Какого рода они будут, в послании не сообщалось: но в одном Пилат не сомневался: ничего хорошего от встречи с императором ждать не имело смысла.
Важнейшие распоряжения отданы накануне – все, что касалось управления Иудеей. Последний день Пилат потратил на себя. Пока рабы собирали вещи в дорогу, он посетил несколько иерусалимских мест, которые его всегда влекли.
Голгофа – этот холм, где казнили преступников, – зловеще возвышался над окрестностями. Несмотря на жаркий день, от страшного клочка земли тянуло холодом, в лицо прокуратору дышал северный ветер, несший с собой противную пыль. Но он упрямо шел к тому месту, где, среди прочих, стоял Его крест. Пилат словно надеялся здесь что-то найти – потерянное давно, но не дающее покоя все время. Точно так же в последующие века и тысячелетия к Голгофе будут стремиться люди со всех концов земли.
Он шел по траве, которая, едва успев появиться на поверхности земли, превращалась в сено. Он поднялся на вершину. Внезапно стих ветер. И вдруг открылся удивительный вид. На площадке, обильно политой кровью многих преступников, среди иссохшей травы Пилат увидел цветы. Пестрые, маленькие и большие, на толстых стеблях и почти без них, в обрамлении ярко-зеленых листьев, они словно утверждали, что жизнь есть даже на этой страшной земле.
Понтий Пилат повторил последний земной путь Того, Кого он не спас, хотя имел возможность это сделать. Ноги привели его к гробнице Иосифа из Арифамеи, которую тот готовил для себя, но отдал ушедшему впереди и не подготовившему последнее земное пристанище. Собственно, Он не имел нужды в богатой гробнице. Усыпальница была пуста с тех пор, как Сын Человеческий покинул ее на третий день после смерти. Место мог занять Иосиф из Арифамеи, недавно ставший жертвой завистников и недоброжелателей. Но скромный человек запретил хоронить себя в опустевшей гробнице.
Вход в пещеру также был покрыт цветами; они росли даже там, где, казалось бы, невозможно: на скальной породе, в полной тени, куда не проникал солнечный свет, столь необходимый растениям. Их питала некая невидимая сила.
Невдалеке стояла большая группа женщин, некоторые были с детьми. Люди боялись подойти к входу, чтобы не растоптать цветы. Все стояли молча и почти неподвижно, даже дети всех возрастов – что само по себе необычно.
Понтий Пилат присоединился к толпе, чтобы вместе со всеми помолчать. Никто не обратил внимания на него, не оказал никаких почестей, хотя прокуратора Иудеи знал в лицо почти каждый житель Иерусалима. Впрочем, это нисколько не удивило и не расстроило Пилата: ведь и он, и стоявшие рядом пришли к Нему, мысли всех были заняты великим и далеким, никто не думал здесь о земной власти. И это было правильно, что Пилата не заметили, потому что разговор с Богом происходит наедине – даже если рядом людское море.
Остаток дня Понтий Пилат провел в обществе жены. Он давно заметил, что в последнее время Прокла расцвела, будто плодовое дерево весной. Пилат всегда считал жену красавицей, но теперь ее красота была наполнена неким особым загадочным смыслом. От Проклы исходили лучи, словно от небесного светила, походка стала мягче…
Такой он видел жену только в один период их долгой совместной жизни… Пилат вспомнил причину видимых изменений Проклы и внимательно посмотрел на нее. Невольно взгляд его скользнул по животу Проклы, который она в последнее время часто и нежно поглаживала.
– Не может быть?! – не скрывая чувств, радостно воскликнул Понтий Пилат.
– Да! Мой любимый Понтий! Господь посылает нам вместо забранного Им сына еще одного ребенка. Вначале я не верила своему счастью: ведь мы с тобой не молоды. Но оно пришло.
– Почему же ты ничего не сказала мне раньше? Я вспомнил, что видел тебя такой счастливой и немного капризной, когда мы ждали рождения нашего сына. Я догадывался… но боялся высказать вслух свои надежды.
– И я боялась, – призналась женщина. – Вначале сама не верила, что вновь стану матерью. Боялась, что-то будет не так: и я сначала обрадую тебя, а потом очень огорчу. Затем откладывала признание. И вот… ты догадался сам.
– Глупенькая! Да разве ты не видишь, что я хочу вместе с тобой переживать все радости и печали!
– Прости, Понтий. Я не хотела доставить моему прокуратору лишних волнений. Ведь на его плечах кроме меня еще находится Иудея.
– Сначала ты, любимая, а мир, в том числе Иудея, неплохо обходятся и без моего участия. – Пилат обнял жену и нежно, осторожно прижал к себе. – Прокла, я буду неизвестное время отсутствовать, и потому тебе придется заниматься всем нашим имуществом, распоряжаться деньгами. У тебя есть все права делать это: документы я подписал, и они в шкатулке из сандалового дерева.
– Надеюсь, не придется знакомиться с содержимым шкатулки, и ты скоро вернешься.
– Придется, дорогая, в самые ближайшие дни. Я продаю приморскую виллу, на которой мы бывали всего лишь несколько раз. В общем, она для нас – обременительный груз, на содержание которого приходилось неоправданно много тратить… Завершить сделку я не успел. Покупатель – богатый грек из Антиохии – выплатил задаток. Остальную часть суммы привезет на днях. Тебе нужно лишь забрать ее и отдать документ на право владения виллой – он самый верхний в шкатулке. Деньгами распоряжайся по своему усмотрению.
