– Похоже, ты действительно повредился в уме, и я правильно отрешил тебя от власти, – произнес Клавдий и сделал вид, что смотрит в окно. На самом деле он не мог дальше переносить тяжелый бесстрашный взор Пилата.
– Опомнись, Клавдий. Еще не поздно. Я не держу на тебя зла, и забуду обо всем, что ты творил. Чем дольше ты будешь пользоваться тем, что тебе не принадлежит, тем хуже будут для тебя последствия.
– Ты мне угрожаешь?! – смог только удивиться легат.
– Нет. Хочу тебя спасти.
– Несчастный глупец… – прошептал легат и позвал: – Легионеры! Бросьте его в соседнюю темницу и утройте стражу.
Спустя два дня легат в сопровождении воинов сам вошел в темницу Пилата.
– Ты подпишешь приказ?! – ярость и нетерпение слышались в дрожащем голосе Клавдия.
– Позволь мне еще подумать? О своем решении уведомлю тебя через легионера, который приносит еду и питье.
– Лучше бы тебе сразу дать ответ. Отныне легионер будет навещать тебя только раз в день. А если через трое суток я не получу разумного ответа, то и вовсе перестанет посещать твою спальню.
– Как будет угодно, Марку Клавдию, – смиренно произнес Пилат.
– Значит, не желаешь на свободу, – прошипел легат и обратился к воинам: – Попотчуйте розгами этого сумасшедшего, может, новое угощение заставит его голову разумно мыслить.
Легионеры-сирийцы, втайне ненавидевшие римлян вообще, выместили на прокураторе всю свою ненависть к народу-завоевателю. Узника били до тех пор, пока он не упал ничком на землю и не перестал подавать признаков жизнь. Спина окрасилась в красный цвет, и понять было невозможно: где туника, а где тело, где лоскуты разодранной ткани, а где разрубленная ударами кожа.
Азиаты не на шутку перепугались: ведь легат дал приказ побить прокуратора, но не убивать. Они принялись таскать воду и лить на неподвижный предмет истязаний. Наконец, их труд дал желаемый результат: узник застонал и пошевелился. Вздохнули с облегчением и сирийцы. Пилату оставили кувшин воды и заперли одного в темнице.
Легионер заходил к прокуратору гораздо чаще, чем обещал Клавдий. Хотя, цель его визитов была одна: убедиться, что пленник жив. Скудную еду и воду узнику приносили только утром, а уж он сам решал: съесть и выпить сразу, или растянуть жалкие крохи на весь день.
После избиения у Пилата началась горячка: аппетит пропал совершенно, и только воды не хватало. Он не стал просить ее у стражника, так как понимал, что это бесполезно. Прокуратор не находил ни искорки сочувствия к себе ни у кого из посещавших темницу легионеров. Стало немного обидно: ведь это его воины, и он заботился о них, пожалуй, даже больше, чем о собственном сыне. Впрочем, чувство досады улетучилось от одной-единственной мысли: Иисусу на кресте должно быть в тысячу раз обиднее принять мучительную смерть от людей, которым Он нес добро и спасение, но Он простил даже своих палачей.
Немного отошедши от экзекуции, Пилат принялся избавляться от бесполезной иссеченной туники. Сделать это было непросто. Ткань вошла в раны и с помощью засохшей крови накрепко соединилась с телом во многих местах. Узник разорвал тунику спереди и, попеременно дергая то за один край, то за другой, отделял ее от спины. Где-то материя отставала легко, а где-то приходилось применять силу. В последний момент он едва не потерял сознание, когда пришлось отрывать материю вместе с кожей.
Через три дня в темницу вновь пожаловал Марк Клавдий. Он долго рассматривал обессилевшего Пилата, затем напомнил:
– Сегодня ты в последний раз получил воду и еду.
– Я знаю, – произнес Пилат, не поднимаясь с пола.
– Следует поторопиться с принятием решения, дорогой Понтий. Ты неважно выглядишь. Иудея может остаться без правителя. Ведь даже отец, когда его оставляют силы, пишет завещание в пользу своих близких, а в нашем случае речь идет о большой части римской провинции.
– Хорошо, Марк, – вдруг согласился Пилат. – Завтра мы решим все вопросы.
– Долго я ждал от тебя разумного поступка, – обрадовался легат. – Что ж, подожду еще день, если тебе пришлось по вкусу мое гостеприимство.
– Подожди, Марк, – бросил вслед уходящему Клавдию прокуратор.
– Уж не передумал ли ты? – встрепенулся легат. – Одобряю, в твоем положении нет смысла откладывать. Лучшую жизнь желательно обрести сегодня и сейчас, а не завтра.
Назидательная речь легата никак не подействовала на Понтия Пилата.
– Нет. Сегодня я не смогу подписывать документы: сильно дрожат руки, мою подпись не признает даже собственная жена, – в оправдание узник протянул руки, которые действительно била мелкая дрожь. – Я хотел бы попросить об одном незначительном одолжении…
– Ты и просьба?! Это что-то новое, – обрадовался Марк Клавдий. – Все же не зря легионеры слегка почесали тебе спину. Оказывается, язык розги понимают не только рабы, но и прокураторы с помутненным разумом. Итак, что я могу для тебя сделать?
– У меня не осталось одежды. Не мог бы ты прислать хотя бы хитон, подаренный одним иудеем. Он где-то в мешке с прочими моими вещами.
