– Ничего такого я, женушка, не привез, – отвечал Санчо, – зато я привез кое-что поважнее и посущественнее.
– Вот этому я очень рада, – заметила жена, – покажи-ка мне, дружочек, это важное и существенное, я хочу поглядеть, тогда душа моя будет довольна, а то, пока ты там скитался целую вечность, я вся истомилась и извелась.
– Дома покажу, жена, – объявил Панса, – а пока что утешься: если мы, господь даст, еще раз поедем искать приключений, то ты увидишь, что я скоро стану графом или же губернатором острова, да не какого-нибудь там захудалого, а самого что ни на есть лучшего.
– Дай-то бог, муженек, это нам вот как пригодится. А только скажи мне, что такое остров, я что-то не могу взять в толк.
– Осла медом не кормят, – отрезал Санчо, – придет время – узнаешь, да еще рот разинешь, когда твои вассалы станут величать тебя ваше сиятельство.
– Что ты несешь, Санчо? Какие такие сиятельства, острова и вассалы? воскликнула Хуана Панса (так звали жену Санчо, ибо хотя она и не была с ним в родстве, но в Ламанче принято, чтобы жены брали фамилию мужа).
– Не все сразу, Хуана, не торопись, довольно и того, что я сказал тебе правду, пока держи язык на привязи. Между прочим могу тебе сказать, что нет ничего приятнее быть почтенным оруженосцем какого-нибудь этакого странствующего рыцаря, искателя приключений. Правда, чаще всего попадаются приключения не такие, каких бы тебе хотелось: в девяноста девяти случаях из ста все получается шиворот-навыворот. Это я на себе испытал, потому в иных случаях меня подбрасывали на одеяле, в иных лупили. Однако со всем тем до чего ж хорошо в ожидании происшествий скакать по горам, плутать в лесах, взбираться на скалы, посещать замки, останавливаться на каких угодно постоялых дворах и при этом ни черта не платить за ночлег!
Такую беседу вели между собой Санчо Панса и его жена Хуана Панса, а в это время ключница и племянница Дон Кихота ухаживали за ним, раздевали его и укладывали на старую его кровать. Он смотрел на них блуждающим взором и никак не мог понять, где он находится. Священник, сообщив племяннице, чего стоило доставить его домой, сказал, чтобы она как можно лучше позаботилась о дяде и чтобы они обе были начеку, а то, мол, он опять убежит. Тут снова подняли они страшный крик, снова стали посылать проклятия рыцарским романам, снова стали молить бога, чтобы сочинители подобных врак и нелепостей провалились сквозь землю. Одним словом, священник оставил их в смятении и страхе, ибо они полагали, что, как скоро дело пойдет на поправку, дядя их и господин тот же час их покинет, и чего они опасались, то как раз и случилось.
Однако ж автор этой истории, несмотря на то, что он со всею любознательностью и усердием допытывался, какие именно деяния совершил Дон Кихот во время третьего своего выезда, так и не мог обнаружить на сей предмет каких-либо указаний, – по крайней мере, в летописях подлинных; только в изустных преданиях Ламанчи сохранилось воспоминание о том, что, выехав из дому в третий раз, Дон Кихот побывал в Сарагосе и участвовал в знаменитых турнирах, которые в этом городе были устроены, и там с ним произошли события, достойные его неустрашимости и светлого ума. О смерти его и кончине также ничего не удалось узнать, и так бы автор ничего не знал и не ведал, когда бы счастливый случай не свел его с одним престарелым лекарем, обладателем свинцовой шкатулки, найденной, по его словам, среди развалин какой-то древней часовни, которую восстанавливали; и вот в этой-то самой шкатулке оказались пергаменты, на которых готическими буквами были написаны испанские стихи, в коих содержались сведения о многих подвигах Дон Кихота, о красоте Дульсинеи Тобосской, о наружности Росинанта, о верности Санчо Пансы и о погребении самого Дон Кихота, а также несколько эпитафий и похвальных стихов нраву его и обычаю. И те из них, которые удалось прочитать и разобрать, правдолюбивый автор этой новой и доселе невиданной истории здесь приводит. При этом за огромный труд, который пришлось положить на розыски и копанье в архивах Ламанчи, дабы вытащить помянутую историю на свет божий, автор не требует от своих читателей никакой другой благодарности, кроме того, чтобы они отнеслись к ней с таким же доверием, с каким люди здравомыслящие относятся к рыцарским романам, которые пользуются ныне таким успехом: это вполне вознаградит и удовлетворит его и подвигнет на то, чтобы извлечь и разыскать другие, если и не столь правдивые, то, во всяком случае, не менее занятные и увлекательные.
