И я потихоньку сделал несколько шагов назад, ухватился за перила и стал спускаться вниз, а когда спустился, настроение у меня опять было хорошее и на сердце стало легко-легко, как будто гора с плеч свалилась. И я очень обрадовался, когда увидел Мишку с Костиком, и побежал к ним, а когда подбежал, остановился как вкопанный!.. Эти дураки хохотали во всё горло и показывали на меня пальцем! Они изображали, что сейчас лопнут от смеха. Они вопили:
– Он спрыгнул!
– Ха-ха-ха!
– Он сиганул!
– Хо-хо-хо!
– «Ласточкой»!
– Хе-хе-хе!
– «Солдатиком»!
– Хи-хи-хи!
– Храбрец!
– Молодец!
– Хвастец!
Я сел рядом с ними и сказал:
– Дурачки вы, и больше ничего! Неужели вы думаете, что я струсил?
Тут они прямо завизжали:
– Нет! Ха-ха-ха!
– Не думаем! Хо-хо-хо!
– Ты не струсил!
– Ты просто забоялся!
– Сейчас мы напишем про тебя в газету!
– Чтоб тебе медаль дали!
– За красивое спускание по лестнице!
Во мне прямо всё бурлило от злости! Какие всё-таки наглые типы, этот худущий Костыль и особенно Миха с его противным голосом! Они, видно, серьёзно воображают, что я струсил! Какая глупость! Олухи царя небесного!
Но я не стал ругаться и оскорблять их, как они меня. Ведь я-то знал, что мне ничего не стоит спрыгнуть с этой жалкой вышки! Поэтому я сказал им спокойно и вежливо:
– Наплевать на вас!
И стремглав кинулся к вышке, и в пять секунд снова взбежал на самый верх! В это время солнце спряталось за тучу. Здесь было холодно и мрачно, ветер выл, и вышка немножко скрипела и покачивалась. Но я не стал задерживаться, я подошёл к самому краю, сложил руки по швам, зажмурился, чуть-чуть согнул коленки, перед тем как прыгнуть, и… вдруг совершенно неожиданно я вспомнил про маму. И про папу тоже. И про бабушку. Я вспомнил, что сегодня утром, когда я убежал на «Динамо», я не попрощался с ними и что теперь очень может быть, что я убьюсь насмерть, и я подумал, какое это будет для них несчастье. Просто горе будет. Ведь им совершенно некого будет в жизни приласкать. Я представил себе, как мама всегда будет смотреть на мою карточку и плакать, ведь я у неё единственный, и у папы тоже. И у них в душе будет вечный траур, и они не будут ходить в гости и в кино – разве это жизнь? И кто же будет о них заботиться, когда они состарятся? Да и мне тоже без них будет плохо, я ведь тоже их люблю! Хотя мне-то уже плохо не будет: меня в живых не будет, я буду уже мёртвый, и не увижу больше неба, и не услышу, как рабочие нежно дробят камень на набережной!..
И всё это из-за этих негодных Костыля и Михи!
Я ужасно возмутился и весь вскипел, что из-за таких дураков столько народу пострадает, и я подумал, что гораздо лучше будет, если я пойду и насую им по шее, и чем скорее, тем лучше.
И я опять спустился вниз.
Костик, когда увидел меня, встал на четвереньки и уткнулся головой в пол. И так, на голове, он побежал по кругу, как какой-нибудь жук. А Мишка был совершенно синий и булькал – у него была смеховая истерика.
Возле них сидела небольшая толпа, разные девушки и парни. Они тоже смеялись. Видно, Костик с Мишкой рассказали им это дело. Они очень весело смеялись, незнакомые эти люди, а мои друзья смеялись с ними заодно, они все вместе дружно надо мной смеялись…
И тут я почувствовал, что всё, что было до сих пор, – это была чепуха! Просто я до сих пор не понимал, в чём тут суть! А сейчас, кажется, понял. И я повернулся и пошёл обратно на вышку. В третий раз! Они там сзади кукарекали мне вслед, блеяли и улюлюкали. Но я долез доверху и подошёл к самому краю. Коленки у меня дрожали. Но я схватил их руками и сжал и сказал себе тихонько, а когда говорил, слышал, как дрожит мой голос и клацкают зубы.
Я бормотал:
– Рохля!.. Вахля!.. Махля!.. Прыгай сейчас же! Ну! А то я разговаривать с тобой не буду! Руки́ тебе не подам! Ну! Прыгай же! Ну! Тухля! Протухля! Вонюхля!
И когда я обозвал себя вонюхлей, я не выдержал обиды и шагнул вперёд. Сердце и желудок у меня сразу подкатились к горлу. И я, когда летел, не успел ничего подумать, просто я знал, что я прыгнул. Я прыгнул! Я прыгнул! Прыгнул всё-таки!!!
А когда я вынырнул, Мишка и Костик протянули мне руки и вытащили на доски. Мы легли рядом. Мишка и Костик молчали.
А я лежал и слушал, как рабочие бьют молотками по розовому камню. Звук долетал сюда слабо, нежно и робко, как будто кто-то играл стеклянным молоточком на серебряном ксилофоне.
