Ван де Вельде снова посмотрел на Неторопливого Яна.
— Вы меня разочаровали. Я недоволен.
Неторопливый Ян как будто и не услышал попрека. И не моргнул, пристально глядя на ван де Вельде.
Губернатор продолжил:
— Что ж, мы должны сделать все как можно лучше, чтобы наконец покончить с этой достойной сожаления историей. Я назначу казнь на три часа дня, сегодня. А вы пока что возвращайтесь к себе и растяните пирата на дыбе.
— Я понял, ваше превосходительство, — ответил Неторопливый Ян.
— Вы один раз уже подвели меня. Не допустите такого снова. Он должен быть живым, когда очутится на эшафоте.
Ван де Вельде посмотрел на клерка:
— Хоп, отправьте в город посыльных. Я объявляю остаток сегодняшнего дня выходным по всей колонии, кроме, конечно, рабочих на стенах. Фрэнсис Кортни будет казнен в три часа дня. И каждый бюргер колонии обязан присутствовать. Я желаю, чтобы все видели, как мы обходимся с пиратами. О, кстати, позаботьтесь, чтобы и госпоже ван де Вельде сообщили. Она ужасно рассердится, если пропустит такую забаву.
В два часа дня сэра Фрэнсиса вынесли на носилках из подвала под арсеналом. Никто не потрудился прикрыть его обнаженное тело. И даже с высоты южной стены замка Хэл мог видеть, что тело его отца неимоверно исказилось после дыбы. Все до единого суставы рук и ног были смещены, распухли и почернели.
Во двор вывели откомандированный для казни наряд в зеленых мундирах. Солдат возглавлял офицер с обнаженной саблей. Они выстроились вокруг носилок. Двадцать человек маршировали впереди, двадцать шагали сзади с мушкетами наготове. Ритм шага отбивал барабан. Процессия проползла сквозь ворота замка, направляясь к парадному плацу.
Дэниел обнял Хэла за плечи, и юноша не сделал попытки отстраниться от друга. Он молча наблюдал за происходящим, побелев и дрожа на ледяном ветру. Те матросы, у которых имелись какие-то шапки, сняли их, мрачно провожая взглядами страшную процессию внизу.
— Благослови тебя Господь, капитан! — крикнул Нед Тайлер. — Ты был лучшим из тех, кто когда-либо ходил под парусами!
Другие хрипло зашумели, поддерживая его. Один из огромных черных псов Хьюго Бернарда горестно завыл, и это был странный, душераздирающий звук.
На плацу вокруг эшафота в напряжении и молчании ожидала толпа. Казалось, все до единой живые души колонии откликнулись на призыв губернатора. Над их головами на высокой платформе стоял в кожаном фартуке Неторопливый Ян. Лицо его скрывала маска, положенная по должности, — маска смерти. Сквозь прорези в черной ткани виднелись лишь глаза и губы.
Под мерный стук барабана процессия медленно, размеренно приближалась к эшафоту. Неторопливый Ян стоял спокойно, скрестив руки на груди. Но даже он повернул голову, когда на дороге через сады появилась карета губернатора и выехала на плац. Неторопливый Ян поклонился губернатору и его супруге, когда Эболи подвел шестерку серых лошадей к основанию эшафота и остановил экипаж.
Желтые глаза Неторопливого Яна сквозь прорези в черной маске посмотрели в глаза Катинки. Палач снова поклонился, на этот раз именно ей. Она без слов поняла, что палач посвящает свою жертву ей, богине Кали.
— Незачем ему так важничать. Пока что этот болван не слишком справился со своей работой, — недовольно проворчал ван де Вельде. — Он убил этого пирата, так и не вырвав у него ни слова. Не знаю, что скажут твой отец и другие члены Совета Семнадцати, когда узнают, что груз потерян. Конечно обвинят меня. Они всегда так поступают.
— Но, как и всегда, у тебя есть я, чтобы тебя защитить, дорогой супруг, — ответила Катинка и встала в карете, чтобы лучше видеть.
Эскорт остановился у эшафота, носилки с неподвижной фигурой подняли и поставили у ног Неторопливого Яна. В толпе зрителей раздался тихий гул, когда палач опустился на колени и принялся за свою грязную работу.
Чуть позже, когда толпа подалась вперед и жадно заворчала от возбуждения, ужаса и непристойного веселья, серые лошади вдруг занервничали и затоптались, испуганные и шумом, и запахом свежей человеческой крови. Эболи с невозмутимым видом мягко натянул поводья, сдерживая животных. А потом медленно отвернулся от чудовищного спектакля и осторожно посмотрел вверх, на незаконченную стену замка.
Он узнал фигуру Хэла, стоявшего среди других осужденных. Хэл уже почти догнал в росте Большого Дэниела, и его тело выглядело мужским, полностью созревшим. Но сердце его оставалось мальчишеским. Он не мог смотреть на происходящее. Ни один мужчина или мальчик не должен видеть, как умирает его отец. Большое сердце Эболи готово было разорваться в широкой, как бочка, груди, но его лицо оставалось неподвижным под рубцами татуировок.
Эболи снова посмотрел на эшафот лишь тогда, когда тело сэра Фрэнсиса медленно поднялось, а толпа взревела. Неторопливый Ян тянул за веревку аккуратно, за шею поднимая тело приговоренного с носилок. Это требовало особого искусства, палач не хотел слишком рано сломать несчастному шейные позвонки и тем самым покончить с казнью. Для него было вопросом чести и особой гордости, чтобы последняя искра жизни не вылетела слишком быстро — до того как приговоренный окажется висящим на перекладине.