– Ну, уж деньги подождут тебя.
– Могут и не дождаться… – задумчиво промолвил прокуратор.
– О чем ты, Понтий? – встревожилась женщина.
– Ты остаешься одна в чужой стране. На легионеров надеяться не стоит, как показал случай с Марком Клавдием. Потому будет лучше, если половину денег или даже большую их часть оставишь в доме Саломии. Ведь ей ты доверяешь?
– Как тебе и самой себе. А высокое положение ее мужа послужит дополнительной защитой.
– Тогда… вот еще… – принял решение Пилат. – На днях я получил письмо от товарища, с которым вместе воевали в Сирии. Он сообщил, что меня переводят в Рим, а иудейское прокураторство будет передано другому.
– Насколько могут быть верны сведения товарища?
– Он служит в преторианской гвардии, а потому, как я понял, информация вышла из уст самого Тиберия. Желательно в связи с близким переселением распродать лишнее имущество. Выбери себе все необходимое, а остальное пусть домоправитель распродаст за цену, какую сумеет получить. В общем, подготовься к переезду и жди вестей из Рима от меня. (Пилат едва не произнес: «… вестей из Рима обо мне», но вовремя спохватился.)
– Сделаю все, как ты велел, и буду с нетерпением ждать тебя. Приезжай поскорее. Ведь я жду тебя уже не одна.
– А теперь хочу сделать тебе подарок, – Пилат взял лежавшую рядом одежду и передал Прокле.
– Ведь это Его хитон! – воскликнула женщина.
– Да. Надевай его в трудные дни, когда тебе будет грозить опасность.
– Я не могу принять чужой подарок. Он дал его тебе.
– Не спорь, женщина! Ты носишь мою плоть под сердцем, в тебе осталась частица меня. Ты должна теперь беречь и защищать нашего будущего ребенка, пока я буду далеко.
В ночь перед отъездом в Рим сон упорно не шел к прокуратору, хотя он понимал, что накануне утомительного пути необходимо хорошо отдохнуть, понимал, что должен обрести покой. Но болело тело, боль выкручивала конечности, голова, казалось, не вмещала все мысли и была готова разлететься на части. Ожидаемое радостное событие и вызов в Рим, не предвещавший ничего хорошего, – раздваивали мысли, чувства Пилата. Его словно окатывали сначала горячей водой, затем холодной – и так много раз.
Вдруг к нему пришел полный покой, веки сомкнулись, и римлянин уснул как ребенок на неудобной, смятой за время мучений постели. Он не чувствовал грубых складок материи под собой, не чувствовал холода, хотя одеяло давно укрывало мозаичный пол, а не его тело, – лицо прокуратора во сне выражало блаженство.
К нему опять явился Казненный. Прокуратор не испытал ни малейшего страха, лишь чувство огромного облегчения.
– Я ждал Тебя, – произнес римлянин во сне и наяву. – Искал Тебя среди последних мест, где ступала Твоя нога.
– Я знаю. Но ты ищешь, где Меня нет.
– Завтра уезжаю в Рим, в неизвестность. Ты можешь сказать, к чему мне быть готовым. Ведь Ты знаешь все, и способен изменить и события, и весь мир.
– Нет. Каждый сам выбирает свою дорогу, свои поступки, без принуждения. Я не предсказываю будущее, не изменяю событий. Каждому помогаю, указываю его путь, но не каждый следует верной дорогой, не всякий принимает Мою помощь.
– Быть может, дорога в Рим станет для меня последней, по которой я пройду, – промолвил Пилат. – Что ж, я готов и к этому.
– Ты снова заблуждаешься, Понтий, путь человека не заканчивается смертью. Она – лишь врата в иное бытие. И ты еще не знаешь, готов ли к нему.
– Каким же образом нужно готовиться к той, другой, жизни, о которой говорят Твои ученики? Сколько времени?
– Кому-то мало всей жизни, кто-то, едва начав жить, обретает вечное царство Моего Отца…
– Прости, дорогая Прокла, что не любил тебя так, как ты заслуживаешь. Я благодарен за то, что ты была рядом со мной все эти годы. Жаль, что мало отцовской любви смог дать нашему ушедшему сыну…
– Не беспокойся, любимый Понтий. О нем заботится Господь. И у тебя еще будет возможность проявить отеческую заботу, новая жизнь уже дает о себе знать. Сегодня ночью я чувствовала, как наш ребенок стучал своей маленькой ручкой внутри меня, – поделилась радостью Прокла и попросила: – Возвращайся скорее. Ты будешь лучшим в мире отцом – я это знаю.
– Хорошо, любимая, я вернусь при первой же возможности, – неуверенно пообещал Пилат и улыбнулся жене.
Улыбка получилась грустной.
На корабле, отплывшем из Кесарии, Пилат решил переодеть тунику. Он взял сменную одежду из аккуратно уложенной стопки, а под ней белоснежная материя как будто полоснула по глазам. То был Его хитон. Пилат не сомневался, что держит в руках именно его, но все же развернул. На палубу упала записка: «Тебе он нужнее, меня защитит Тот, что царствует над миром. Люблю тебя и жду!»