Пришел он в себя тогда, когда цепкие, железные пальцы заламывали ему руки за спину. Хрустнули запястья, туго схваченные ремнем.
Он медленно выплывал из тумана, накрывшего его болотными гнилостными миазмами. Из разбитого при падении носа текла кровь…
– Вставай,– властно приказал директор заповедника.
Нил не шевелился. Гай грубо схватил его за плечи, поставил сначала на колени, потом на ноги. Пошатываясь, Осетров тупо глядел на Федора Лукича. Через боль в затылке просачивалась страшная догадка.
Плащ… Человек в лодке…
Теперь капюшон у Гая был откинут на плечи. Так вот, значит, кого он преследовал… Вот кто Аделину…
Осетров рванулся к нему, но наткнулся на ствол своего же карабина, который директор держал в руках. Тихо щелкнул предохранитель.
– Не советую,– сказал Гай.
И Нил понял всю безнадежность своего положения. Наверное, Гай пальнет в него сейчас. Потом бросит в болото, и все – никаких концов. Главное, что никто никогда не узнает, что Аделину хотел убить (или убил?) этот человек, который никак не мог у него слиться с образом Федора Лукича, отца Марины, отца девушки, которой слал свой печальный привет лиловый лотос…
Осетров стиснул зубы.
– Ну что же вы? Стреляйте! – процедил он, с трудом разлепляя спекшиеся губы.
Ему показалось, что Гай усмехнулся.
– Не спеши, теперь это от тебя не уйдет,– ответил директор. Он снял плащ, засунул его в туго набитый рюкзак, который Нил сначала и не приметил. Потом приспособил рюкзак на спину Осетрову, закинул за свое плечо карабин лесника и сказал уже спокойнее:
– Топай.
Пошатываясь, словно пьяный, Нил двинулся по увитой жесткими корнями тропинке, еле волоча ноги и спотыкаясь.
Он несколько раз обернулся, бросая прощальный взгляд на своего верного несчастного друга, растянувшегося на малахитовом мху. Сломанная ветка кедра над ним печально покачивалась на ветру.
«Куда меня ведут и зачем? Откуда взялся Гай? – бессвязно проносилось в голове лесника.– А на затылке будет здоровенная шишка… Значит, он меня рукояткой пистолета, как Рекса?…»
Нилу казалось, что он в каком-то дурном, страшном сне, и лесник невольно снова повернулся назад.
Нет, не сон. Гай с его, Нила, карабином на плече шагал метрах в трех, сосредоточенный и мрачный. В его волосах торчали хвоинки.
Они пошли вдоль упругой стены камыша. У Осетрова вертелись на языке вопросы к своему «конвоиру»: «Куда? Зачем? Что все это значит в конце концов?» Но он молчал, пытаясь сам разгадать этот кошмарный ребус. Однако мысли бессвязно путались.
Чтобы как-то разобраться в них, он постарался припомнить по порядку то, что произошло с момента, когда он услышал крик Аделины о помощи. И когда дошел до того, как они добрались до кедра, под которым остался лежать Рекс, в голове пронеслась догадка – собака остановилась неспроста. Вертелась, скулила. А потом всю ночь беспокоилась, то и дело поглядывая наверх, в густую крону дерева. И эта сломанная ветка, и хвоинки в шевелюре Гая…
Нил не выдержал:
– Сидели на дереве? – обернулся он к Гаю. Перейти на «ты» Нил не мог.
Тот вскинул на лесника тяжелый взгляд, некоторое время помолчал, затем, усмехнувшись, кивнул.
– Куда мы? – спросил Осетров. Его угнетала неизвестность, и он все еще не терял надежды, что все это недоразумение. Может, директор что-то напутал, сгоряча делает не то, и если объясниться…
– Иди! – отрезал Гай.
Надежда угасла: Гай отдает отчет своим действиям. А он, Нил, в смертельной опасности.
Так они шли и шли к какой-то неведомой цели. Солнце поднималось, становилось горячее. Комарье облепило открытые части тела. Но особенно жалили слепни, они присасывались, словно пиявки. Единственное место, куда не доставали эти кровопийцы,– спина, защищенная рюкзаком, хотя и его тяжесть, в другое время чепуховая, мучительно придавливала к земле.
«Что в нем? – задумался Нил.– Еда? Значит, решил укрыться в тайге, залечь, как медведь в берлоге, а потом, когда шум утихнет, выбраться на оживленную дорогу, затеряться?… А рюкзак – на меня… Хочет таким образом сэкономить свои силы?»
…Росло чувство голода. Участился пульс. Слабость и головокружение. «Только бы не обморок, только бы не потерять сознание»,– думал Нил. А скоро ко всем его страданиям прибавилось еще одно – жажда. Пить хотелось сильнее и сильнее. Нил двигался, словно в бреду. Ноги заплетались, перед глазами стояла белая пелена, в которой вертелись, кружились странные существа с хвостиками. Как в увеличенной под микроскопом капле воды.
Вода… Брызжущий фонтанчиками пузырьков лимонад. Пахнущий коркой ржаного каравая горьковато-кислый квас в запотевшем кувшине из погреба. Мать знала рецепт, переданный бабкой. Квас был такой ядреный, что несколько глотков хватало, чтобы утолить любую жажду. Мать клала в него хрен.
Неужели он больше никогда не увидит мать? А она даже не будет знать, где искать его тело? Вот сейчас Гай прикончит его, столкнет в болото и… Когда Нил был маленький, на пасху они приходили на шамаюнское кладбище, приносили яйца, крашенные в отваре луковой шелухи, синькой или квасцами. Оставляли на могиле. Отцу…
«Но почему я не должен жить?– с какой-то тупой злостью спрашивал себя Нил.– Я умру, а Гай останется все тем же директором, будет собирать у себя лесников, произносить речи, писать приказы. Летом встречать в районе вертолет, на котором прилетит Чижик… А я ее не увижу. За что?»