Вот первые слова пергамента, обнаруженного в свинцовой шкатулке.
АКАДЕМИКИ ИЗ АРГАМАСИЛЬИ, МЕСТЕЧКА В ЛАМАНЧЕ, НА ЖИЗНЬ И НА КОНЧИНУ ДОБЛЕСТНОГО ДОН КИХОТА ЛАМАНЧСКОГО HOC SCRIPSERUNT[289]
Эпитафия
Скиталец, словно Грецию – Язон[290],
Прославивший ламанчские пределы;
Чудак, чей ум, как флюгер заржавелый,
И ветрен был, и столь же изощрен;
Певец, меж виршеплетов всех времен,
Быть может, самый тонкий и умелый;
Боец, настолько яростный и смелый,
Что до границ Катая[291] славен он;
Тот, кто, затмив собою Амадисов,
Гигантов, словно карликов, сражал;
Тот, кто был даме предан всей душою;
Тот, кто, вселяя зависть в Бельянисов,
Верхом на Росинанте разъезжал,
Почиет под холодной сей плитою.
Сонет
Ты, кто узрел сей толстогубый рот,
Внушительную стать и лик курносый,
Знай: это Дульсинея из Тобосо,
Которою пленился Дон Кихот.
О ней мечтал он ночи напролет,
Монтьеля травянистые откосы
И Сьерры Негры[293] голые утесы
Исхаживая, пеший, взад-вперед,
В чем Росинант повинен… О светила!
Зачем судили вы, чтоб в цвете лет
С обоими произошло несчастье?
Ее красу от нас могила скрыла,
А он, хотя узнал о нем весь свет,
Погублен ложью, завистью и страстью.
Сонет
На тот алмазный трон, где столько лет
Марс восседал, от крови весь багровый,
Взошел Ламанчец и рукой суровой
Над миром поднял стяг своих побед.
В столь грозные доспехи он одет,
Столь остр его клинок, разить готовый,
Что новый сей герой в манере новой
Быть должен новой музою воспет.
Британию до звезд во время оно
Отвага Амадиса вознесла,
Его сынами греки знамениты;
Но днесь Кихот введен во храм Беллоны[294],
И гордая Ламанча превзошла
Владенья грека и отчизну бритта.
Его дела не могут быть забыты:
Ведь Росинант – и тот таких коней,
Сонет
Вот Санчо Панса. Хоть он ростом мал,
Но доблестью велик, и мир покуда,
В чем, если нужно, я порукой буду,
Верней оруженосца не видал.
Он возведенья в графы ожидал,
Но не дождался, что отнюдь не чудо:
С ним во вражде был свет, а свет – Иуда.
Его осла – и то б живым сглодал.
И на скотине этой безответной
За незлобивым Росинантом вновь
Потрюхал сей воитель незлобивый.
О сладкие надежды, как вы тщетны!
Вы нам на миг разгорячите кровь
И стали тенью, сном, химерой лживой.
Эпитафия
Дон Кихот, что здесь лежит,
Росинанта обладатель,
Приключений был искатель,
Был он также часто бит.
Рядом с рыцарем зарыт
Санчо Панса, малый нравный,
Но оруженосец славный.
Пусть Господь его простит!
Эпитафия
Мир навеки обрела
В сей могиле Дульсинея,
Смерть расправилась и с нею,
Хоть крепка она была.
Гордость своего села,
Не знатна, но чистокровна,
В Дон Кихоте пыл любовный
Эта скотница зажгла.
Вот и все стихи, какие нам удалось разобрать; в остальных же буквы были попорчены червями, вследствие чего пришлось передать их одному академику, дабы он прочитал их предположительно. По имеющимся сведениям, он этого добился усидчивым и кропотливым трудом и, в надежде на третий выезд Дон Кихота, намеревается обнародовать их.
Forse altri cantera con miglior plettro[297].
Конец первой части
Часть 2
ПОСВЯЩЕНИЕ ГРАФУ ЛЕМОССКОМУ[298]
Посылая на днях Вашему сиятельству мои комедии, вышедшие из печати до представления на сцене[299], я, если не ошибаюсь, писал, что Дон Кихот надевает шпоры, дабы явиться к Вашему сиятельству и облобызать Вам руки. А теперь я уже могу сказать, что он их надел и отправился в путь, и если он доедет, то, мне думается, я окажу этим Вашему сиятельству некоторую услугу, ибо меня со всех сторон торопят как можно скорее его прислать, дабы прошли тошнота и оскомина, вызванные другим Дон Кихотом