го, как помидор превратился. Ушёл. Я, естественно к хозяйке своей с расспросами. А она мне говорит: «Завелась у нас, Андрюша, крыса, которая про наш хипес Серикову рассказала, а тот гад ползучий стал за это деньги с полицмейстера требовать. Пришлось косую[62] сыщику отдать, чтобы от этого ирода откупиться». Прошло время, с месяц примерно, на первой неделе поста, или в начале второй, пришёл к нам Набатов опять. Поговорил с хозяйкой моей, и меня в кабинет зовёт. Там то он и предложил околоточного сложить — мол не угомониться никак серый барин, всё новых и новых денег просит, и видать не успокоиться, пока мы его сами на век не успокоим.
— А ты прям сразу и согласился?
— Не сразу. Но господин сыскной надзиратель быстро меня уговорил. Он, оказывается, давно знал, что я по линковым очкам живу — в Колпино самолично ездил и с настоящим Андреем Петлиным, который паспорт свой пропил, разговаривал. Да и место возля мадам Могилевской больно хорошее, терять не хотелось. Тут ещё и Эстька насела: «Они, — говорит, — нас в покое не оставят, сколько бы Дмитрий Анастасьевич не попросил, всё на нас переложат. А где мне столько денег взять?!!!». В общем, поломался я малость, и согласился. На следующий день отвёз нас Поп на Петербургскую, в домишко какой-то. Я там остался, а Набатов с Попом за Сериковым укатили. Сыскной должен был его напоить и предложить к блядам прокатиться, охочь был покойный до женского полу. Я покамест печку растопил, самовар поставил, чаю попил и ещё часа два ждал, от безделья маялся. Наконец, слышу — санки у калитки остановились. Я, как промеж нас было уговорено, встал за дверь, с ремешком в руках, и как только Дмитрий Анастасьевич зашёл, петлю ему на шею и накинул. Удавил, разоблачили мы его, чтоб по меткам на одёже не узнали, погрузили в санки и повезли на речку. Там Набатов накануне только начатую мойну[63] присмотрел, мы околоточного туда опустить хотели. Только не нашли мы проруби — погодка подвела. Пурга разыгралась, руку вытянешь — ладонь не видно, где уж тут прорубь искать. Потаскали мы господина Серикова малость по речке, да и бросили прямо на лёд, не обратно же его в дом тащить.
Чешин повторил свои показания на очной ставке с Могилевской. Та, посмотрев на сожителя, прошипела что-то на жаргоне[64], и начала давать показания.
— Кто хипесничать предложил, Шарафов? — спросил Кунцевич и сделал глоток чая. Дознание неслось полным ходом, поэтому приходилось обходиться только этим напитком — ничего более существенного ни съесть, ни выпить было некогда.
— Он ирод, татарская морда!
— Как вы с ним познакомились?
— Я давно слыхала, что в Кронштадте весёлый дом любой может открыть, были бы деньги, потому, как только меня из столицы выгнали, тотчас явилась к полицмейстеру. Сговорились мы, отдала я Константин Игнатьевичу две косых, ежемесячную плату обусловили. Начала я работать. А тут драки эти, протесты обывателей, — Могилевская горестно вздохнула, — словом, никакой жизни, только неси да неси, Шарафов требует и требует. Он и под военного губернатора просил и даже под отца Иоанна!
Кунцевич поперхнулся чаем:
— Это ж надо! И вправду нехристь!
Бандерша согласно закивала головой:
— Нехристь-то он нехристь, а при должности. В общем туговато у меня с деньгами стало. А дело к осени — навигации скоро конец, того гляди совсем без работы останемся… Пошла я к Шарафову, попросила дань уменьшить. Он мне и говорит: «Денег меньше брать никак не могу, не мне одному они идут, а вот дела улучшить поспособствую». Ну и предложил этим хипесом заниматься. Мне деваться некуда было, согласилась. Познакомил он меня с Мишей, сказал, что Набатов, что сыском на острове заведует, будет за их долей приходить, ну а Попова, извозчика, мне Андрей, ну, который на самом деле Семён, привёл.
— Сколько ты Набатову отдавала?
— Две третьих.
— Ого!
— Я же говорю — морда татарская, креста на нём нет.
— На тебе, можно подумать, есть. Дальше рассказывай.
Могилевская повторила рассказ Чешина, немного его дополнив.
— Набатов ко мне пришёл в середине января и письмо, которое Дмитрий Анастасьевич им прислал, показывал, спрашивал, узнаю ли я почерк, или нет. Я почерка не признала, потому как ни разу не видала, как Сериков пишет, мы с ним не переписывались. В письме том про многие проделки господина полицмейстера говорилось, не только про нас. И просил шантажист за молчание тысячу. Порасспрашивал меня Набатов и удалился. Через пару недель прибегает, весь белый, орать стал, обзываться, это ты, мол, нас предала, Сериков, ведь твой знакомец. Еле я его успокоила, еле он сообразил, что мне Серикову про наш хипес рассказывать — себе дороже. Видать кто-то из моих девок ему проболтался. Была одна у меня, Лизка-Элизабет, я её рассчитала перед Новым годом, потому как клиенты совсем её брать перестали, на неё грешу. В общем, пришлось мне тысячу ему отдать, которую они Серикову передали.