– За что? – повторил он вслух, валясь на землю и почти теряя сознание.
Несколько мгновений тишины и покоя. Нилу показалось, что так он будет лежать на мягкой теплой земле вечность и никто не помешает его отдыху. Но когда он открыл глаза, то увидел над собой Гая.
Встретившись со взглядом Нила, Гай слегка отпрянул. Осетров сел.
– За что? – в упор спросил он.
– Ненавижу! – зло процедил сквозь зубы Гай, а затем сделал жест карабином: встать!
Нил продолжал лежать.
Вдруг Гай посмотрел куда-то в сторону и вверх. Теперь и Нил явственно различил стрекочущий звук.
«Вертолет! – радостно пронеслось в голове Нила.– А вдруг увидят… а вдруг спасут…»
Но директор резко схватил Нила за предплечье и потащил к чахлым березкам. Едва они укрылись под их сень – низко пролетела большая стрекоза, обдав землю упругими струями воздуха. Осетров с нескрываемой тоской посмотрел вслед вертолету. «Геологи, наверное»,– подумал он. А Гай уже заставлял, требовал идти дальше…
Пройдя открытое место, они вступили в болото. Через топь, покрытую предательской ряской, была проложена кем-то гать. Наверное, давно, потому что бревна почернели, набухли, кора отстала и болталась на них, словно струпья.
«Кто же Гай? – в который раз спрашивал себя Нил, осторожно, ощупью продвигаясь по хлюпающим бревнам.– Враг? Но это же не на границе, где все четко – свой, чужой…»
Граница… Там всегда был рядом Николай Балан. Где ты, певучий, веселый молдаванин, который не пропустит ни одной лошади, не похлопав ее ласково по шее, даже захудалой деревенской клячи? Николай говорил: нет некрасивых лошадей, есть некрасивые всадники…
Из болота то тут, то там торчали пучки молоденьких березок. А Осетрову почему-то вспомнилось, как они с Баланом однажды лежали в засаде над распадком, приникнув к холодным осенним камням. На другой стороне, по их расчету, тоже в валунах залегли нарушители границы. Нил боялся спускать Рекса: убьют. А выманить врагов, сделать так, чтобы они выдали себя, надо было во что бы то ни стало. И в то же время не обнаружить своего местонахождения. Николай придумал: столкнул камень. Зашуршал, потек вниз камнепад. И тут же с той стороны раздалась автоматная очередь: сдали нервы…
Нил вдруг забыл о Балане, о той изнурительной погоне. Говорят, можно видеть затылком. Осетров всем своим существом ощутил опасность. Она словно разлилась в воздухе, осязаемо обволокла его.
«Сейчас пальнет,– напрягся он, как струна,– но здесь должно быть сильное эхо. Вот там, за болотом, в урочище Белталык…»
И он опять вспомнил, как в Белталыке, по рассказам старожилов, белобандиты в гражданскую расстреливали красных партизан. Место там особенное – впадина, выстрелов не слышно уже за двести метров. Значит, там, где красных партизан, и его…
Нил замедлил шаг, прислушиваясь к каждому шороху сзади.
«Гай тоже наверняка знает о Белталыке,– подумал лесник.– А урочище будет метров через триста… Значит, до смерти осталось триста метров…»
Осетров стал мысленно считать. Вот осталось уже двести пятьдесят метров… Двести… Сто пятьдесят… Сто…
Вдруг до него донесся щелчок бойка о патрон, затем резкий передерг затвора. Нил, не разворачиваясь, сделал два-три прыжка назад. Налетел плечом на дуло карабина, и Гай, отброшенный резким неожиданным толчком, упал в вязкую трясину. Карабин отлетел в сторону и исчез в ржавой болотной воде.
Сам Нил едва удержался на скользких шатких бревнах, упав на колени. Все произошло в какое-то мгновение. Гай, видимо, не успел осознать, как это случилось. Он бешено заработал руками, но от этого его положение стало еще хуже. На глазах Нила директор погружался в жидкое месиво. Оно уже доходило ему почти до груди.
– Помоги! – прохрипел Гай.– Прошу!
Осетров изо всех сил стал дергать руками, пытаясь разделаться с узлом, но он был завязан намертво. Поискав вокруг себя глазами, Нил заметил торчащий меж бревен гати обломок березового ствола. Он завел за него связанные кисти и с остервенением принялся тереть ремень об острый край сломанного бревна.
Гай мотал головой, выпучив налитые кровью глаза. И все погружался и погружался в болото. Зелень ряски уже колыхалась у его рта.
– Ни-ил! – вырвался у него не то стон, не то крик.– У-моляю!
– Не видите?! Сами завязали! – огрызнулся Нил, злясь на Гая, на себя и чертов ремень, который не поддавался.
И когда уже казалось, его усилия ни к чему не приведут, что-то легонько треснуло. Нил почувствовал, что руки у него наконец свободны.
Сбросив моментально рюкзак, он выхватил из гати жердину и перекинул в сторону Гая. Тот лихорадочно ухватился за нее обеими руками. Действуя жердью как рычагом, Осетров пытался вытащить Гая на бревна, но не получалось – трясина держала его крепко. Вдруг с треском переломилась жердь. Нил стал искать другое подходящее бревно. Когда нашел и бросил, Гай вновь ухватился за его конец. Он хрипел от натуги, его руки скользили по грязному, скользкому стволу.