– Ты даже не представляешь мою вину, дорогая Прокла.
– Так было угодно Ему, чтобы никто не заметил твое долгое отсутствие. А это значит, ты не прошел предначертанное судьбой. Тебе дается шанс исправить все ошибки. Это то же самое, что начать жизнь с неначертанного пергамента.
– Я виновен в Его смерти.
– Не может умереть Тот, Кто не может умереть. Его путь предопределен задолго до твоего рождения. Ты не узнал Его, Он пришел не таким, каким Его ждали.
– Я чувствовал, что нельзя Его оставлять наедине с иудеями, и оставил.
– Пророк Исаия давно рассказал о том, что должно случиться. – Прокла взяла в руки папирус, нашла нужное место и прочла:
«Он взошел пред Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему.
Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лицо свое; Он был презираем, и мы ни во что не ставили Его.
Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом.
Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши, наказания мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились.
Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу, и Господь возложил на Него грехи всех нас.
Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих».
– Как ты можешь все это знать? – удивление Пилата победило его усталость и огромное чувство вины.
– Прости, Понтий, я виновата пред тобой. Помнишь, ты отпускал меня навестить подругу Саломию… Вместе с ней мы ходили слушать проповеди Иисуса. Затем читали откровения иудейских пророков, – призналась Прокла.
– И ты ничего не сказала… Все могло сложиться по-иному, Он мог избежать креста, если бы я поверил в Него, как верую сейчас.
– Нет, Понтий. Все закончилось бы тем, что ты бы запретил мне ходить к Саломие. Тогда ты не был готов принять Его, – предположила Прокла. – Я не сказала, потому что боялась за Него. Прости, Понтий, эту мою единственную ложь.
– Ты права, и я не вижу никакой твоей вины передо мной. Мне кажется, никто в этом мире не имеет вины большей, чем я.
– Приступи к своим обязанностям, Понтий. Вспомни, что ты прокуратор Иудеи, – посоветовала женщина, понявшая состояние мужа. – Ты должен занять место, предначертанное судьбой.
– Я знаю, – согласился Пилат. – Так желает Он.
– Накануне… этого… я видела Его приход в Иерусалим, видела, как народ встречал Его пальмовыми ветвями. Только сейчас я поняла смысл сказанных тогда Иисусом слов: «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Он должен был умереть за всех нас, Иисус избрал мученическую смерть, чтобы искупить наши грехи. И ты – зерно из того колоса, что вырос из Его растерзанной плоти. Колосьев появилось много, и они принесут новые плоды.
– Но где наш сын? Мне не терпится его обнять! – воскликнул Пилат.
Прокла молчала, пряча глаза от мужа.
– Он спит? Болен? – теряясь в догадках, Пилат все больше начинал волноваться. Опущенные глаза жены явно не добавили спокойствия.
– Он уснул… навсегда, – наконец выдавила из себя женщина.
– Нашего сына больше нет?! – тяжело дыша, произнес Пилат. Он еще надеялся, что Прокла вкладывала в произнесенное какой-то другой смысл, коль не прозвучало слово «смерть», хотя и понимал, что заслужил самое страшное наказание.
– Он есть, только не с нами. Мальчик ушел к Нему, там нашему сыну будет хорошо.
– Как это случилось?
– Все произошло мгновенно. Утром мы играли с ним в саду, к обеду вдруг поднялся сильный жар. Врач дал какие-то снадобья. Вечером он вновь улыбался и все спрашивал: когда приедет отец. Потом уснул. А утром я увидела его остывающего и без дыхания. На лице сияла солнечная улыбка. Верь, ему там будет хорошо.
– Я верю, – Пилат заплакал и обнял жену.
Скитания мятежного легата
Пилат всем своим естеством окунулся в жизнь подвластной ему Иудеи. Множество повседневных дел отвлекало прокуратора от мыслей о роковой судебной ошибке и постигшей его следом семейной трагедии. Первое время он не вспоминал о легате Марке Клавдии, о неприятностях, которые тот доставил ему, и даже не держал зла на подчиненного. И все же объясниться с властолюбивым легатом было необходимо, коль его действия перешли дозволенную грань. Того требовал долг прокуратора Иудеи – в большей степени, чем чувство мести и личная обида. Пилат вызвал Марка Клавдия в свой иерусалимский преторий, хотя сам еще не решил, как поступить с мятежным легатом.
Клавдий давно ожидал вызова в Иерусалим; так давно, что устал бояться и ждать, но теперь, когда он сам за давностью времени начал забывать о своем преступлении, приказ Пилата поверг его в панику.
В любом случае от грядущей встречи с прокуратором ничего хорошего ждать не приходилось. Мысли путались в его голове одна ужаснее другой. Он хотел написать в Рим, в общем-то, почти правду: что прокуратор несколько месяцев отсутствовал, и ему, Клавдию, пришлось все это время следить за порядком в Иудее, что прокуратор вернулся неизвестно откуда в состоянии помешательства и не может управлять вверенной территорией. (В последнем легат немного сомневался, но искренне надеялся, что прокуратор повредится в уме окончательно – непонятное исчезновение и неожиданное появление питали эту надежду.)
