Как только девушка осталась одна, она сварила пурпурные поганки и выпарила отвар до густоты молодого меда. Жидкость она перелила в одну из пустых бутылок, оставшихся после пира. Отвар не имел запаха, и Сакиине не нужно было его пробовать, чтобы знать: он имеет лишь очень слабый грибной привкус.
Одна из женщин, работавших на кухне в казармах замка, была перед Сакииной в долгу: лекарства Сакиины спасли ее старшего сына, когда тот заболел оспой. И на следующее утро Сакиина положила бутылку в корзину с травами и настойками в карету, чтобы Эболи передал все той женщине.
Когда Эболи вез губернатора в замок, ван де Вельде был бледен и раздражителен после пьянства накануне. Эболи оставил записку в щели в стене. Там говорилось: «Вечером последнего дня не ешьте ничего, что принесут с кухни».
В тот вечер Хэл вылил рагу из котелка в отхожее ведро до того, как кто-нибудь из мужчин соблазнился и попробовал хоть кусочек. Горячий пар наполнил камеру, и для голодных матросов он был подобен обещанию вечной жизни. Они стонали, скрипели зубами и проклинали Хэла, свою судьбу и самих себя, видя, как пропадает такое добро.
Наутро в привычный час тюрьма начала просыпаться. Задолго до того, как рассвет обрисовал четыре маленьких зарешеченных оконца, мужчины уже бормотали, просыпаясь, прокашливались и один за другим тащились к отхожему месту. Потом, когда до них дошло все значение этого дня, их охватило суровое, напряженное молчание.
Постепенно дневной свет просачивался внутрь, и пленники искоса поглядывали друг на друга. Им никогда прежде не приходилось засиживаться в камере так долго. Обычно они приступали к работе на стенах на час раньше, чем сегодня.
Наконец Мансеер загремел ключами, отпирая замок. Выглядел он бледным и больным. Двое солдат, пришедших с ним, чувствовали себя не лучше.
— Что с тобой, Мансеер? — спросил Хэл. — Мы уж подумали, что ты потерял к нам интерес и мы больше никогда тебя не увидим.
Этот тюремщик был настоящим простаком, не слишком злобным, и за долгие месяцы Хэл сумел наладить с ним неплохие отношения.
— Да я всю ночь просидел в сортире, — простонал Мансеер. — И не в одиночестве, потому что весь гарнизон пытался забраться туда вместе со мной. Даже сейчас половина из них все еще валяется на койках…
Он умолк, потому что в животе у него заурчало, словно где-то вдалеке раздался гром, и его лицо отчаянно исказилось.
— Ну вот опять! Клянусь, я убью этого поганого повара!
Он бросился вверх по лестнице, и пленникам пришлось ждать еще полчаса, после чего он вернулся и отпер решетчатую дверь, чтобы вывести приговоренных во двор.
Хьюго Бернард уже ждал там, чтобы принять у него несчастных. И настроение у него было отвратительным.
— Нам так придется половину дня потерять! — рявкнул он на Мансеера. — Полковник Шредер меня за это проклянет, а я тогда все это выдам тебе, Мансеер!
Он повернулся к цепочке приговоренных:
— И нечего тут ухмыляться, выродки! Видит Бог, вы мне сделаете всю дневную работу, даже если мне придется продержать вас на лесах до полуночи! Ну, вперед, и побыстрее!
Бернард явно чувствовал себя прекрасно, он раскраснелся и исходил злобой. Ясно было, что колики и понос, пробравшие весь гарнизон, его не коснулись. Хэл вспомнил, как Мансеер говорил, что Бернард живет с какой-то женщиной-готтентоткой на берегу и не питается в гарнизонной столовой.
Хэл быстро огляделся по сторонам, шагая через двор к лестнице. Солнце уже поднялось, его лучи освещали западный редут замка. Тюремщиков и стражей было меньше половины обычного: один страж вместо четырех у ворот, никого у входа в арсенал и лишь один у подножия лестницы, что вела в контору компании и комнаты губернатора на южной стороне двора.
Когда Хэл вскарабкался по лестнице на самый верх стены, он посмотрел через плац в сторону дороги — за деревьями виднелась крыша губернаторского дома.
— Поспеши, Эболи! — прошептал он. — Мы тебя ждем.
Эболи подъехал к парадному входу резиденции на несколько минут раньше, чем приказала ему жена губернатора, и остановил лошадей перед портиком. Почти в то же мгновенье из дверей вышла Сакиина и окликнула его:
— Эболи! У мистрис там несколько вещей, их нужно отнести в карету.
Говорила Сакиина легко и спокойно, ни малейшего напряжения не слышалось в ее голосе.
— Пожалуйста, пойдем, принесешь их.
Это говорилось для тех, кто, как знала Сакиина, наверняка их слышал.
Эболи послушно поставил колеса кареты на тормоз и, что-то тихонько сказав лошадям, спрыгнул с кучерского сиденья. Двигался он без спешки и с безмятежным лицом прошел в дом следом за Сакииной. Через минуту он появился снова, неся свернутый шелковый ковер и несколько кожаных седельных сумок. Обойдя карету, он уложил все в багажный ящик и закрыл крышку.
Ничего подозрительного в его движениях не ощущалось, никакой суетливости, способной насторожить кого-то из рабов. Две горничные, занятые на передней террасе, даже не глянули в его сторону.
Эболи вернулся на свое место и взял поводья, ожидая с бесконечным терпением раба.
