Я смотрю на эту ночь, как на милость Божию, и благодарю Господа, что Он даровал нам возможность умереть прекрасной смертью и свободными людьми, чего не суждено другим, оказавшимся в плену. Мы же знаем наверно – завтра мы окажемся в руках врагов; но сейчас мы свободны выбрать славную смерть вместе с теми, которые нам дороги. Этому не могут препятствовать враги, хотя бы они очень хотели заполучить нас живыми. С другой стороны, и мы не можем победить их в бою.
Быть может, в самом начале, когда наши стремления к независимости наткнулись на столь большие препятствия со стороны наших соотечественников и еще большие со стороны неприятеля, мы бы должны были разгадать волю Провидения и уразуметь, что Бог обрек на гибель некогда столь любимый им народ иудейский. Ибо, если бы Он был милостив к нам, или по крайней мере меньше гневался на нас, то не допустил бы гибели столь многих людей, не отдал бы своего священнейшего города на добычу пламени разрушительной ярости врага. Если же все это случилось, можем ли мы надеяться на то, что мы одни из всего еврейского народа уцелеем и спасем нашу свободу?
Если б мы не грешили пред Богом и не были бы причастны ни к какой вине, а то ведь мы на этом пути были учителями для других! Вы видите, как Бог осмеял наши суетные надежды! Ведь Он вверг нас в такую беду, которую мы ожидать не могли и которую нам не перенести. Непобедимое положение крепости не послужило нам в пользу; и хотя мы располагаем богатым запасом провианта и имеем в избытке оружие и все необходимое, мы все-таки, по явному предопределению судьбы, лишены всякой надежды на спасение. Еще недавно огонь, устремившийся вначале на врагов, как будто против воли своей обратился на построенные нами стены. Разве это не гнев Божий, постигший нас за многие преступления, которые мы в своей свирепости совершали против своих же соплеменников?
Лучше поэтому принять наказание не от наших смертельных врагов – римлян, а от Самого Бога, ибо Божья десница милостивее рук врагов. Пусть наши жены умрут неопозоренными, а наши дети – неизведавшими рабства; вслед затем мы и друг другу сослужим благородную службу: тогда нашим почетным саваном будет наша сохраненная свобода. Но прежде мы истребим огнем наши сокровища и всю крепость. Я знаю хорошо: римляне будут огорчены, когда они не овладеют нами и увидят себя обманутыми в надеждах на добычу. Только съестные припасы мы оставим в целости, ибо это будет свидетельствовать после нашей смерти, что не голод нас принудил, а что мы, как и решились от самого начала, предпочли смерть рабству.
По-разному собравшиеся восприняли слова военачальника, которому за долгие годы привыкли беспрекословно подчиняться. Одни едва не возликовали, что найден способ омрачить римлянам радость победы. Другие погрузились в глубокие раздумья, третьи считали предлагаемую Элеазаром смерть лишенной смысла, четвертые полагали невозможным такой уход из жизни для иудея, пятые были явно не готовы собственной рукой убивать самых дорогих сердцу людей.
Все собравшиеся за долгие годы войны и осады привыкли к смерти, они не единожды смотрели ей в лицо и были готовы ее принять, но не таким способом.
– Лучше всем броситься на римлян и умереть с жестокой схватке, унося с собой в могилу их нечестивые души, – предложил один из храбрейших воинов.
– Ты умрешь славной смертью, но кто даст вечный покой твоей семье. А возможно, ты не погибнешь. Возможно, будешь ранен и утратишь способность сражаться. Тогда ты увидишь собственными глазами, как издеваются язычники над женой, как утоляют свою похоть с малыми дочерями. Разве ты не пожалеешь тысячу раз, что не избавил их от позора, когда имел возможность?
– Если нет другого выхода, мы отнимем жизнь у наших детей и этим же мечом сразим римлян, – не унимался мстительный воин.
– Да разве сможет рука, отнявшая жизнь у своих близких, столь же твердо держать меч? Сможете ли вы, пережив смерть собственного ребенка, дальше жить и бороться с врагом? Большинство станет легкой добычей врага, иные долгие годы в позорном плену будут звать смерть и не находить ее.
– Но Бог запрещает нам посягать на собственную жизнь, – произнес старый иудей то, что более всего волновало отчаявшихся людей. – Наши души окажутся во тьме, рядом с душами свирепых язычников, от которых мы желаем скрыться столь простым способом.
– Мы не уходим из жизни добровольно. Язычники, пришедшие осквернить наши святыни, нашу веру, вынуждают нас ступить на этот страшный путь, – произнес Элеазар. Понимая, насколько важна для иудея буква закона, он добавил: – Мы не будем убивать себя, рука наша поразит близких, а нам окажут последнюю услугу братья по крови и оружию.
Собравшиеся принялись обдумывать ответы Элеазара, но военачальник не дал возникнуть новым сомнениям, он опередил их следующей проникновенной речью:
– Жестоко я ошибался, если мечтал, что предпринимаю борьбу за свободу с храбрыми воинами, решившимися с честью жить, но и с честью умереть. Оказывается, что вы своей храбростью и мужеством нисколько не возвысились над самыми дюжинными людьми, если трепещете пред смертью тогда, когда она должна освободить вас от величайших мук, когда не следует медлить или ждать чьего-либо призыва.
