— Она ведь неглубокая.
— Начинается нагноение. Если так пойдет дальше, вы целую неделю не сможете отправиться на фронт!
Она достала ножницы, спирт и все, что принесла с собой, и занялась худенькой рукой молодого человека. У него была молочно-белая кожа, усеянная рыжими пятнышками веснушек.
— Надо будет понаблюдать течение процесса. Я вхожу в подразделение, отбывающее на фронт вместе с вами. Когда будете возвращаться после боевой операции, зайдите ко мне.
— Посмотрим.
— Нет, не посмотрим. Я не шучу. За раной надо постоянно следить и очищать. Придете ко мне, как только сможете, понятно?
Рисби облизнул губы.
— Как же, как же! — сказал он, завершая разговор.
— Вам не страшно думать о завтрашнем деле? — внезапно спросила она.
— Страшно?
К большому удивлению Энн, прежде чем ответить, Рисби задумался.
— Да, появляется резь в животе. Ведь когда отправляешься на задание, никогда не знаешь, чем все закончится. Я… становится страшно, когда не знаешь, чем все закончится.
Он хотел еще что-то добавить, но сдержался. Энн перевела взгляд с очищенной раны на лицо молодого человека. В нем не было ничего привлекательного — бледный, хилый, невзрачный, и тем не менее внезапно он показался ей очень трогательным, таким она его прежде не видела.
Он обреченно пожал плечами:
— Ведь это война, сутки и сутки неопределенности, разве не так?
— Я… Вы правы. Но мы с вами смотрим на нее по-разному. — Энн мгновение подумала и добавила: — Прямо как на Луне, да?
— На Луне?
— Да, воевать — это значит, оставив комфортную жизнь на Земле, отправиться далеко от всех. Я, так сказать, наблюдаю только видимую часть этого небесного тела. А вы опускаетесь на обратную сторону, о которой я ничего не узнаю, что бы ни делала.
Рисби усмехнулся.
— Мне нравится ваша мысль. — Повеселев, он немного открылся.
Энн почти закончила перевязку. Она уже собиралась уходить, думая, как лучше это сделать. Отвлечь внимание Рисби, чтобы он не заметил документов, оставленных на его кровати: она успеет уйти далеко, и он уже не сможет их ей вернуть. По крайне мере, так, как возвращают пачку сигарет…
Энн выросла с отцом, имевшим склонность скорее к хитрым махинациям, вымогательствам и жестокости, чем к проявлениям доброты и нежности. Она и из этого извлекла несколько уроков. В частности, усвоила тест «пачка сигарет». Ее отец повторял: когда он хочет проверить, насколько человек честен — а честных людей он причислял к сообществу нечестивцев, — ему было достаточно оставить на столе полную пачку сигарет, сделав вид, что, уходя, он просто ее забыл. Если человек останавливал его, чтобы вернуть сигареты, это означало, что с ним не стоит иметь дел — слишком честен. Если он ничего не говорил, значит, появлялась возможность. Это правило можно было применять не только к курильщикам — как говаривал ее отец: «Сигарета неразрывно связана с мошенником, так же как гангстер со своим пистолетом!» Он сопровождал эти слова таким громким хохотом, что Энн стала его ненавидеть. И тем не менее сегодня ей пришлось вспомнить его уроки. Впервые плоды «отцовского воспитания» становились полезными.
Внезапно край брезента поднялся, и в палатку заглянул человек лет тридцати, с густыми непослушными волосами и внушительным сплющенным носом под сросшимися бровями.
— Ох ты, черт возьми, Стив… — присвистнул он, разглядывая медсестру, стоявшую рядом с полуодетым «писателем».
Рисби наклонился, схватил его за воротник и втащил в палатку.
— Заткнись, Барроу!
Тот пожирал глазами Энн.
— Я тоже нуждаюсь в особом лечении, красотка!
Даже не взглянув на него, Энн закрепила повязку на руке Рисби, завязав концы бинта, и пренебрежительно сказала:
— Вот и займитесь сами… собой.
Она терпеть не могла вульгарные выражения, они напоминали ей детство, но с людьми такого типа, как Барроу, следовало говорить на их языке.
Тем не менее Барроу продолжал:
— Какая строптивая курочка!
Он схватил ее за ягодицу, и Энн ударила его по руке.
Потом она повернулась и попыталась влепить ему пощечину, но Барроу перехватил ее руку.
— Не надо так нервничать, — проговорил он противным, слащавым голосом. — Завтра мы идем в наступление, и я заслуживаю немного любви, разве не так?
— Оставь ее, — потребовал Рисби.
Вдалеке, перед большой палаткой, от души хохотали мужчины, не подозревая, что происходит здесь.
— Не будь идиотом, Стив, ты видишь, что она только и ждет этого… Два таких красавца, как мы с тобой, — для нее это то, что надо.
— Оставь ее, говорю тебе.
— Ты дурак или кто?
Энн резко изменила тон. Угроза стала ощутимой.
— Прекратите сейчас же!
— Или что? — с усмешкой сказал Барроу.
На этот раз она оказалась такой быстрой, что он не успел среагировать: Энн схватила ножницы свободной рукой и замахнулась со словами:
— Или я перережу тебе голосовые связки, чтобы ты больше не болтал глупостей.