Критически поразмышляв далее, Марк Клавдий признал этот способ избавления от ненавистного Пилата не действенным. Во-первых, на доставку письма в Рим и ответ от Тиберия требуется время, а прокуратор требовал легата к себе немедленно. Во-вторых, неизвестно каким будет решение непредсказуемого Тиберия. (В те времена никто из римлян без особой нужды не рисковал обращаться к императору.) В-третьих, легионерам уж точно не понравится, что легат пожаловался императору на прокуратора. Хотя Пилата многие недолюбливали, но донос на командира римляне, щепетильные в вопросах чести, сочли бы подлостью и предательством. Марку Клавдию грозила участь изгоя среди собственных воинов, даже при благоприятном решении Тиберия.
Порассуждав таким образом (вполне разумно) над возможными последствиями доноса, Марк Клавдий… принялся рассматривать более безумный вариант своих ответных действий на вызов Пилата. Его возбужденный мозг начал обсуждать план мятежа против Понтия Пилата. Надо сказать, шанс у легата был. В его подчинении находилось много сирийцев и греков, которые до зачисления на римскую службу промышляли разбоем, пиратским промыслом, служили в качестве наемников – в общем, воевать умели и на рискованные поступки были готовы. Им не по душе была римская дисциплина, которой придерживался прокуратор, и, наоборот, Марк Клавдий пользовался успехом у этого восточного сброда, так как великодушно прощал большие и малые провинности.
Размышляя, легат покинул свои покои и направился в казарму, где и находилось большинство легионеров, преданных ему лично. Клавдий даже ускорил шаг: настолько ему не терпелось воплотить план свержения Понтия Пилата и захватить в свои руки власть над Иудеей. Следуя привычке просчитывать все на два шага вперед, он уже размышлял, как поступить с плененным прокуратором… И тут настало время подумать о возможных последствиях мятежа… Тиберий конечно же не простит самовольной замены на должности прокуратора Иудеи. Получается, Марк Клавдий поднимет мятеж не против Пилата, но против Тиберия и всего Рима. А Рим раздавит его, как слон ежа, даже не заметив этого, не ощутив под ногой действия колючек, которые у несчастного ежа считались грозным оружием.
Результат размышления над очередным планом привел к тому, что шаг легата по мере приближения к казарме становился все менее уверенным и все более мелким. Наконец, он остановился неподалеку от заветной двери в полной растерянности. Толпа подвыпивших легионеров, проходившая мимо, весело поприветствовала своего командира и отправилась на покой.
Ноги сами понесли Марка Клавдия прочь от казармы. Он продолжал размышлять о том, что полагалось за негостеприимное обхождение с прокуратором, получившим эту должность из рук Тиберия. Мятежную голову посещали мысли одна мрачнее другой, и потому легат даже обрадовался, когда, осмотревшись по сторонам, понял, что незаметно для себя покинул Кесарию и очутился в совершенно безлюдной местности. Куда угодно – лишь бы подальше от городов, от римлян, от людей.
Клавдий шел, огибая даже деревни, не разбирая пути, пока не ощутил, что ноги вязнут в песок, а вокруг не видно даже одиноких огоньков жаровен, очагов, факелов, не слышно запаха дыма – в общем, того, что даже в ночи выдавало поселение. Он достиг того, к чему стремился, но тут с ужасом отметил, следуя своей привычке все анализировать, что хочется пить и есть, а у него нет ни того ни другого, и что он смертельно устал.
Из вещей у легата оказался только меч, с которым он никогда не расставался. Опираясь на оружие, Клавдий прошагал еще некоторое расстояние, пока не наткнулся на кустарник. Он сломал несколько густых веток, бросил их на песок и упал на импровизированное ложе.
Римлянин проснулся ранним утром от жуткого холода. Некоторое время он пытался укутаться в плащ. Вставать совершенно не хотелось: короткого сна явно не хватило для отдыха тела, уставшего за время, проведенное в пути. Уснуть все равно не получалось: короткий плащ оказался плохой защитой от сюрпризов пустынного климата.
Промучившись около часа, Клавдий внезапно замер. Да! Он не ошибся. Совсем рядом раздавалось характерное верблюжье фырканье. Легат поднялся, подхватил меч и едва не побежал к месту, откуда исходили звуки. Он был наслышан о пустынных миражах, и на ходу молил бога путников, чтобы верблюд оказался настоящим.
Клавдий успел вовремя. Оказывается, на другой стороне маленького оазиса расположился на ночлег бедуин. Теперь он привязывал к недовольному верблюду свои вьюки и готовился продолжить путь.