Иисус не спустился с небес, и даже родился отнюдь не в царском дворце. Он появился на свет в сарае, потому что не нашлось для его родителей места в гостинице; ясли для корма животных стали первым земным ложем Спасителя. Пророки предрекали Ему царство земное, а родился Он в семье простого плотника.
Позабыты все Его добрые дела, – столь же скоро, как забывается все хорошее; позабыты и все свершенные чудеса, которые изумляли исцеленных и свидетелей исцеления. Но Иисус исцелял не на арене цирка, Он помогал людям не на потеху толпы, и здесь, на судилище, не оказалось тех, кто познал Его чудеса.
Люди видели беспомощного обреченного человека, которого еще недавно чтили как Бога. Он совершенно не был похож на того, за кого Себя выдавал; Бог не может быть подобен жертвенной овце, идущей на заклание. И толпа мстила за обман, за то, что Иисус не оправдал их сокровенных надежд, за то, что Он не сделал их всех счастливыми. (Точно так же Иуда отомстил Иисусу ранее за то, что ошибся в Нем.) Иудеи видели в Нем лжеца, достойного самого страшного наказания, потому что Он убил их мечту. Его неземная доброта не внушала уверенности в Его исключительности. Мысли людей мешались, но едины они были в одном…
– Распять его! Распять!!! – неистовствовала толпа. Слабых голосов в защиту Иисуса уже не было слышно. Их обладателей попросту растоптали, либо они сами сбежали, дабы сохранить собственные жизни.
Иисус несомненно достоин смерти, потому что Он отвечает добром на зло, потому что Ему неведомо чувство мести, потому что Он одинаково уважает мужчин и женщин – чего до сих пор не было. Теперь Он стоит совсем беспомощный, и можно, наконец, рассчитаться за то, что Он не такой…
Точно также стая ворон нападает на своего брата только потому, что тот родился с пером белого цвета; также куры заклевывают до смерти свою раненую ослабевшую сестру, хотя еще недавно все вместе убегали от коршуна.
В третий раз встал прокуратор. Он был искренне изумлен:
– Какое же зло сделал этот человек, что должен расплачиваться своей жизнью? Разве недостаточно наказать плетью за его речи и отпустить? Неужели вы по-прежнему желаете смерти Иисуса?
– Распять!!! На крест его!!! – под звуки этих криков Пилату показалось, что он находится среди сумасшедших. Он понял, что народ сметет любого, кто примет иное решение.
В это время к прокуратору приблизилась служанка и передала письмо от его жены со словами: – Это очень важно.
Пилат развернул пергамент. Немногословный текст умолял: «Спаси Иисуса, иначе будет очень плохо». «Лучше бы ты попросила столкнуть в море Везувий», – подумал про себя Пилат.
Он бесконечно уважал жену – за то, что терпела его порой несносный характер; за то, что всегда верила ему и восхищалась им; за то, что ее душевный очаг всегда был теплым. Пилат и не помнил, когда Прокла что-то у него просила, и прокуратору страстно захотелось исполнить ее сегодняшнюю просьбу – даже не выясняя, какие причины побудили жену к спасению совершенно незнакомого ей человека.
Рядом с Иисусом поставили трех человек, закованных в кандалы. И вновь поднялся Понтий Пилат, давая знать, что желает говорить. На этот раз разгоряченная и жаждавшая крови толпа умолкла не так скоро, хотя иудеи и опасались своего прокуратора и по крайней мере внешние приличия старались соблюдать.
В Иудее существовала традиция: на праздник Пасхи правитель отпускал одного преступника, но он обязан в этом деянии считаться с мнением народа. Пилат надеялся, что толпа наконец образумится:
– Народ иудейский! По случаю праздника Пасхи мы даруем свободу одному узнику. Перед вами Христос – вина которого не доказана, и Варавва – мятежник и убийца, лишивший жизней кого-то из ваших близких. Третий преступник – грабитель, отнявший жизнь и кошель у немощного старика. Четвертый безумец – разум его затмило молодое вино, и в порыве гнева убил собственного отца. Кого вы отпускаете?
Но толпа по-прежнему желала крови Иисуса, и ничья другая не могла утолить эту непонятную звериную жажду.
– Варавву! Варавву!!!
Иисус молча принял решение соплеменников; ни один мускул на Его лице не дрогнул, словно решаемый вопрос Его жизни и смерти совершенно не волновал бродячего Проповедника. Варавва гордо, словно царь, с высоты взирал на толпу, взгляд его наполнялся презрением, когда падал на заклятых врагов – римлян. Отцеубийца молчал, опустив голову – он понимал всю безнадежность своего положения и был готов ответить жизнью за безумное деяние. Тут засуетился обойденный вниманием четвертый преступник. Дрожащим голосом с нескрываемой обидой он произнес:
– Почему Варраву!!! Он погубил множество людей, а я лишь по случайности лишил жизни старика, который не сегодня завтра умер бы своей смертью. Глупец вцепился в свой кошель и не желал отдавать… Вся моя вина, что я слишком сильно толкнул это трухлявое дерево… К слову, в кошеле оказалась одна мелочь…
Со стороны толпы иудеев в грабителя полетели камни. Один из них рассек плечо ничтожного убийцы. Приговоренный жалобно заскулил и принялся стонать, дрожа всем телом от боли, обиды и страха.
