его знаменитого штангиста? Если не читали – советую… Он рассказывает, как его не очень честно обошел на олимпиаде в Токио свой же товарищ по команде Жаботинский. А Власову досталось серебро… Помните? Он был в таком гневе, что после вручения наград приехал в гостиницу и выбросил медаль в окно! Серебряную, не какую-нибудь! А потом ушел из спорта… Так вот, меня, кажется, «подковал» товарищ по команде, вратарь из дублирующего состава. Завидовал, все метил на мое место. Приняли его в клуб по звонку… Я видел у него в руках тот злосчастный журнальчик. Но как докажешь? Свидетелей не было… И пошло, покатилось… А-а, Гай! Тот, кто погорел на контрабанде? Избави бог… Жена ушла к какому-то газетному писаке. Его посылали в командировку за рубеж, и она попросила быстро оформить развод. Объяснила, что без свидетельства о браке их обоих не пустят за границу. И еще уговорила оставить пока Мариночку у меня, потом заберет… Позже жена словно забыла, что у нас есть дочь. Я не напоминал. Из театра она ушла. Там особенно и не горевали… Толпы моих поклонников, друзей растаяли. Я остался один. Почва уходила из-под ног. Я потерял веру в людей… Чем жить? Какими идеалами, привязанностями? И зачем вообще жить? Ради кого и ради чего?… С такими мыслями я просыпался каждый божий день. Говорят, изнанка жизни… Я с ней столкнулся впервые. Измена, неудача, одиночество, непонимание – раньше это было для меня пустым звуком. Уделом кого-то другого. И вдруг все эти беды коснулись меня, Гая! Счастливчика и любимца всех! Это было страшно.
Гай замолчал. Некоторое время смотрел в окно.
Ольга Арчиловна не торопила его. Через две-три минуты он продолжал:
– Я стал избегать людей… Отвезу, бывало, Мариночку в детский садик, а сам скорее назад, в квартиру, как в конуру… Газет не читаю, телевизор не включаю. Не дай бог нарвешься на спортивное сообщение или передачу… Это как соль на рану.– Федор Лукич поморщился.– Дочке было три года, уже болтала вовсю. Она рано начала говорить… Заберу ее вечером из садика, и мы пешком идем домой. Целый час пути. То она собачку заметит, то кошку. Или вдруг станет фантазировать. Знаете, эти совершенно потрясающие детские фантазии! Целый свой мир… И вот как-то меня словно током пронзило: вот оно, мое предназначение! Вот ради кого я должен жить!… А ведь были мысли о самоубийстве, честно вам признаюсь… Пытался забыться в выпивке, но от вина было еще хуже. Все мои беды казались во сто крат страшнее… Я вдруг почувствовал, что дошел до последней черты. За ней – пропасть. Вот в эту пропасть я и заглянул. Заглянул и ужаснулся… Что я делаю? Ведь рядом родное беззащитное существо, моя дочь! Я обязан, я должен жить ради нее! Никто не даст ей того, что могу дать я… Поверьте, тогда она буквально сберегла меня от страшного шага… А может быть, лучше бы я?… Не докатился бы…
Гай снова замолчал.
– А ее мать? – не выдержала Дагурова.– Ваша жена?
– Для меня она умерла. Для Мариночки тоже…
– Неужели она так никогда и не пыталась увидеть свою дочь? Не искала встреч с ней?
– Никогда. И я был счастлив. А Марина избавлена от тягостных дум, что брошена собственной матерью… Я выдумал легенду, якобы ее мать умерла, когда она была совсем крошкой…
– Где ваша жена теперь?
– Понятия не имею.– Он вдруг чего-то испугался.– Вы хотите отыскать ее? Умоляю вас, что угодно, только не это! Как бы там ни было, Мариночка не должна знать правду о матери… Представляете, ей еще один удар!…
Гай сильно разволновался.
