— Голландцы, преследовавшие нас, нашли ее. И сожгли.
С каждым вечером эти разговоры становились короче, потому что мужчины находились уже на пределе своих сил и выносливости. Но постепенно Хэл все же выудил из Алтуды все до единой подробности, которые могли бы пригодиться.
— А что за людей ты увел с собой в горы, каковы они по характеру?
— Это сильные мужчины… и женщины тоже, потому что с нами были и три девушки. Будь эти люди не такими храбрыми, они бы никогда не убежали от спокойной жизни в плену. Но они не воины, кроме одного.
— И кто это?
— Его зовут Сабах. Он был солдатом, пока не угодил в плен к голландцам. И теперь он снова солдат.
— А мы можем как-то послать ему весточку?
Алтуда горько рассмеялся:
— Можем закричать с вершины замка или загреметь кандалами. А он, может быть, услышит нас с вершины горы.
— Если бы я нуждался в балагуре, я бы позвал Дэниела, чтобы он меня развеселил. Его шутки, может быть, и вызовут иной раз тошноту, но все равно они смешнее твоих. А теперь ответь, Алтуда. Неужели нет способа добраться до Сабаха?
Хотя Хэл говорил спокойно, в его голосе слышалась сталь, и Алтуда хорошо подумал, прежде чем ответить.
— Когда я сбежал, я договорился с Сакииной о тайнике за миндальной изгородью колонии, там мы могли бы оставлять сообщения друг для друга. Сабах знает об этом почтовом ящике, я ему показал это место в ту ночь, когда вернулся за сестрой. Это было давно, но, может быть, Сабах и до сих пор там бывает, ждет сообщений от меня.
— Я подумаю обо всем, что ты мне рассказал, — пообещал Хэл.
Дэниел, лежавший в темноте рядом с ним, услышал силу и властность в его тоне и покачал головой.
«Это голос и манеры капитана Фрэнки, — с восхищением подумал Дэниел. — То, что вытворяют с ним голландцы, человека помельче могло бы разбить вдребезги, но, бог ты мой, все то же самое лишь наполняет его грот-парус сильным ветром!»
Хэл принял на себя роль своего отца, и выжившая команда это признала. Все чаще и чаще матросы смотрели на него как на командира, и это придавало им храбрости продолжать жить, напутствовало их, позволяло улаживать мелкие ссоры, что почти каждый день вспыхивали между людьми из-за давившего на них груза испытаний, поддерживало искру надежды, все еще тлевшую в сердцах.
На следующий вечер Хэл продолжил военный совет, прерванный накануне изнеможением.
— Значит, Сакиина знает, где оставить послание для Сабаха?
— Само собой, отлично знает… это дерево с дуплом на берегу реки Эрсте, это первая речка за живой изгородью, — ответил Алтуда.
— Эболи должен попытаться наладить связь с Сабахом. Есть что-нибудь такое, что известно лишь тебе и Сабаху и что докажет, что записка именно от тебя, а не ловушка голландцев?
Алтуда обдумал вопрос.
— Можно написать, что это от отца малыша Бобби, — предложил он наконец.
Хэл молчал, ожидая объяснений, и Алтуда продолжил после паузы:
— Роберт — это мой сын, он родился уже в лесах, после нашего бегства из колонии. В этом августе ему исполнится год. Его мать — одна из тех девушек, о которых я упоминал. Она моя настоящая жена, пусть и не официально. Никто по эту сторону изгороди, кроме меня, не знает имени ребенка.
— Значит, у тебя даже больше причин, чем у кого-либо из нас, чтобы желать сбежать за эти стены, — негромко произнес Хэл.
Содержание записки, переданной ими чернокожему другу, было жестко ограничено размерами листка бумаги, который они могли использовать, не насторожив тюремщиков или острого на глаз Хьюго Бернарда. Потом Хэл и Алтуда провели часы, напрягая глаза в тусклом свете и изнуряя разум, чтобы составить наиболее сжатые и в то же время понятные послания. В ответах, которые они получали, словно звучал голос самой Сакиины, это были маленькие перлы краткости, восхищавшие мужчин.
Хэл заметил, что все чаще и чаще думает о Сакиине. Когда она снова появлялась в замке, следуя за своей хозяйкой, ее взгляд прежде всего устремлялся на строительные леса, где работал Хэл, а уж потом начинал искать брата. Иной раз, если на листке с письмом, оставленным Эболи в стенной щели, оставалось свободное место, она делала маленькие личные замечания, упоминала о его пышной бороде или о дне его рождения. Это изумляло Хэла и глубоко его трогало. Он какое-то время не понимал, откуда ей известны такие подробности касательно его жизни, но наконец сообразил, что ей обо всем рассказывал Эболи. Юноша подталкивал Алтуду к разговору о сестре, когда они сидели в темноте. Он немножко узнал о ее детстве, о том, что ей нравится, а что — нет. И постепенно, лежа на соломе и слушая Алтуду, Хэл начинал влюбляться в Сакиину.
Теперь, когда Хэл смотрел на север, горы прятались под сплошным белым покровом, который сиял на зимнем солнце. С гор несся ветер, резкий, как нож, и он, казалось, пронзал самую душу Хэла. А Эболи все не получал вестей от Сабаха. После четырех месяцев ожидания Хэл наконец признал неудачу.
— Мы должны вычеркнуть его из своих планов.
— Он мой друг, но, должно быть, забыл обо мне, — согласился Алтуда. — Я тоскую по своей жене, а она, наверное, оплакивает меня, думая, что я умер.
