«Она, не она?». Титулярный советник сложил газету.
— Мне надобно отъехать ненадолго, — сказал он сожительнице.
— Куда?
— По службе.
— Это понятно, что по службе, я спрашиваю куда ты собрался в десятом часу вечера?
Кунцевич вздохнул. Ссоры с Елизаветой Павловной последние полгода происходили чуть ли не каждый день. Причём, без малейшего повода с его стороны.
— Милая, я что, первый раз в десятом часу вечера по делам службы уезжаю? Я же в сыскной служу, а не в…не в… — он ни как не мог сообразить, в какой конторе никогда не бывает сверхурочных дел.
— Что-то это вы, милостивый государь, заикаться начали? Совесть заела?
Едва держа себя в руках, Мечислав Николаевич поднялся из-за стола и молча пошёл к двери.
— Молчите? Сказать нечего? Так и знайте, я выжгу ей глаза серной кислотой! И вам тоже.
— Лиза, я в женскую больницу еду, поедем вместе, мне кажется, визит к врачу тебе просто необходим. Вот только не знаю, есть ли в Александровской больнице психическое отделение.
Он едва увернулся от полетевшей в него чашки.
Умирающая призналась сразу.
— Я была самым счастливым человеком до 16 лет. До 28 февраля 1900 года. В этот день умер мой отец. Мы жили небогато, но и не бедствовали. Нам на всё хватало — и на квартиру, и на одежду, и на мою гимназию. К тому же жили мы очень дружно. Когда папа скончался, всё переменилось в один миг. Матушка едва выхлопотала пенсию. Да и что это была за пенсия — слёзы! К тому же, пока она хлопотала, мы не только потратили все наши сбережения, но были вынуждены наделать долгов. Маме удалось получить место в какой-то конторе, мы потихоньку начали выкарабкиваться, но через два года случилось новое несчастье — мать серьёзно заболела. Ей пришлось оставить службу. Я, без протекции и без образования не могла найти себе постоянных занятий, перебивалась случайными уроками и переписками. В общем, мы стали нищими. Пенсии едва хватало на комнату в пятом этаже да на более чем скромный стол. А мне хотелось иного — мне хотелось покупать себе нарядные платье, ездить в театр, на музыкальные вечера, в общем хотелось всего того, чего хочется девушке в моём возрасте. И тут… Тут появилась мадам Жирто. Она проявила ко мне участие, стала ссужать деньгами, под расписки, разумеется, обещала найти место. Ну а потом, когда я оказалась должна ей 150 рублей, она совершенно переменилась. О приискании места теперь не было и речи. Мадам Жирто сказала, что предъявит расписки ко взысканию, а так как я несовершеннолетняя, она грозила наложить арест на пенсию матери. Я перепугалась и стала умолять не губить нас. Тогда Жирто предложила выход…
Девушка заплакала.
Кунцевич её не торопил. Наконец Тарасова собралась с силами и продолжила:
— В конце концов я согласилась продать себя за 300 рублей. Кроме этого Жирто обещала найти мне место в конторе сборов Николаевской дороги. Когда… Когда всё случилось, я пришла домой, почти не помня себя. Я была вся издёргана, разбита, глаза мои опухли от слёз. Увидев меня мать аж вскрикнула. Я упала в обморок. Очнулась я раздетой в своей постели. Проснувшись, я увидела мать лежащей на полу, около моей кровати, рядом валялись заработанные мною сотенные бумажки.
Смерть матери я приняла как заслуженное наказание. Теперь жизнь для меня перестала представлять малейший смысл. Я вся замкнулась в себе самой, что-то делала, говорила, но больше уже не жила. Совесть ни минуты не давали мне покоя. Жизнь между тем текла своим чередом. Большую часть заработанных денег я истратила на похороны. Жирто меня не обманула, я получила место. Служба была тяжела и плохо оплачивалась, но я была рада ей. Я с удовольствием брала сверхурочные — только работа хоть на какое-то время могла отвлечь меня. А через некоторое время я поняла, что беременна.
Елена замолчала, на этот раз надолго.
— Почему вы решили… Решили избавиться от ребёнка? — Осторожно спросил Кунцевич. — Вы могли родить в каком-нибудь доме общественного призрения, а потом передать ребёнка в Воспитательный дом.
— И что? Я читала, что 70 процентов питомцев воспитательного дома не доживают и до трёх лет. Их отдают чухонкам, которым они нужны только ради тех грошей, которые за них платят. Ну а те единицы, которые доживают до совершеннолетия, кончают жизнь на каторге. Зачем мне было обрекать малыша на страдания?
— Вы рассуждаете, как кухарка, которая топит котят. Семьдесят процентов конечно погибают, но тридцать то остаются живы. Да и не все на каторгу потом отправляются. А вы не оставили своему дитя не единого шанса.
Произнося эту фразу Мечислав Николаевич внимательно смотрел в лицо умирающий. Та не выдержала взгляда и отвернулась:
— Это прозвучит чудовищно, — произнесла она еле слышно, — но… Я ненавидела его уже в утробе, а когда он появился на свет, моя ненависть только усилилась. Он был воплощением моего греха, понимаете? Я смотрела на него, а перед глазами стояла кровать в квартире Жирто, тело матери…
Тарасова опять зарыдала, но на этот раз плакала недолго. Утерев слёзы, она продолжила ровным, монотонным голосом:
— Из-за беременности я оставила службу, и к родам была кругом должна. Квартирохозяйка грозилась выставить меня на улицу. Рожала я на чердаке, пуповину перерезала маникюрными ножницами… Слава Богу, мальчик умер через несколько минут после того, как появился на свет. Он был так слаб, что даже не кричал, а пищал, как мышонок.