— А как они её передали, не знаешь?
— Да откуда мне знать!
— Ладно, рассказывай дальше.
— Ну, потом он у меня всё подробно про Серикова вызнал, где живёт, с кем, как время проводит, что делать любит.
Подробности убийства Серикова, Могилевская не знала — никто с ней не откровенничал. Но то, что сожитель уезжал убивать с Поповым и сыскным надзирателем, подтвердила.
— Завтра с утра устроим тебе очную ставку с Набатовым, — сказал Кунцевич. — Должна будешь всё как есть подтвердить. Ну а потом и при Шарафове покаешься.
Бандерша так испугалась, что вжала голову в плечи:
— А какой мне от этого прок? — спросила она охрипшим голосом.
Без показания мадам Могилевской дознание в отношении полицмейстера едва бы закончилось благополучно — прямо на него никто другой не указывал. Поэтому сыскной чиновник сказал:
— А прок следующий. Я сейчас Чешина позову и протокол его допроса перепишу, напишем, что о том, что они с Набатовым Серикова порешить сговорились, ты ничего не знала. Будут тебя судить только за хипес. Договорились?
Могилевская кивнула было головой, но тут же осеклась:
— А без хипеса нельзя обойтись?
— Ты не наглей. Кстати, на, почитай. Жалоба на тебя пришла из самой Англии, из города Ливерпуля! Некий господин Байрон подробно про ваши безобразия докладывает. Он, кстати, и о том, что к Набатову обращался, сообщает.
— Я по английскому читать не умею.
— А тут и перевод на русский есть, вот, видишь. Нотариусом заверено, всё честь по чести. Да и сам потерпевший к нам скоро собирается. Так что за хипес тебе придётся ответить.
Набатов оказался орехом крепким. Несмотря на то, что его уверенно опознали швейцар и половой из «Золотой Нивы», несмотря на показания вышибалы и бандерши, вину свою сыскной надзиратель отрицал. Всем — Филиппову, судебному следователю и товарищу прокурора палаты Тому, живо интересовавшемуся ходом следствия, он твердил одно:
— Оговаривают меня бандиты, ваше превосходительство, за то, что я нещадно, живота не жалея, с ними боролся.
Признался Набатов только в том, что не дал надлежащего хода жалобе Байрона, объяснив сей неблаговидный поступок исключительно интересами службы:
— Вы же, ваше высокоблагородие, — говорил он судебному следователю, — если бы на месте нашего, кронштадтского следователя были, меня же бы за это и поблагодарили — Байрон и дня после ограбления в России не пробыл, уж и намучились бы вы, коли дело пришлось возбуждать — ни допросить его формально, ни очных ставок провести, ни опознаний.
А против полицмейстера, кроме показаний Могилевской, вообще никаких улик не было, поэтому следователь вызвал его на допрос ни как обвиняемого, а как свидетеля. Полковник прикатил на Литейный в полной парадной форме, при шашке и орденах. Вёл он себя тактично, вопросы выслушивал внимательно, не перебивая, отвечал кратко, исключительно по существу дела.
— Я действительно в минувшем феврале получил некое письмо с угрозами и требованиями денег. Бояться мне было абсолютно нечего, поэтому я нашёл клеветника и поступил с ним по закону — сообщил о его поступке господину столичному градоначальнику, подчинённым которого клеветник оказался. За дальнейшей судьбой господина Серикова я не следил, но знал по слухам, что он был уволен от службы. О какой-либо мести с моей стороны не могло быть и речи!
Услыхав про показания бандерши, полковник потребовал очной ставки. Мадам Могилевская незамедлительно была приведена из «шпалерки» по висячему коридору в здание окружного суда. Увидев в камере следователя[65] краснолицего, пышущего здоровьем Шарафова в мундире с эполетами, важно облокотившегося на шашку, Эстер Янкелевна чуть не грохнулась в обморок. Она тут же отказалась от прежних своих показаний, заявив, что оговорила честнейшего человека из зависти и вредности своего характера. Оснований для предъявления полицмейстеру обвинений не было. Узнав об этом Том пожевал губами и сказал, что прокурорский надзор пойдёт другим путём.
Филиппов недоумевал:
— Выходит, градоначальник с самого начала знал, что Сериков шантажировал Шарафова?!!
Это было так важно, что начальник сыскной решился прямо спросить об этом Клейгельса.
Его превосходительство поправил бакенбарды и предложил надворному советнику сесть:
— Ничего я не знал, Владимир Гаврилович, — по имени отчеству начальника сыскной генерал назвал впервые. — Не был у меня Шарафов и ни о каких подмётных письмах не докладывал. Всё он врёт.
— Так это же превосходно, ваше превосходительство! — Филиппов вскочил. — Позвольте попросить господина судебного следователя прибыть к вам в назначенное вами время для составления вашего формального допроса?
— Не позволю. А если следователь меня всё-таки допросит, сошлюсь на то, что запамятовал о причинах увольнения околоточного — мало ли я их увольняю, всех не упомнить.