Чин полиции был столь убедителен, что обобранный сначала начинал сомневаться в том, что в отношении него было совершено преступление, а затем приходил к заключению, что действительно прокутил деньги в каком-нибудь заведении.
Если же пострадавший всё-таки проявлял настойчивость, его отправляли к околоточному надзирателю Набатову. Этот полицейский своего околотка не имел, так как по личному распоряжению полицмейстера заведовал в Кронштадте внештатной сыскной частью.
Кунцевич задумался. Помощник пристава думать бывшему начальнику не мешал — он проворно разлил водку по рюмкам, ловко опрокинул свою и стал доедать щи.
Коллежский секретарь поднял рюмку, повертел её в руке, выпил и начал размышлять вслух:
— Если жалобщик был настойчив, от него непременно отобрали бы формальное заявление — хотя бы для того, чтобы показать видимость работы, да и без регистрации по настольному реестру такое заявление не оставили бы — вдруг потерпевший, выйдя из полиции, пойдёт к прокурору. Однако, полицмейстер ответил нам, что жалоб на ограбления в «Порт Артуре» не имелось. Какой из этого делаем вывод?
Бестемьянов усмехнулся:
— Вывод очевиден.
— Да-с, вывод очевиден.
Оба полицейских служебную лямку тянули давно, и знали не понаслышке, как можно сокрыть преступление от учёта. Дело в том, что в настольном реестре, в котором регистрировались заявления, излагалось только краткое их содержание. Чин полиции, желающий скрыть преступление, вместо записи о том, что у господина Х. в неустановленном месте неустановленным лицом похищена известная сумма денег, указывал, что имярек сообщил о пропаже у него денег при неизвестных обстоятельствах. А статья 253 Устава уголовного судопроизводства, в том случае, когда признаки преступления или проступка были сомнительными, прямо предписывала прежде чем сообщить о происшествии чинам судебного ведомства, сначала удостовериться через дознание: действительно ли происшествие то случилось и точно ли в нем заключается признаки преступления или проступка. Естественно, что дознание в этом случае таковых признаков не находило, а, наоборот, убедительно доказывало, что потерпевший добровольно расстался с деньгами в питейном или ином увеселительном заведении. А чтобы прокурорский надзор не смог проверить правильность сделанных чином полиции выводов, материал дознания (состоявший из одного заявления потерпевшего) прокурору на проверку не отправлялся, а уничтожался путём сожжения в печи полицейского управления. В реестре же, в графе «отметка об окончательном исполнении» делалась запись: «дознание направлено в такой-то участок, такой-то части». На профессиональном жаргоне это называлось «отправить материал на Луну».
— Скажите, Бестемьянов, а у Набатова свой реестр?
— Нет, сыскного отделения нашими штатами не предусмотрено, они все бумаги в реестре управления регистрируют.
— Замечательно! А вы к этому реестру доступ имеете?
Помощник пристава аж замахал руками:
— Нет, нет, нет! Это к секретарю вам нужно, к господину Барту. Только вряд ли Барт вам реестр покажет, они с полицмейстером лучшие друзья.
— Чёрт! А начнём официально запрашивать, они, глядишь вообще его уничтожат. Что же делать? Послушайте, Бестемьянов, — спросил Кунцевич без всякой надежды, — а вы фамилии того потерпевшего, которого лично к Набатову отправляли, часом не помните?
— Помню.
— Неужели?! — одновременно обрадовался и удивился сыщик.
— Фамилия у него запоминающаяся — Байрон, как у моего любимого поэта. Правда зовут по-другому — Джонатан, Джонатан Байрон.
Кунцевич внимательно посмотрел на помощника пристава:
— Спасибо вам, Бестемьянов, всё, больше мучать вас не буду. Ответьте только на последний вопрос: как ваши имя и отчество, а то я, признаться честно, запамятовал.
— Евгений Павлович.
Вернувшись на Офицерскую, Мечислав Николаевич вызвал Гаврилова и дал ему несколько поручений.
Глава 9Большие детки — большие бедки
«Ежедневно по утрам из анатомического института, что на Выборгской стороне, выезжает возница — для сбора трупов.
Возница объезжает все петербургские больницы, наводя справки, нет-ли где покойников?
Все покойники, не имеющие ни роду, ни племени, ни родных, ни знакомых, поступают в анатомический институт — для пользы науки. Трупы укладываются в большой ящик на рессорах, герметически закупоренный и окрашенный в чёрный траурный цвет.
В этом ящике сделаны горизонтальные полки для склада трупов. Когда ящик наполнен, то трупы лежат в нем, точно сельди в бочке, горизонтальными слоями».
Бахтиаров, Анатолий Александрович. Пролетариат и уличные типы Петербурга: Бытовые очерки. — Санкт-Петербург, 1895.