– Великолепно! Прокуратор облачается в иудейскую одежду. И этот римлянин собирался править Иудеей.
– Но у меня больше ничего нет.
– Что ж, надевай хитон – повеселишь хотя бы моих легионеров.
Доброта легата выросла до величайших пределов, впрочем, сам Клавдий не знал истинной ее величины. Узнику бросили хитон вместе с мешком. Он стал заметно легче – остатки лакомств, купленных на острове, подчистую съели легионеры. Собственно, восточные сласти меньше всего интересовали Пилата. Он с трепетом и радостью обнаружил, что самое важное – ради чего он пожертвовал своей свободой, а возможно, и жизнью, – осталось на дне мешка.
Прокуратор получил самую дорогую вещь и теперь застыл в нерешительности. Он хотел прижать хитон к груди, хотел надеть немедленно, но давно не видевшее воды тело не решалось принять Его одежду. Не надеть он тоже не мог, хитон могли бы вновь отобрать жадные до добычи сирийцы.
Вода была только в кувшине; его принесли пленнику для питья, причем на целые сутки. Пилат омыл руки, затем занялся спиной. Он старался не повредить немного затянувшиеся раны, чтобы не вызвать кровотечения. Как узник ни экономил воду, но спустя немного времени заметил, что сосуд пуст. Все ушло на омовение тела, Пилат не сделал ни единого глотка.
Затем прокуратор долго ждал, пока просохнет тело. Только после этого он бережно, словно заполненный до краев сосуд с аравийскими благовониями, достал хитон и надел его. Уставшее тело внезапно наполнилось легкостью и силой одновременно, ушла боль с израненной спины. Исчезло постоянно мучавшее в последнее время чувство голода, о жажде он позабыл, хотя кувшин давным-давно был пуст.
Он осторожно ходил по тесному подземелью, боясь прикоснуться к грязной стене. Наконец присел в центре помещения. У Пилата не было даже мысли, чтобы лечь – хитон был бы тотчас испачкан. Так сидя он и провел ночь.
Его вывели ранним утром: Марку Клавдию, несмотря на привычку не торопиться покидать постель, не терпелось завершить блестяще задуманный план.
Пилата удивило, что пришедшие за ним легионеры обращались почтительно. Он ожидал, что иудейский наряд вызовет смех, как обещал Клавдий; он привык за последнее время к пинкам и оскорблениям, он привык к положению узника и к рабской пище. Удивление прошло, как только узник переступил порог темницы. Теперь, неожиданно даже для себя, Понтий Пилат ощутил себя прокуратором Иудеи; и уважение со стороны легионеров избитый ими же человек воспринимал как должное.
Пилат властно шествовал по своему кесарийскому преторию, а следовавшие за ним легионеры являлись скорее почетным сопровождением, чем стражей.
Он вошел в свою резиденцию, откуда правил Иудеей, откуда рассылал приказы легатам и местным старейшинам. Стража почтительно осталась за дверью.
Большой гурман – Марк Клавдий – сидел за столом, накрытым яствами. Кроме традиционного яйца (с поедания которого начинался день римлянина) перед одиноко восседающим легатом стояло столько блюд, что можно было накормить центурию голодных легионеров. Хитрец намеренно приказал доставить Пилата, как только будет накрыт стол. Наивный, он рассчитывал, что вид изысканных яств сломит волю голодающего Пилата скорее, чем угрозы, просьбы и физическое насилие.
– Ну что, дорогой Понтий, готов ли ты поставить свою подпись на приказе? Я взял на себя труд составить сей документ, дабы облегчить твою задачу, – произнося эти слова Клавдий даже не изволил обратить свой взор на вошедшего. Он был занят разделыванием тушки нежного молочного поросенка.
Отрезав кусок с золотистой кожицей, легат отправил в рот. Затем он занялся поиском лучшего куска, вращая поросенка рукой. Так как ответа на вопрос не последовало Клавдий вновь подал голос, слегка повысив тон:
– Что же ты молчишь? Впрочем, если нет сил выразить согласие, можешь без слов подписать документ. Вот же он! Взгляни на край стола. Надеюсь, ты готов это сделать? И сразу же присоединяйся ко мне. Позавтракаем вместе, как в былые времена…
– Я готов на многое, – вдруг Клавдий услышал твердый властный голос, который принадлежал не вчерашнему узнику, но властителю Иудеи. – Но легат Марк Клавдий, вижу, не готов к визиту прокуратора.
От удивления Марк Клавдий даже не смог разозлиться. Брови его ушли куда-то вверх, глаза широко раскрылись, и он, наконец, поднял их на вошедшего. В следующий миг легат побледнел, встал. Он так и стоял молча некоторое время: с выпученными глазами, с поросенком в судорожно сжатых руках.
– Прости, Понтий… – залепетал мятежник. – Ты так неожиданно…
– Свинья…
– Согласен, согласен… я поступил очень нехорошо… – поспешил согласиться легат.
– Свинья испачкала тебе тогу, – закончил мысль Пилат.
Вчерашний претендент на должность прокуратора прижал к груди поросенка, словно мог им закрыться от немилости начальника. Белоснежная ткань украсилась темно-жирным пятном.
– Ах да… – спохватился Клавдий. – Вот поросенка не желаешь отведать? Изумительный поросенок…