– Успокойтесь, Федор Лукич,– сказала Ольга Арчиловна.– Продолжайте, пожалуйста.
– Я ведь и сюда, в этот медвежий угол, забрался, чтобы нечаянно не встретиться с женой… И вообще, подальше от Москвы, бывших друзей и поклонников.– Он горько усмехнулся.– Друзей… Для них я стал вроде прокаженного. А поклонники… Те забывают своего кумира чуть ли не на следующий день, как только он сойдет со сцены… Один, правда, оказался верным. Это он помог мне устроиться в Кедровый. Тут как раз организовывали заповедник, подбирали людей. Я ухватился за это предложение… Тот товарищ думал – облагодетельствовал. Как же, директором назначили! А какой директор, если разобраться? Завхоз! Кирпич, ведра, гвозди, фураж для подкормки зверья… За какой-нибудь кубометр строительного материала кланяйся в пояс… И еще ублажай всяких. Будто у меня не заповедник, а личное поместье. Едут сюда как в свою вотчину. Обеспечивай закуску, выпивку. Да еще не водку, а коньяк. И не простой, ереванского розлива! Иной выпьет, разгорячится, женщину требует, как будто у меня здесь притон! – Гай опустил голову.– И сам я уже чувствовал, что превращаюсь в подхалима… Аделину обидел. Лишь бы угодить гостям… Вон, пьяницу Кудряшова взял лесником и еще приблизил к себе.– Федор Лукич поморщился, махнул рукой.– Да, и здесь жизнь не вывела меня на орбиту… Одна только забота, одна мечта – чтобы моя девочка никогда не знала никаких унижений. Чтоб уж хоть у нее все вышло по-другому – светло и чисто. Чтоб не продавалась ни за какие блага. И все чтобы у нее было, все, что только пожелает: работа по душе, вокруг люди, а не людишки… А росла она у меня умненькой. Стройной и ладненькой. С малых лет мечтала: будет актрисой. И вдруг обрушилось новое несчастье! Это же надо было догадаться: зимой, по льду на мотоцикле! Вы не можете себе представить, что я пережил после той аварии! Моя Мариночка – и калека, хроменькая… Я готов был убить Осетрова!… Почему, вы думаете, Груздев приезжает в заповедник как к себе на дачу? Это он устроил дочь в больницу, сам оперировал. Он тогда был главврачом. Я знал, что он берет на лапу, и готов был отдать все, что у меня есть. Груздев не взял. Сказал, потом сочтемся… И вот я до сих пор плачу. Как дань. Своей совестью, своим достоинством… А чего стоило посылать каждый год Мариночку на курорты, на море? Не поверите, в одном костюме ходил. Стыдно, но что делать? Я дал слово: моя дочь не должна себе отказывать ни в чем! Ни в чем и никогда!
Гай опять замолчал. Видимо, подходил к самому главному.