От самого раннего пробуждения сознания в нас нам внушалось унаследованным от отцов божественным учением – а наши предки подкрепляли это и мыслью, и делом – что не смерть, а жизнь – несчастье для людей. Ибо смерть дарует душам свободу и открывает им вход в родное светлое место, где их не могут настигнуть никакие страдания. До тех же пор, пока они находятся в оковах бренного тела и заражены его пороками, они, в сущности говоря, мертвы, так как божественное с тленным не совсем гармонирует. Правда и то, что душа может великое творить и, будучи привязана к телу, ибо она делает его своим восприимчивым орудием, управляя невидимо его побуждениями и делами, возвышая его над его смертной природой. Но когда она, освободившись от притягивающего ее к земле и навязанного ей бремени, достигает своей настоящей родной обители, тогда только она обретает блаженную мощь и ничем не стесняемую силу, оставаясь невидимой для человеческого взора, как сам Бог.
Но если мы нуждаемся в чужих примерах, так взглянем на индусов, у которых можно научиться мудрости. Эти благородные мужи переносят земную жизнь нехотя, как отбытие какой-нибудь повинности природе, и спешат развязать душу от тела. Без горя, без нужды, а только из страстного влечения к бессмертному бытию, они возвещают другим, что намерены уйти от этого мира. Никто не препятствует им, а напротив, каждый считает их счастливыми и дает им поручения к умершим родственникам. Так твердо и незыблемо веруют они в общность жизни душ. По выслушании этих поручений они предают свое тело огню для того, чтобы как можно чище отделить от него душу, и умирают, прославляемые всеми. Близкие им люди провожают их к смерти с более легким сердцем, чем другие своих сограждан в далекое путешествие: оплакивают они самих себя, умерших же они считают блаженными, так как те уже приняты в сонм бессмертных.
Не стыдно ли вам будет, если мы покажем себя ниже индусов, если мы своей нерешительностью посрамим наши отечественные законы, служащие предметом зависти для всего мира? Но если б даже нас издавна учили как раз противному, а именно, что земная жизнь – высочайшее благо человека, а смерть есть несчастье, то ведь настоящее наше положение требует, чтобы мы ее мужественно перенесли; ибо и воля Божия, и необходимость толкают нас на смерть. Бог, видимо, уже давно произнес этот приговор над всей иудейской нацией. Мы должны потерять жизнь, потому что мы не умели жить по Его заветам.
Разве иудеи, которые в своей собственной стране вели войну с римлянами, не обладали всеми средствами, которые в состоянии сулить несомненную победу? Оружие, стены, непобедимые крепости и мужество, бесстрашно смотревшее в глаза всем опасностям борьбы за освобождение, все сильнее воодушевляло всех на отпадение от Рима. Но все это, исполнявшее нас гордых надежд, выдержало лишь очень короткое время и послужило причиной величайших несчастий. Ибо все завоевано и досталось врагам, как будто оно было приготовлено для того, чтобы придать больше блеска их победе, а не чтобы содействовать спасению тех, которые обладали всем этим.
Счастливы еще те, которые пали в бою, ибо они умерли, сражаясь и не изменив свободе. Но кто не будет жалеть тех многих людей, которые попали в руки римлян? Кто для избавления себя от такой же участи не прибегнет к смерти? Одни из них умирали под пытками, мучимые плетьми и огнем; другие, полусъеденные дикими зверями, сохранялись живыми для их вторичного пира на потеху и издевательство врагов. Но больше всех достойны сожаления те, которые еще живут; они каждый час желают себе смерти и не могут найти ее.
А где великий город, центр всей иудейской нации, укрепленный столь многими обводными стенами, защищенный столь многими цитаделями и столь исполинскими башнями, – город, который еле окружила вся масса военных орудий, который вмещал в себе бесчисленное множество людей, сражавшихся за него? Куда он исчез, этот город, который Бог, казалось, избрал своим жилищем? До самого основания и с корнем он уничтожен! Единственным памятником его остался лагерь опустошителей, стоящий теперь на развалинах, несчастные старики, сидящие на пепелище храма, и некоторые женщины, оставленные для удовлетворения бесстыдной похоти врагов.
О, лучше бы вы все умерли, прежде чем увидели святой город опустошенным вражеской рукой, а священный храм так святотатственно разрушенным! Но нас воодушевляла еще не бесславная надежда: быть может, нам удастся за все это отмстить врагу. Теперь же, когда и эта надежда потеряна и мы так одиноко стоим лицом к лицу с бедой, так поспешим же умереть со славой! Умилосердимся над самими собою, над женами и детьми, пока мы еще в состоянии проявить такое милосердие.
Для смерти мы рождены и для смерти мы воспитали наших детей. Смерти не могут избежать и самые счастливые. Но терпеть насилие, рабство, видеть, как уводят жен и детей на поругание, – не из тех это зол, которые предопределены человеку законами природы; это люди навлекают на себя своей собственной трусостью, когда они, имея возможность умереть, не хотят умереть прежде, чем доживут до всего этого. Мы же в гордой надежде на нашу мужественную силу отпали от римлян и только недавно отвергли их предложение сдаться на милость. Каждому должно быть ясно, как жестоко они нам будут мстить, когда возьмут нас живыми.