Катинка задерживалась, но это было делом обычным. Наконец она появилась — в облаке аромата французских духов, шелестя шелками; быстро сбежав по ступеням, она попутно выбранила Сакиину за какой-то воображаемый недосмотр. Сакиина с улыбкой раскаяния бесшумно скользила рядом с ней на маленьких ножках.
Катинка села в карету, как королева, спешащая на коронацию, и властно приказала Сакиине:
— Иди сюда, садись рядом со мной!
Сакиина присела в реверансе, по обыкновению сложив ладони и коснувшись губ кончиками пальцев. Она как раз на это и надеялась. Когда Катинку одолевала жажда интимной близости, она хотела, чтобы девушка находилась достаточно близко, чтобы можно было протянуть руку и коснуться ее. В других случаях она была холодной и отстраненной, но ее настроение всегда оставалось непредсказуемым.
«Это добрый знак, если она делает то, что мне нужно», — мысленно подбодрила себя Сакиина, садясь напротив хозяйки и нежно улыбаясь ей.
— Езжай, Эболи! — крикнула Катинка и, когда карета тронулась с места, сосредоточилась на девушке. — К лицу мне этот цвет при солнечном свете? Не делает меня бледной и безвкусной?
— Он прекрасно сочетается с вашей кожей, мистрис, — сказала Сакиина то, что хотела слышать хозяйка. — На солнце он выглядит даже лучше, чем в доме. И подчеркивает фиолетовый свет ваших глаз.
— Как ты думаешь, не следовало добавить побольше кружев на воротник? — Катинка очаровательно вскинула голову.
Сакиина секунду подумала, прежде чем ответить.
— Вашу красоту не усилят даже наилучшие брюссельские кружева, — сказала она наконец. — Она существует сама по себе.
— Ты правда так думаешь, Сакиина? Ты ужасно мне льстишь, но я должна сказать, что ты и сама сегодня утром выглядишь необыкновенно привлекательно.
Она задумчиво всмотрелась в девушку. Карета уже неслась по широкой дороге, серые выгибали шеи и красиво выбрасывали ноги.
— У тебя румянец на щеках и какие-то искры в глазах. И вполне простительной была бы мысль, что ты влюбилась.
Сакиина бросила на нее такой взгляд, от которого у Катинки мурашки побежали по коже.
— Ох, но я действительно влюблена в одну исключительную особу, — прошептала девушка.
— Ах ты, моя противная девчонка, — заурчала по-кошачьи Катинка.
Карета въехала на парадный плац и повернула к воротам замка.
Катинка была так поглощена Сакииной, что не сразу заметила, куда именно они едут. Потом вдруг на ее лицо набежала тень, и она резко крикнула:
— Эболи! Что ты делаешь, идиот? Не в замок! Мы едем к госпоже де Ваал!
Эболи словно и не слышал ее. Серые неслись прямиком к воротам.
— Сакиина, вели дураку развернуться!
Сакиина быстро встала и, пошатнувшись слегка, села рядом с Катинкой, сразу взяла хозяйку за руку и крепко ее сжала.
— Ты с ума сошла, девочка? Не здесь! Ты очумела, что ли? Не на глазах же у всей колонии!
Катинка попыталась выдернуть руку, но Сакиина держала ее с силой, изумившей хозяйку.
— Мы едем в замок, — тихо сказала Сакиина. — А ты будешь делать только то, что я тебе велю.
— Эболи! Сейчас же останови карету! — Катинка повысила голос и попыталась встать. Но Сакиина рывком вернула ее на сиденье.
— Не брыкайся, — приказала девушка. — Или я тебя порежу. Сначала порежу тебе личико, чтобы ты перестала быть прекрасной. А потом, если ты все равно не будешь повиноваться, я воткну нож в твое злобное скользкое сердце.
Катинка посмотрела вниз и только теперь заметила лезвие, прижатое к ее боку. Это был кинжал, дар от одного из любовников Катинки, и она прекрасно знала, насколько тот остер. Сакиина украла его из гардеробной Катинки.
— Ты сошла с ума?
Катинка побледнела от ужаса и попыталась отодвинуться от острого как игла конца кинжала.
— Да. Достаточно свихнулась, чтобы убить тебя и насладиться этим.
Сакиина сильнее прижала клинок к боку хозяйки, и Катинка взвизгнула. Лошади насторожили уши.
— Заорешь еще раз — и я пущу тебе кровь, — предупредила Сакиина. — Так что придержи язычок и сиди молча, пока я не скажу тебе, что делать.
— Я тебя отдам Неторопливому Яну и посмеюсь, когда он выпустит тебе кишки! — выпалила Катинка, но ее голос дрожал, а глаза были полны ужаса.
— Ты никогда больше не засмеешься, если не будешь меня слушать. Кинжал об этом позаботится.
И она снова кольнула Катинку, достаточно сильно, чтобы прорезать одежду и кожу, так что на боку лифа выступило пятно крови размером с серебряный гульден.
— Пожалуйста! — проскулила Катинка. — Пожалуйста, Сакиина, я сделаю все, что ты скажешь! Пожалуйста, не делай мне больно! Ты ведь говорила, что любишь меня!
— Я лгала, — прошипела Сакиина. — Я лгала ради моего брата. Я ненавижу тебя. Тебе никогда не понять всю силу моей ненависти. Меня тошнит от прикосновения твоих рук. Меня выворачивает от тех грязных мерзостей, которые ты заставляла меня делать. Так что не надейся на мою любовь. Я тебя раздавлю без жалости, как раздавила бы вошь.