– Авдонин появился три года назад, зимой,– продолжал Гай.– Приехал, представился. У него было разрешение на отстрел трех соболей… У нас часто бывают научные сотрудники. Из Иркутска, Новосибирска, Москвы, Ленинграда. Эдгар Евгеньевич, признаюсь, произвел на меня самое лучшее впечатление. Интеллигентный, общительный… Да что говорить, он мог выглядеть очень обаятельным… В первый же вечер пришел в гости, Мариночка как раз приехала домой, на зимние каникулы… Он ей коробку шоколадных конфет. Магнитофон с собой прихватил, модные записи. Разговоры о том, где бывал и что видел. А Эдгар Евгеньевич уже успел объездить чуть не полсвета… Представляете, как это подействовало на воображение девочки, да еще такой впечатлительной, как моя дочь? Весь вечер она слушала его раскрыв рот. Париж, Рим, Токио… Узнав, что моя дочь мечтает стать актрисой, он стал рассказывать о театре Кабуки, «Комеди Франсез», лондонском «Ковент-Гарден»… О московских уж и говорить не приходится: всюду он вхож, везде он свой. Во МХАТе, Театре на Малой Бронной, на Таганке… Я специально выписывал для дочери журналы «Театр», «Театральная жизнь», «Советский экран». С четырнадцати лет читала. У них с Авдониным, можно сказать, профессиональный разговор. Пообещал ей, как только она будет в Москве, познакомить со знаменитыми артистами, режиссерами. Что и говорить, у Мариночки глаза заблестели… И так каждый вечер, пока он был здесь… Я радуюсь: в нашей жизни появился приятный, яркий человек. Еще пожалел: годков мало Марине, вот бы ему в невесты… И подумал: нет, зря я обозлился на весь свет, есть еще люди…– Гай тяжело вздохнул.– И в голову никогда бы не пришло… Авдонин собрался уезжать. Своих трех соболей, как он сказал, добыл… с помощью лесников. И вдруг ко мне в контору прибегает Аделина. На ней буквально лица нет. Требует: пойдем, Лукич, я тебе такое покажу! Думаю, что могло стрястись?… Неподалеку от центральной усадьбы был у нас домик. Сгорел давным-давно. Так и стояла развалюха. По дороге Аделина стала объяснять мне что-то про свою свинью, а я никак в толк не возьму, при чем здесь ее порося… А свинья у Аделины была какая-то ненормальная. Вечно убегала. Летом, зимой, по грязи, по снегу… Пришли мы, значит, к той сгоревшей хибаре. И тут только я понял, в чем дело. Аделина нашла свою свинью в этой обгорелой хате. И что вы думаете? Она жрала там тушки соболей. Ободранные, конечно. Много тушек. Мы насчитали восемь штук… Выходит, кто-то добыл соболей, снял шкурки, а тушки запрятал в развалюхе… Так, думаю, вот и браконьеры у нас объявились. Но кто? Я приказал Аделине пока молчать. Чтобы не спугнуть. Решил сам подумать, понаблюдать, может быть, даже подкараулить у той хатки… Вернулись мы, а у меня из головы не идет: какой же подлец орудует? Прямо под носом? И тут я вспомнил, как однажды пришел в «академгородок», постучался к Авдонину, но он извинился, что занят, и не пустил меня… Это один факт. Другой – зачем ему на ружье глушитель?…
Короче говоря, все это меня насторожило… Отправился я к нему. Авдонин уже и чемодан собрал… Я сначала о том о сем, а потом неожиданно спрашиваю: куда, мол, девали тушки отстрелянных вами соболей? Он растерялся, засуетился. Чувствую, попал я в точку. И – к его чемодану… Он стал возражать, возмущаться: вы, мол, не следователь и не имеете права… Я говорю: плевал я на всякие там формальности, открывай чемодан! Короче, двенадцать шкурок! Двенадцать вместо трех! Совсем свеженькие… «Ах ты,– говорю,– сукин сын, браконьерствуешь?» Перепугался он здорово, чуть не на коленях умолял: бес попутал, не губите. Мать у него больная, одинокая… И что он там еще наплел, уж не помню. Говорил, что у него в Москве большие связи, поможет мне выбраться отсюда. Да и Марине скоро в институт… Чем купил, подлец…
Гай замолчал, долго смотрел в окно
– Дальше, Федор Лукич? – осторожно сказала Дагурова.
– Страшно переступить совесть в первый раз,– продолжил наконец Федор Лукич.– Аделине я ничего не сказал. Потом уж объяснил: браконьера не найти, а бросать тень на весь коллектив, мол, не стоит. Авдонин уехал, оставив Марине в подарок магнитофон… Через месяц я был в Москве, в командировке. Авдонин вручил мне двести рублей. Чеками… Мои тридцать сребреников… Авдонин объяснил мне, что в «Березке» я могу купить дефицитные товары… Все до копейки истратил я на подарки Марине. Вещи действительно красивые. Дальше механика простая. Сначала скрыл, потом взял – во