арчиловна вдруг поняла всю глубину трагедии этой семьи.
Мимо бешено проносились автомобили, на скамейках отдыхали мужчины и женщины; какой-то карапуз пытался поймать голубей, откормленных и неуклюжих, стаей бросающихся к крошкам, а Дагурова ничего не замечала вокруг.
Трудно было соединить в голове рояль, старинные картины в тяжелых багетовых рамах, Моцарта и Бриттена, изысканный фрак с ослепительной манишкой и того грязного, спившегося бродягу, которого она увидела впервые в стенах милиции Шамаюна.
Геннадий Пясецкий, выросший в музыкальной семье, с детства увлеченный одной страстью – музыкой, отгороженный, казалось бы, навсегда от будничных бурь и мелких неурядиц, вдруг становится убийцей с целью грабежа…
Не укладывалось в голове.
Неожиданная страсть к алкоголю, попытка самоубийства – все это указывало, что с психикой Пясецкого действительно были нелады. А вот что он делал эти два с половиной года, какими путями шла его жизнь, почему он оказался в такой дали от Москвы и чем занимался это время, оставалось тайной, ведомой только ему. А может быть, уже и неведомой…
Ольга Арчиловна нашла поликлинику, в которой лечился Пясецкий-старший.
Разыскали карточку Геннадия Вавиловича Пясецкого. Последнюю запись в историю его болезни делал психиатр. Но он принимал только на следующий день, и Дагурова попросила расшифровать мудреные латинские термины главврача.
Диагноз гласил: синдром астенического психопатизма на почве алкогольного параноида. Как объяснил главврач, у Пясецкого развивалось разрушение психики, что сопровождалось слабостью воли, чувством собственной неполноценности, чрезвычайной уязвленности и ранимости.
На вопрос следователя, можно ли было предотвратить ухудшение состояния, врач ответил, что, если бы больной перестал пить и прошел курс стационарного лечения, положительный исход был вполне возможен. Но это при строгом режиме и постоянном наблюдении докторов…
«Какой там режим,– думала Дагурова, выйдя из поликлиники, где она взяла выписку из истории болезни Пясецкого.– Флейта попал в условия, которые как нельзя лучше способствовали развитию болезни… И не доктора наблюдали за ним, а такие «целители», как Бугор-Толстоухов… Бродяжничество и доконало этого несчастного человека. Плюс ко всему – погиб прекрасный музыкант»
Теперь уже у Ольги Арчиловны не было сомнений, что Флейта болен. Ни о какой симуляции не могло быть и речи. Более того, к его психическому заболеванию прибавились и другие недуги, в том числе паркинсонизм.
В таком случае судебные психиатры и суд скорее всего признают его невменяемым. А раз так – приговора не будет. Подобных больных суд не наказывает, а направляет на принудительное лечение. Даже если Пясецкий-старший – убийца.
«Неужели конец всем моим сомнениям и поискам?– подумала Ольга Арчиловна.– Но для чего тогда я провожу эксперимент с Мариной Гай? – спрашивала себя Ольга Арчиловна.– Зачем теперь встречаться с Жигайловым?»
Формальная житейская логика требовала отбросить уже ненужные действия и суету. Формальная логика… Но есть еще логика следователя, судьи, прокурора… Она не допускала уверенности в правильности своих выводов на девяносто и даже на девяносто девять процентов, как это возможно в лаборатории ученого – химика, физика, юриста. А следователь-практик должен установить стопроцентную истину. Не меньше и не больше. И никаких сомнений. Никаких допусков. Да, такая работа. А уверена ли Дагурова в том, что к убийству Авдонина непричастны и Марина Гай, и Жан из Парижа, и Аделина… Нет. Значит, надо развязывать все узелки…
Дагурова решительно направилась к метро. По сведениям, которые добыл на БАМе капитан Резвых, Жан из Парижа должен был остановиться в Москве у родителей своего друга по стройке и клубу «любомудров» Бориса Рогова.
Зеленоград километрах в двадцати пяти от Москвы, хотя и считается ее районом. Телефона у Роговых не было. И Дагурова не знала, застанет кого-нибудь дома или нет.
Роговы жили в двенадцатиэтажном, из красного кирпича доме. Открыла девушка лет шестнадцати, с толстой светло-русой косой и живыми карими глазами.
Когда Ольга Арчиловна сказала, что приехала с Дальнего Востока, Наташа (так звали сестру Бориса Рогова) радостно потащила ее в свою комнату, увешанную фотографиями известной русской балерины начала века Анны Павловой. Ольга Арчиловна решила пока не говорить о цели своего приезда и о том, что она следователь, просто сказала: нужно встретиться с Иваном Жигайловым.
– Он должен был уже вернуться из Москвы, но почему-то задержался,– посмотрела на часы Наташа.– Вы его обязательно дождитесь. Ваня так обрадуется, увидев своих,– беспокоилась девушка.– Сейчас бабушка из магазина придет, кофе попьем…
От кофе Ольга Арчиловна отказалась. А от сердца отлегло: значит, Жан из Парижа еще в Москве.
Наташа забросала ее вопросами. Была ли Дагурова на БАМе, какая там сейчас погода, что надо брать с собой из одежды, если поехать туда…
– Это куда же ты собралась, егоза? – заглянула в комнату пожилая женщина с полным добрым лицом.
Они и не заметили, как пришла бабушка.
– Бабуля, и Ольга Арчиловна с БАМа! – радостно представила гостью Наташа.
– Не с самого БАМа,– оправдывалась Ольга Арчиловна.– Рядом. А совсем недавно мой хороший знакомый виделся с вашим внуком…
– С Боренькой? – в свою очередь, обрадовалась женщина.– Ну, расскажите, расскажите, как они там? А то Ивана послушать, так у них там лучше не придумаешь. А ведь это как-никак Дальний Восток.