Несмотря на то, что о перестрелке в «Зефире» написали все столичные газеты, мадмуазель Попеску о смерти своего «предмета» узнала не сразу — барышня видимо газет не читала, да и не сообщал ей румын, скорее всего, ни своего вымышленного имени, ни адреса, по которому остановился (недаром миловалась парочка не в его номере, а в магазине мадам Герлах) — очевидно доверял не до конца. Следующий после смерти Маламута день Фиалка провела также, как всегда — была весела, посетила несколько модных магазинов, полакомилась пирожными у Абрикосова, но на второй день из дома не вышла. На третий тоже. Только поздним вечером четырнадцатого марта, в тот момент, когда родители Виолеты Богдановны уехали в театр, а следивший за домом агент уже хотел снимать до утра наблюдение, Фиалка, опустив на голову густую вуаль, выскользнула из дома, кликнула извозчика и велела везти её к Свято-Троицкой больнице. Прибыв туда, она сразу же направилась в прозекторскую и пробыла там около полутора часов. Допрошенный позже сторож, выдав полицейским властям полученную от Виолеты Богдановны рублёвку, пояснил, что барышня всё это время просидела у тела Маламута и проплакала. Внимательно посмотрев на сторожа, оценив, как тот сравнительно легко расстался с «кенарем»[29], Мечислав Николаевич сообразил, что привратник Аида рассказал сыскным не всё. Поразмышляв ещё немного, чиновник понял, что именно утаивает сторож. Задавав несколько отвлекающих вопросов и дождавшись, пока мужик успокоится, Кунцевич неожиданно спросил:
— За то, чтобы над усопшим душу излить, она тебе рупь дала, а за тело сколько пожаловала?
— А? Чаво? Тело? Какое тело?
— Тело усопшего раба Божьего Маламута, вверенное тебе по службе. Сколько она тебе, пёсье семя дала, чтобы ты труп в анатомичку не отправлял? Говори, коли в острог не хочешь!
— «Катю», «катю» сунула, — подпрыгнул на стуле допрашиваемый. — Но это не мне одному, мне с той «кати», даст бог четвертная очистится, все остальное фельшар себе заберёт, господин Филонов!
К глубочайшему изумлению сторожа, сыскные не только оставили ему сто рублей, но даже вернули добровольно выданный рубль. Более того, полицейские приказали сделать всё в точности, как велела барышня. На следующий день больничный служитель передал семьдесят рублей фельдшеру Филонову, тот поколдовал над документами и тело зверски убиенного Маламута поехало не на Выборгскую сторону, а на Волково кладбище, где и было торжественно захоронено под именем крестьянина Псковской губернии Зверькова, бренные останки которого были отправлены для препарирования в Императорскую военно-медицинскую академию. На кладбище в последний путь усопшего провожала лишь безутешно рыдающая дама, чьё лицо скрывалось под густой вуалью. Вдоволь наплакавшись, дама вышла на центральную аллею и, осторожно ступая по деревянным мосткам, разложенным поверх уже начавшего таять снега, направилась к центральному входу. Вскоре прямо перед ней очутился, вынырнувший с одной из боковых тропинок, высокий господин, атлетическую фигуру которого подчёркивало прекрасно скроенное пальто. Перед выходом мужчина развернулся, снял котелок и перекрестился на купола стоявшей посреди кладбища церкви. От неловкого движения котелок упал в грязную снежную жижу. Красавец (а господин был чертовски красив!) поднял шляпу, критически на неё посмотрел и пробормотал:
— Cum voi merge acum?[30]
Барышня протянула мужчине платок:
— Ia-o[31].
— О, мадемуазель румынка?[32] — обрадовался владелец котелка.
— Да, я родом из Бессарабской губернии, — ответила барышня.
— Какое совпадение! Я тоже бессарабец! Я благодарю вас, сударыня, но, если я стану чистить шляпу, я испорчу ваш платок.
— Берите, берите, он мне не нужен. А без головного убора вы можете простудиться.
— Простуда меня не страшит, мадемуазель, меня теперь мало что держит на этом свете. Но идти по городу с непокрытой головой или в грязном котелке я действительно не могу… В тоже время я не могу принять вашего платка — он не из дешёвых. Впрочем… Что, если я приобрету для вас такой же и пришлю вам на квартиру?
Мадемуазель Попеску посмотрела на случайного знакомого:
— Скажите, а кого вы здесь навещали?
Хаджи-Македони склонил голову:
— Супругу. Сегодня ровно год, как она умерла. Скоротечная чахотка. Сгорела за месяц. Никто не смог помочь.
— А я потеряла супруга лишь несколько дней назад. Берите платок и всего вам самого доброго!
— Позвольте хотя бы проводить вас…
Фиалка покачала головой и пошла к воротам. Вдруг она обернулась:
— Вы сказали, что вам не мила жизнь. Позвольте узнать, почему?
— После смерти любимой супруги я запил горькую и потерял место, мадмуазель. Ни родовых, ни благоприобретённых имений не имею, к физическому труду не способен. У меня больше нет никого на этом свете. Скоро я проживу последнюю тысячу и мне ничего не останется, как пустить себе пулю в лоб.
— Боже мой… Скажите, вы были офицер?
— Отставной корнет Степан Фёдорович Дунка, к Вашим услугам, мадмуазель!