— А разве вы не кричали? Мне кажется, что женщины рожая, кричат так, что их невозможно не услышать.
— Кричала ли я или нет? Я не помню… Да даже если и кричала… В том доме, в котором я теперь живу никому нет дела до чужих криков. Там кричат с утра и до вечера, без перерыва… Зато квартиры дёшевы.
— Понятно. Но зачем вы расчленили труп?
— А по другому я не могла от него избавиться. Родив, я положила ребёнка под стропилу, пошла домой и пролежала без памяти всю ночь. Квартирохозяйке я сказала, что родила в приюте. Через день я, не смотря на страшную слабость, встала, оделась и решила взять его и куда-нибудь бросить. Я взяла свой саквояж. Но мальчик туда не помещался. Тогда я решилась… Вернулась в квартиру, незаметно взяла кухонный нож и вернулась на чердак. Меня била лихорадка, зубы стучали, руки дрожали… Нож выскакивал из рук, но я все резала и резала… Мне казалось, что ребёнок плачет, кричит… что льётся кровь… Опомнилась только на улице. Тогда я придумала кататься на извозчике… Доктор говорит, что я поправлюсь, но я знаю, что скоро умру. Вы даже не представляете, как я этому рада!
Тарасова задыхалась. Кунцевич налил из стоявшего на подоконнике графина воды и напоил умирающую.
— А где живёт эта мадам Жирто? — Спросил он.
— Третья Рождественская, дом 7, квартира во втором этаже, направо.
Титулярный советник подал девушке протокол:
— Вы не могли бы подписать здесь, и вот здесь. А здесь напишите «с моих слов записано верно и мною самолично прочитано», и тоже распишитесь.
На следующий день Тарасова умерла.
Глава 4Невесёлая квартира
Рождественские улицы находились «на земле» Мищука, который был назначен на должность чиновника для поручений только в октябре прошлого года. Но к должности Евгений Францевич уже привык: из комнаты в конце Садовой перебрался в отдельную квартиру на Фурштадской и даже завёл было собственный выезд, но быстренько сообразил, что не стоит злить начальство и лошадей продал. Мечиславу Николаевичу донесли, что Мищук курирует Эстонский клуб и ещё ряд заведений, в которых публика развлекалась запрещёнными играми. Кунцевич рассудил, что коллега вполне мог курировать и девочек мадам Жирто. Да и неписанные правила сыскного отделения требовали предупредить коллегу о предстоящей на его земле операции.
— Как ты сказал, Жирто? — Мищук сидел, развалившись в кресле и серебряной пилочкой обрабатывал ногти, — нет, Мечислав, такой не знаю. А на кой она тебе?
— Коли ты её не знаешь, зачем спрашиваешь?
— Ну как же! Должен же я знать, что у меня на земле происходит.
— Сдаётся мне, что она тайный притон разврата содержит.
— Ничего себе! Я проверю, обязательно проверю.
— Да ты не утруждайся, я прямо сейчас к ней еду. Мои ребята и городовые из Резерва[71] уже там. Ждут сигнала.
Мищук отреагировал на это сообщение не так, как того ждал Мечислав Николаевич:
— Ну что же, бог, как говорится в помощь. А что, может и мне с тобой прокатиться, посмотреть, что это за Жирто, и с чем её можно съесть? Я как раз в ту сторону собирался.
— Добро пожаловать, — сказал Кунцевич, — не смею, да и не желаю перечить.
Муза Леонардовна — сорокалетняя пухлая брюнетка со следами былой красоты и бурной молодости на живом семитском лице, отнеслась к обыску на удивление спокойно. Сказав: «Извольте, обыскивайте, коли надо» закурила приятно пахнущую пахитоску и развалилась в кресле. Квартиру, состоявшую всего из четырёх комнат, обыскали быстро и ничего предосудительного не нашли — ни тебе падших, но милых созданий, ни альковов с широкими кроватями, на нашли даже порнографических картинок!
— Извините за банальность, милостивый государь, но я буду жаловаться, — мадам Жирто затушила очередную папиросу и встала, давая понять, что более непрошенных гостей в своей квартире терпеть не намерена.
По лицу Мищука безо всякого труда можно было прочитать, что он сильно сожалеет о том, что решил составить компанию Мечиславу Николаевичу, а сам титулярный советник, нервно покусывая губы, мучительно соображал, как выпутаться из сложившейся ситуации с наименьшими потерями.
«Но ведь не могла Тарасова мне соврать — не врут на смертном одре. Чёрт, надо было бы её поподробнее спросить об обстоятельствах дефлорации. Да, но как, как я мог это сделать? У меня язык не повернулся бы… Подожди, Мешко, подожди, перестань суетиться и думай, думай, не придумаешь ничего, придётся тебе место искать. Итак, притона здесь нет. Получается, что она всего лишь сводня? Поставляет состоятельным господам невинных девиц, а сам процесс лишения девственности происходит где-то в другом месте? В гостинице, например. Может такое быть? Вполне. Вот только зачем? Зачем любителям свежатинки подвергать себя лишнему риску,