Барроу тут же ослабил хватку.
— Что ты так рассердилась, я же просто пошутил…
Энн согласно кивнула головой и резким движением ударила своего обидчика коленом между ног.
Тот со стоном согнулся пополам, отпустив ее руку.
— О, простите, — саркастично произнесла она, — вы, кажется, рассердились, я же просто пошутила.
Сейчас или никогда. Теперь самый подходящий момент, чтобы уйти. Рисби в таком же замешательстве, как и она, и он не обратит внимания на документы ВП, которые она забыла. Не раньше, чем соберется лечь в кровать.
Энн торопливо засунула перевязочный материал в свою сумку и присела, намереваясь пролезть под брезентовым краем палатки.
— Оставляю вас наедине друг с другом, — сказала она с сильно бьющимся сердцем.
Рисби выглядел очень смущенным.
— Мне очень неприятно, — начал он, — я…
— Вы здесь ни при чем, покажете мне потом свою руку.
И она покинула палатку, перенасыщенную гормонами. Удачно она выпуталась. Все очень хорошо.
Но надо поспешить, чтобы Рисби не успел позвать ее, если обнаружит оставленные документы.
Была еще глубокая ночь. После того, что она только что пережила, Энн почувствовала, что ей хочется выплеснуть переполнявшие ее эмоции.
Только не сегодня… Не надо этого.
Однако в глубине души она чувствовала, что решение принято. Ее чувства обострились до предела еще вечером, у Фревена. Больше она не могла отступать.
Ты должна бороться!
Она шла по направлению к медсанчасти.
Если не можешь удержаться, постарайся, по крайней мере, чтобы тебя никто не видел. И не оставляй никаких следов. Никаких. Как следует выбери жертву, одинокую, легкую добычу.
Среди черных облаков появилась луна.
А ведь ты, Рисби, не знаешь, какая она, ее обратная сторона, не так ли?
Энн знала, она знала, что скрывается за видимым глазу. Потому что с самого раннего детства она была зачарована обратной стороной всего сущего. Она погружалась в самые бездны, исследовала самые темные души, начиная с собственной. Самой ужасной из всех. И она занялась собой.
У входа в этот огромный дикий лес, представляющий начальную ступень эволюции, находится детство человека. И Энн его хорошо изучила, она всегда ощущала себя в стороне от остального человечества. Как убийца, которого преследовал Фревен.
И теперь из самых глубин ее памяти всплыл тихий, неуверенный и дрожащий голосок:
«Нет ничего неизменного. По крайней мере, человек сам себе хозяин».
Но он звучал как далекое эхо, исчезая во мгле ночи.
31
Его преследовали слова лейтенанта Фревена:
«…этот ребенок сам сделал так, что его не принимали другие, сделал своим поведением, своими желаниями и своей реакцией. Он уже был испорчен жизнью. Вся мерзость мира, так или иначе, уже испортила его больше, чем других, и теперь слишком поздно».
Кевину Маттерсу никак не удавалось разобраться в этих мыслях. «Слишком поздно». Что он этим хотел сказать?
Ты прекрасно знаешь это, ты очень хорошо это знаешь!
Он лежал на походной койке в своей палатке, сцепив пальцы рук на затылке; выпрямив руки, Маттерс потянулся всем телом. В конце концов, что он об этом знает? Это что-то типа предопределенного анализа, которому учит психология? В последнее слово он вложил особое презрение. Что они будут делать в том или ином случае? Каждый человек — особенный, разве нет? И нельзя обобщать… Однако в глубине души Маттерс знал, что вполне возможно существование определенных поведенческих схем. А психология вовсе не ненадежная «паранаука».
Но ведь у всех есть свои тайны! У всех! Даже у лейтенанта! Взять хотя бы все эти письма, которые я нашел в его чемодане, а? Это что, не его тайна?
Но очень скоро Маттерс вернулся к реальности. Если у каждого человека есть свои тайны, то большинству людей ни стыдиться их незачем, ни считать слишком серьезными. Они никому не наносят вреда, не так, как в его случае…
Я никому не делаю зла!
Он закрыл глаза и, желая успокоиться, стал размеренно вдыхать носом, а выдыхать ртом. Чтобы создать пустоту внутри себя. Если так пойдет и дальше, это вызовет подозрения. На него начнут смотреть с недоверием, а потом станут рыться в его палатке, да и в его жизни. И могут докопаться.
Его сердце стало биться сильней. Дышать, я должен сосредоточиться на дыхании и больше не думать обо всем этом.
Он стал думать о ране на плече. Когда они бежали по лесу, рана открылась, и ему пришлось сменить повязку в медпункте, куда он сопроводил умирающего. Клиффорд Харрис умер почти у него на глазах. В то время, пока Энн Доусон меняла бинты и мучила его вопросами о том, что же они обнаружили. Она ему не нравилась. В ней было что-то вызывающее. Маттерс безуспешно попытался определить то, что ему в ней претило. Маттерс на мгновение сдержал раздражение.
И тем не менее оно постоянно рыскало где-то рядом с его спокойствием, как акула в ожидании своей жертвы.