— Ладно, тогда будем действовать сами, потому что такое ожидание нас только тормозит, — твердо заявил Хэл. — Сбежать из каменоломни в горах было бы куда легче, чем из самого замка. Похоже, твое помилование каким-то образом устроила Сакиина. Может, она таким же образом сумеет отправить нас в каменоломню?
Они составили соответствующее послание, а через неделю получили ответ. Сакиина объясняла, что не в силах повлиять на выбор места работы, и предупредила, что даже попытка это сделать немедленно вызовет подозрения. «Будь терпелив, Гандвана, — писала она в необыкновенно длинном письме. — Те, кто вас любит, стараются ради вашего спасения».
Хэл раз сто прочитал эту записку, еще больше раз повторил ее мысленно. Его в особенности тронуло, что Сакиина использовала его прозвище Гандвана. Конечно же, и это рассказал ей Эболи.
«„Те, кто вас любит“? Что она имела в виду? Одного только Эболи — или она намеренно воспользовалась множественным числом? Есть ли там кто-то еще, кто тоже любит меня, — гадал Хэл. — И говорила ли она только обо мне или о своем брате Алтуде тоже?»
Хэл метался между надеждой и страхом. «И как только она могла так растревожить мой ум, — недоумевал он, — если я даже ни разу не слышал ее голоса? Как она может что-то чувствовать ко мне, если только и видела, что бородатое чучело в лохмотьях попрошайки? Но может быть, это Эболи постарался ради меня и рассказал ей, что не всегда я был таким…»
Дни текли все так же однообразно, и надежда понемногу угасала. Еще шестеро матросов Хэла умерли в августе и сентябре: двое упали с лесов, одного убило свалившимся на него каменным блоком, а еще двое не устояли перед холодом и сыростью. Шестым стал Оливер, бывший личный слуга сэра Фрэнсиса. В самом начале плена его правая нога оказалась раздроблена железным колесом одной из телег, что возили камни из карьера. И хотя доктор Саар наложил шину на разбитую кость, нога так и не излечилась. Она распухла и наполнилась гноем, от нее шел трупный запах. Хьюго Бернард все равно погнал Оливера на работу, хотя тот едва ковылял по двору.
Хэл с Дэниелом пытались защитить Оливера, но, если они вмешивались слишком заметно, Бернард становился еще более мстительным. И все, что они могли, — это сами делать как можно больше работы, назначенной Оливеру, и таким образом защищать его от хлыста надсмотрщика. Потом настал день, когда Оливер слишком ослабел и не мог подняться по лестнице на высокую южную стену, и тогда Бернард отправил его помогать каменщику отесывать и шлифовать камень. Во дворе Оливер оказывался прямо перед глазами Бернарда, и тот дважды за одно утро избил его плетью.
Последний удар он нанес небрежно, просто так, и не с такой силой, как предыдущие. А Оливер… Он был портным по профессии, а по натуре человеком тихим и мягким, но тут он, словно загнанная в угол дворняжка, не видящая выхода, развернулся и огрызнулся. И швырнул тяжелый деревянный молоток, который держал в руке, прямо в Бернарда. И хотя Бернард отпрыгнул, он сделал это недостаточно быстро, и молоток ударил его по голени. Удар получился скользящим, молоток не сломал кость, но ободрал кожу, и кровь залила штанину Бернарда и просочилась в сапог. Даже стоя высоко на лесах, Хэл видел лицо Оливера: тот был сам ошеломлен и перепуган тем, что сделал.
— Сэр! — выкрикнул он и упал на колени. — Я не хотел! Умоляю, сэр, простите меня!
Он закрыл лицо ладонями и замер.
Хьюго Бернард отступил назад и наклонился, чтобы рассмотреть свою рану. Он не обращал внимания на отчаянные мольбы Оливера, а просто закатал штанину, чтобы открыть длинную царапину на своей голени. Потом, все так же не глядя на Оливера, надсмотрщик, прихрамывая, отошел к коновязи в дальнем конце двора — там сидели его псы. Он отцепил их поводки и показал на Оливера, все так же стоявшего на коленях:
— Взять его!
Псы натянули поводки, заходясь в лае; длинные белые клыки виднелись в их широко открытых красных пастях.
— Взять его! — повторил Бернард.
Ярость в его голосе возбудила собак, и они так ринулись вперед, что Бернард чуть не упал.
— Умоляю! — отчаянно закричал Оливер, пытаясь встать, но упал назад, а потом пополз туда, где у каменной стены стоял его самодельный костыль.
Бернард отпустил поводки. Псы рванулись через двор, и Оливер только и успел, что вскинуть руки, закрывая лицо, прежде чем они набросились на него.
Они опрокинули его на брусчатку, а потом принялись терзать клыками. Один пытался добраться до лица, но Оливер вскинул руку, и пес погрузил клыки в его локоть. Оливер был без рубашки, и второй пес впился ему в живот. И оба продолжали бешено рвать жертву.
Стоя на высоких лесах, Хэл никак не мог этому помешать. А крики Оливера постепенно затихали, он уже почти не сопротивлялся. Но Бернард и его охотничьи псы не успокаивались: они продолжали терзать тело еще долго после того, как в нем не осталось признаков жизни. Потом Бернард в последний раз пнул ногой труп и отошел. Хьюго тяжело дышал, пот заливал его лицо и капал на рубашку, но он поднял голову и злобно ухмыльнулся, посмотрев на Хэла.