Эболи решительно отвел взгляд от эшафота и снова посмотрел на несчастную, трагическую фигуру Хэла Кортни на стене замка. «Мы не должны оплакивать его, Гандвана. Он был настоящим мужчиной, он прожил настоящую жизнь. Он побывал во всех океанах, сражался так, как и должен сражаться настоящий воин. Он понимал звезды и человеческие судьбы. Он никого не называл господином, не отступал ни перед каким врагом. Нет, Гандвана, мы не должны его оплакивать, ты и я. Он никогда не умрет, если будет жить в наших сердцах».
Четыре дня подряд искалеченное тело сэра Фрэнсиса Кортни висело у всех на виду. И каждое утро, когда разгорался свет, Хэл смотрел вниз со стены и видел, что оно все еще там. С берега прилетали чайки, визгливая стая черных и белых крыльев, и отчаянно дрались между собой, стремясь попировать. Когда они наедались, то садились на перекладину виселицы и украшали доски эшафота белыми пятнами жидкого помета.
Впервые Хэл проклинал собственное отличное зрение, которое не давало ему возможности упустить хоть одну ужасную подробность перемен, происходивших внизу. К третьему дню птицы полностью содрали плоть с головы его отца, и теперь его череп ухмылялся, глядя в небо пустыми глазницами. Бюргеры, проходившие по открытому плацу по дороге в замок, обходили виселицу с подветренной стороны, а дамы на ходу прижимали к лицам саше с душистыми сухими травами.
Но утром пятого дня, когда Хэл посмотрел вниз, он увидел, что эшафот опустел. Жалкие останки его отца более не висели там, а чайки вернулись на берег.
— Слава милостивому Господу, — прошептал Нед Тайлер Дэниелу. — Теперь юный Хэл начнет выздоравливать.
— Но вообще-то, странно, что они сняли тело так быстро… — отозвался Дэниел в недоумении. — Мне бы и в голову не пришло, что ван де Вельде способен на сострадание.
Сакиина показала ему, как сдвинуть решетку на одном из небольших задних окон в жилищах рабов и протиснуться наружу. Ночная охрана резиденции распустилась с годами, и Эболи без труда ускользнул от их глаз. Три ночи подряд он исчезал из жилища рабов. Сакиина предупредила его, что возвращаться он должен не позже, чем за два часа до рассвета, потому что в этот час стража просыпается и начинает изображать усердие, когда весь дом поднимается на ноги.
Как только Эболи перебрался через стену, ему понадобилось меньше часа, чтобы добежать в темноте до границы колонии, отмеченной изгородью из кустов горького миндаля, посаженных по приказу губернатора. И хотя эта изгородь выглядела неопрятно и в ней имелось слишком много прорех, ни один из бюргеров не смел пересечь границу без дозволения губернатора. Но с другой стороны, никому из немногих племен готтентотов, что обитали на бесконечных диких равнинах, в горах и лесах за этой границей, тоже не позволялось входить в колонию. По приказу компании в них стреляли или их вешали, если они пересекали эту линию.
Да, Голландская Ост-Индская компания более не готова была терпеть вероломство дикарей, их вороватость или пьянство, если им удавалось добыть спиртное. А распутное поведение их женщин, готовых задрать свои коротенькие кожаные юбки за горсть бусин или за какой-нибудь пустячок, являлось угрозой морали богобоязненных бюргеров колонии. Немногим избранным дикарям, годным в солдаты или в слуги, позволялось оставаться в колонии, но всех остальных гнали подальше, в пустоши, где им и было место.
Эболи каждую ночь пересекал эту самодельную границу и скользил, как молчаливый черный призрак, через равнину, что отделяла Столовую гору и ее бастионы меньших холмов от предгорий главных хребтов внутренних районов Африки. Диких зверей не изгнали с этих равнин, потому что лишь немногим белым охотникам разрешалось покидать территорию колонии, чтобы преследовать их. Здесь Эболи снова слышал леденящий хор прайда львов, вышедших на охоту, который напоминал ему о детстве. В чаще скрипуче скулили и кашляли леопарды, и нередко Эболи спугивал невидимое стадо антилоп, чьи копыта поднимали дробный грохот в ночи.
Эболи искал черного быка. Дважды он подбирался так близко, что чуял в зарослях запах стада буйволов. Этот запах напоминал ему об отцовском стаде, которое он пас в детстве, до посвящения в мужчины. Он слышал храп огромных животных, мычание телят, он шел по глубоким следам, оставленным в земле их копытами, видел теплый навоз, от которого в лунном свете еще поднимался пар. Но каждый раз, когда он подбирался к стаду, ветер выдавал его. Буйволы чуяли человека и уносились, круша кусты, пока шум их бегства не затихал.
Эболи не мог и дальше бежать за ними, потому что миновала полночь, а он еще находился в нескольких часах пути от изгороди из горького миндаля и от своей клетушки в жилище рабов.
На третью ночь ему удалось выскользнуть через окно на час раньше, чем считала безопасным Сакиина. Один из сторожевых псов бросился к нему, но, прежде чем он успел залаять и насторожить охрану, Эболи успокоил его мягким свистом. Собака узнала человека и обнюхала его руку. Эболи погладил пса по голове и тихо зашептал на языке лесов. Пес остался на месте, тихо поскуливая и виляя хвостом, а Эболи перебрался через стену, как тень.