— Боже мой, да из-за него я чуть не потерял сдержанность! А он когда-нибудь таращился так на тебя, Алтуда?
— Пока нет.
— Почему же тебе так везет?
— Не знаю. Мне известно только, что однажды он придет и ко мне. И, как и ты, я знаю, что это такое — ждать.
За три дня до того, как «Стандвастигхейд» должен был отплыть в Голландию, Сакиина вышла из кухни резиденции с корзинкой в руке; на голове девушки красовалась коническая травяная шляпа. Ее уход не вызвал удивления у кого-то из домашних, потому что она по нескольку раз в неделю отправлялась на склоны горы, чтобы собирать травы и коренья. Ее лекарское искусство и знание целебных растений славились по всей колонии.
С веранды резиденции Клейнханс наблюдал за уходящей девушкой, и внутри у него все болезненно перевернулось. Как будто где-то в глубине его тела открылась кровоточащая рана, и частенько его стул был черным от свернувшейся крови. Однако его пожирала не только диспепсия. Клейнханс знал, что, как только галеон выйдет в море, он уже никогда не увидит красоты Сакиины. И теперь, когда близилось расставание, он не мог спать по ночам и даже молоко и чистый вареный рис превращались в его желудке в ядовитую кислоту.
Мадам ван де Вельде, ставшая хозяйкой резиденции, была добра к нему. Она даже этим утром отправила Сакиину за специальными травами, которые, будучи приготовлены особым образом, могли хоть ненадолго успокоить его страдания. Других средств не существовало; а травы позволяли ему поспать хоть несколько часов. И еще по приказу Катинки Сакиина должна была приготовить такого отвара достаточно, чтобы Клейнханс выдержал долгое путешествие на север. Клейнханс молился о том, чтобы в Голландии врачи нашли наконец надежное средство от его ужасной болезни.
Сакиина не спеша шла через кусты, что покрывали склоны горы. Раз или два она оглядывалась, но за ней никто не шел. И она двигалась дальше, остановившись лишь для того, чтобы срезать ветку с одного из цветущих кустов. А потом на ходу оборвала с нее листья и ножом заострила концы, превратив ветку в вилку.
Вокруг нее буйствовали заросли; даже теперь, когда на них давила зима, сотни разных видов изобиловали плодами. Одни были крупными, как зрелый артишок, другие — крошечными, как ноготь ее мизинца, и все выглядели так, как никакой художник не мог бы вообразить, а его палитра оказалась бы не в силах передать все их великолепие. И Сакиина знала их все.
Со стороны могло показаться, что она бродит без какой-либо цели, однако на самом деле Сакиина постепенно приближалась к глубокому ущелью, которое раскалывало склон Столовой горы.
Еще раз осторожно оглянувшись, она вдруг бросилась вниз по крутому, густо заросшему склону. На дне ущелья бежал ручей, образуя множество веселых водопадов и сонных заводей.
Подойдя к одной из таких заводей, Сакиина стала двигаться медленнее и осторожнее.
Рядом с темной водой в расщелине камня была спрятана маленькая глиняная чаша. Сакиина сама оставила ее здесь в прошлый раз. Заглянув в чашу сверху, с выступа на склоне, Сакиина увидела, что молочно-белая жидкость, которой она наполняла чашку, выпита. Лишь несколько белых капель осталось на дне.
Двигаясь легко и осторожно, Сакиина нашла место, откуда могла глубже заглянуть в расщелину. И у нее перехватило дыхание: в тени она увидела мягкий блеск чешуек. Открыв крышку корзины, девушка взяла деревянную вилку в правую руку и придвинулась ближе. Змея свернулась рядом с чашкой. Она была некрупной, толщиной с указательный палец Сакиины. Ее чешуйки были цвета горячей бронзы, и каждая представляла собой крохотное чудо. Когда Сакиина приблизилась, змея на дюйм приподняла голову и стала следить за девушкой черными глазами-бусинками. Но она не попыталась ускользнуть в глубину расщелины, как это случилось в тот раз, когда Сакиина в первый раз увидела ее.
Змея выглядела ленивой и сонной — ее убаюкала молочная смесь, которой напоила ее девушка. Через мгновение она снова опустила голову и как будто заснула. Сакиина не позволяла себе никакого внезапного или резкого движения. Она слишком хорошо знала, что из костяных иголок в верхней челюсти эта маленькая рептилия может извергнуть смерть в одном из ее самых ужасных и мучительных проявлений.
Сакиина осторожно протянула вперед раздвоенную ветку, и змея снова подняла голову. Девушка замерла, держа вилку в нескольких дюймах от гибкой шеи. Рептилия снова медленно опустилась на землю. Едва ее голова улеглась, Сакиина прижала ее веткой к камню. Змея негромко зашипела, ее тело свивалось в клубок и снова распрямлялось, пытаясь вырваться из-под палки.
Сакиина крепко схватила змею около головы, держа двумя пальцами за твердые косточки черепа. Змея обернула длинное зловещее тело вокруг ее запястья. Сакиина оторвала змею от руки, опустила рептилию в корзину и, отдернув руку, в то же мгновение захлопнула крышку.