Центурион дважды ударил его хлыстом, оставившим на спине две ровные кровавые полосы, и презрительно процедил сквозь зубы:
– Замолчи, собака!
В своем презрении к подавшему голос преступнику иудеи и римляне были единодушны – трусов не любил никто.
Мятежник был гораздо ближе толпе, чем Иисус, который даже в мыслях не мог пожелать никому ничего плохого. Каждый из орущих «Варавву!!!» мечтал кого-нибудь убить: соседа, сборщика налогов, ростовщика… Варавва был свой, родной и понятный – он был всего лишь смелее и решительнее большинства здесь стоящих. И никто не задумывался, что единожды убивший и получивший свободу, может повторить деяние. И жертвами станут стоящие здесь и дарующие своим голосом свободу убийце, могут пострадать их ближайшие родственники и друзья. Но страх в толпе становится меньше – ибо он делится на множество стоящих. Никто не думает о последствиях. У множества мелких безликих людей появилось великое право казнить и миловать, право безнаказанно убить того, кто не похож на них; и люди используют свое право, следуя собственной больной логике, следуя звериному инстинкту толпы.
Пилат уже не мог понять, кто безумен: орущая толпа или он один. Не в силах ничего изменить, он приказал подать воды. На глазах у всего народа прокуратор умыл руки в знак того, что не виновен в пролитии крови осужденного.
Некоторое время он стоял в растерянности: Пилат знал, что надо нечто сделать, но понимал, что здесь уже ничего от него не зависит. Люди были заняты делом, и проносились мимо, не замечая прокуратора. Они обступили приговоренных со всех сторон и выплескивали на них все свои эмоции. Не было только любви и сочувствия к обреченным.
Уходя, он видел, как откуда-то появились три креста, как медленно они поплыли в сторону Голгофы. Следом потянулась вся толпа, охочая до всяких зрелищ – в этом желания иудейской и римской толпы полностью совпадали. Пилат не хотел больше видеть ничего и никого. Он понял лишь одно, что за многолетнее прокураторство он так и не понял этот народ.
Он убил Бога
Дома его ожидала мертвецки бледная жена.
– Я не смог… Не понимаю, почему так им нужна смерть…
– Знаю… Боль пронзила мои ноги и руки, словно в них вонзали гвозди. Его приговорили к смерти на кресте?
– Да, – произнес Пилат, – но я не видел, как все произошло.
Прокуратора даже не удивили ощущения жены. Он лишь спросил:
– Почему ты хотела спасти Иисуса?
– Я видела страшный сон. Тебя растерзали римляне. Тело бросили в Тибр, но река его не приняла. Она всякий раз выбрасывала твое окровавленное тело, и раздавался голос: «Он убил Бога!» И даже кровь не смывалась на твоем теле водой. Люди подвешивали к твоему телу камни, толкали его баграми в реку, добавляя ран, которые продолжали кровоточить из давно остывшей плоти. И всякий раз вода волновалась, словно в море, и вместе с грузом избавлялась от тела.
– Ужасный сон, – промолвил Пилат и побледнел, словно отошедший в мир иной.
– Затем тебя пытались предать земле, но всякий раз на следующий день тело оказывалось на поверхности. И земля стонала: «Он убил Бога!» Римляне сложили огромнейший костер, и на вершине его положили твои останки, но огонь кричал: «Он убил Бога!» И когда потухли последние искры, тело твое, целое и нисколько не обгоревшее, все также окровавленное лежало среди пепла. Тогда его отвезли в Гельвецию и бросили в самое глубокое, самое дикое ущелье. Из пропасти раздались нечеловеческие стоны и голос: «Он убил Бога!» Горцы, всегда обитавшие в тех местах, бросили свои жилища и бежали, бежали… останавливаясь только для того, чтобы умереть…
Женщина вдруг умолкло, словно прислушиваясь к чему-то, а затем произнесла:
– Извини, Понтий, я должна узнать, как Он.
Прокуратор лежал, не в силах пошевелить даже рукой, словно это его тело было на кресте. В шестом часу внезапно скрылось солнце, впрочем, прокуратора это не удивило, так как он потерял счет времени. Дождя не было, но все небо покрылось грозовыми тучами, а за окном сильный ветер разбрасывал по улицам нехитрые лотки торговцев. Вскоре в комнату Пилата вошла жена и тихо промолвила:
– Он умер…
Прокуратор встретил известие с каменным лицом. Он даже не повернул глаз в сторону Проклы, не обмолвился ни словом. Тяжело со стоном вздохнув, Пилат повернулся на ложе, лишь для того, чтобы убедиться, что его тело не прибито к кресту.
Речь вернулась к прокуратору спустя некоторое время только для того, чтобы задать жене один-единственный вопрос:
– Как Он умер?
– Его долго избивали, на голову надели терновый венец, затем вместе с двумя преступниками повели к месту казни – на Голгофу. Приговоренные сами несли кресты, на которые им предстояло взойти. Иисус ослабел, Он часто спотыкался и падал. Тогда центурион, желавший поскорее закончить с этим делом, остановил идущего с поля иудея и приказал нести Его крест.