Отставной губернатор Клейнханс поднялся на борт галеона вечером накануне отплытия. Но прежде чем карета унесла его к берегу, все домашние слуги собрались на передней террасе, чтобы попрощаться с бывшим хозяином. Он медленно прошел вдоль их ряда и каждому что-нибудь сказал. Когда он оказался напротив Сакиины, она изящно поклонилась, сложив перед собой руки и касаясь губ кончиками пальцев. И это заставило сердце Клейнханса заныть от любви и желания.
— Эболи отвез ваш багаж на борт и все сложил в вашей каюте, — негромко сказала девушка. — Ваш медицинский сундучок лежит на дне самого большого сундука, но бутылочка с нужным вам лекарством находится в маленьком дорожном сундучке, его должно хватить на несколько дней.
— Я никогда не забуду тебя, Сакиина, — сказал он.
— И я никогда не забуду своего хозяина, — ответила она.
На одно безумное мгновение Клейнханс едва не потерял самообладание. Он чуть не обнял девушку-рабыню… но она вскинула голову, и губернатор отпрянул, увидев жгучую ненависть в ее глазах.
Когда галеон с утренним отливом вышел в море, Фредрикус пришел разбудить хозяина и помочь ему встать с постели. Слуга набросил на плечи Клейнханса теплый меховой плащ, и отставной губернатор вышел на палубу и встал у поручней на корме, пока корабль ловил северо-западный ветер и выбирался в Атлантику. Он стоял так до тех пор, пока огромная плоская гора не скрылась за горизонтом, и тогда его глаза наполнились слезами.
В следующие четыре дня боль в его желудке стала сильнее, чем он когда-либо помнил. На пятую ночь Клейнханс проснулся после полуночи от огненного жжения в животе. Он зажег фонарь и потянулся к коричневой бутылочке, которая должна была принести ему облегчение. Но когда он ее встряхнул, бутылочка оказалась уже пустой.
Сгибаясь от боли, он взял фонарь и заковылял через каюту к самому большому из своих сундуков. Поднял крышку и нашел тиковый медицинский ящичек, о котором говорила ему Сакиина. Взяв его, Клейнханс перенес его на стол у дальней переборки и поставил фонарь так, чтобы видна была замочная скважина.
Открыв замок медным ключом, Клейнханс поднял крышку сундучка и удивился. На содержимом аккуратно лежал лист бумаги. Губернатор увидел черные печатные буквы — это оказался древний экземпляр официального бюллетеня компании. Клейнханс прочитал страницу, и, когда понял, что это такое, его желудок скрутило от тошноты. На прокламации стояла его собственная подпись. Это был смертный приговор. Приговор обвиненному и осужденному на казнь Роберту Давиду Реншоу. Англичанину, отцу Сакиины.
— Что за чертовщина? — вслух пробормотал Клейнханс. — Эта маленькая ведьма положила приговор сюда, чтобы напомнить мне о том, что произошло давным-давно? Она что, так и не забыла? Я думал, она наконец навсегда ушла из моей жизни, а она снова заставляет меня страдать!
Он потянулся к листу, чтобы смять и разорвать его, но, прежде чем его пальцы коснулись бумаги, из-под нее послышался тихий свистящий звук, а потом что-то стремительно метнулось…
И это что-то ударило его, как молния, в руку повыше запястья, и через край сундучка тут же скользнуло блестящее зловещее тело и упало на пол. Клейнханс в испуге отскочил, но тварь уже исчезла в тени. Он недоуменно смотрел ей вслед. А потом постепенно начал ощущать легкое жжение в руке и поднес ее к свету фонаря.
Вены на внутренней стороне запястья надулись, как синие веревки, выпирая из-под бледной кожи, покрытой старческими коричневыми пятнами. Клейнханс присмотрелся внимательнее к тому месту, где началось жжение… и увидел две крохотные капельки крови, блеснувшие как драгоценные камни. Клейнханс попятился и сел на край постели, сжимая одну руку другой и не сводя глаз с рубиновых капелек.
Постепенно в его памяти всплыла давняя картина. Он увидел двух серьезных маленьких сирот, стоявших рука об руку перед пеплом погребального костра. А потом его наполнила боль, захватившая весь его ум и все тело.
Ничего не осталось, кроме этой боли. Она плыла по венам, как жидкий огонь, вгрызаясь в кости… Разрывала на части каждую связку, каждое сухожилие, каждый нерв. Клейнханс закричал — и продолжал кричать, пока не умер.
Время от времени Неторопливый Ян спускался в подземелье замка и стоял у смотрового окошка камеры сэра Фрэнсиса. Он никогда не произносил ни слова. Он просто стоял молча, с неподвижностью рептилии, иногда несколько минут, а иногда и час. В конце концов сэр Фрэнсис уже не мог смотреть на него. Он отворачивался к каменной стене, но все равно ощущал на спине взгляд желтых глаз.
Было воскресенье, божий день, когда Мансеер и четыре зеленых мундира пришли за сэром Фрэнсисом. Они ничего не сказали, но по их лицам было ясно, куда они его ведут. Они не смотрели ему в глаза, а лица у них были как у членов похоронной процессии.
День выдался холодный, ветреный. И хотя дождя не было, тучи, низко повисшие над горой, имели зловеще серо-синий цвет, напоминая старый синяк. Булыжники под ногами сэра Фрэнсиса влажно блестели после недавнего ливня. Сэр Фрэнсис пытался преодолеть дрожь, пробравшую его на резком ветру, чтобы его стражи не подумали, что он дрожит от страха.