Пожар во флигеле, или Подвиг во льдах…
Мы с Мишкой так заигрались в хоккей, что совсем забыли, на каком мы находимся свете, и когда спросили одного проходящего мимо дяденьку, который час, он нам сказал:
– Ровно два.
Мы с Мишкой прямо за голову схватились. Два часа! Каких-нибудь пять минут поиграли, а уже два часа! Ведь это же ужас! Мы же в школу опоздали! Я подхватил портфель и закричал:
– Бегом давай, Мишка!
И мы полетели, как молнии. Но очень скоро устали и пошли шагом. Мишка сказал:
– Не торопись, теперь уже всё равно опоздали.
Я говорю:
– Ох, влетит!.. Родителей вызовут! Ведь без уважительной же причины.
Мишка говорит:
– Надо её придумать. А то на совет отряда вызовут. Давай выдумаем поскорее!
Я говорю:
– Давай скажем, что у нас заболели зубы и что мы ходили их вырывать.
Но Мишка только фыркнул:
– У обоих сразу заболели, да? Хором заболели!.. Нет, так не бывает. И потом: если мы их рвали, то где же дырки?
Я говорю:
– Что же делать? Прямо не знаю… Ой, вызовут на совет и родителей пригласят!.. Слушай, знаешь что? Надо придумать что-нибудь интересное и храброе, чтобы нас ещё и похвалили за опоздание, понял?
Мишка говорит:
– Это как?
– Ну, например, выдумаем, что где-нибудь был пожар, а мы как будто ребёнка из этого пожара вытащили, понял?
Мишка обрадовался:
– Ага, понял! Можно про пожар выдумать, а то ещё лучше сказать, как будто лёд на пруду проломился и ребёнок этот – бух!.. В воду упал! А мы его вытащили… Тоже красиво!
– Ну да, – говорю я, – правильно! Но пожар всё-таки лучше!
– Ну нет, – говорит Мишка, – именно что лопнувший пруд интереснее!
И мы с ним ещё немножко поспорили, что интересней и храбрей, и не доспорили, а уже пришли к школе. А в раздевалке наша гардеробщица тётя Паша вдруг говорит:
– Ты где это так оборвался, Мишка? У тебя весь воротник без пуговиц. Нельзя таким чучелом в класс являться. Всё равно уж ты опоздал, давай хоть пуговицы-то пришью! Вот у меня их целая коробка. А ты, Дениска, иди в класс, нечего тебе тут торчать!
Я сказал Мишке:
– Ты поскорее тут шевелись, а то мне одному, что ли, отдуваться?
Но тётя Паша шуганула меня:
– Иди, иди, а он за тобой! Марш!
И вот я тихонько приоткрыл дверь нашего класса, просунул голову, и вижу весь класс, и слышу, как Раиса Ивановна диктует по книжке:
– «Птенцы пищат…»
А у доски стоит Валерка и выписывает корявыми буквами:
«Птенцы пестчат…»
Я не выдержал и рассмеялся, а Раиса Ивановна подняла глаза и увидела меня. Я сразу сказал:
– Можно войти, Раиса Ивановна?
– Ах, это ты, Дениска, – сказала Раиса Ивановна. – Что ж, входи! Интересно, где это ты пропадал?
Я вошёл в класс и остановился у шкафа. Раиса Ивановна вгляделась в меня и прямо ахнула:
– Что у тебя за вид? Где это ты так извалялся? А? Отвечай толком!
А я ещё ничего не придумал и не могу толком отвечать, а так, говорю что попало, всё подряд, только чтобы время протянуть:
– Я, Раиса Иванна, не один… Вдвоём мы, вместе с Мишкой… Вот оно как. Ого!.. Ну и дела. Так и так! И так далее.
А Раиса Ивановна:
– Что-что? Ты успокойся, говори помедленней, а то непонятно! Что случилось? Где вы были? Да говори же!
А я совсем не знаю, что говорить. А надо говорить. А что будешь говорить, когда нечего говорить? Вот я и говорю:
– Мы с Мишкой. Да. Вот… Шли себе и шли. Никого не трогали. Мы в школу шли, чтоб не опоздать. И вдруг такое! Такое дело, Раиса Ивановна, прямо ох-хо-хо! Ух ты! Ай-ай-ай!
Тут все в классе рассмеялись и загалдели. Особенно громко – Валерка. Потому что он уже давно предчувствовал двойку за своих «птенцов». А тут урок остановился, и можно смотреть на меня и хохотать. Он прямо покатывался. Но Раиса Ивановна быстро прекратила этот базар.
– Тише, – сказала она, – дайте разобраться! Кораблёв! Отвечай, где вы были? Где Миша?
А у меня в голове уже началось какое-то завихрение от всех этих приключений, и я ни с того ни сего брякнул:
– Там пожар был!
И сразу все утихли. А Раиса Ивановна побледнела и говорит:
– Где пожар?
А я:
– Возле нас. Во дворе. Во флигеле. Дым валит – прямо клубами. А мы идём с Мишкой мимо этого… как его… мимо чёрного хода! А дверь этого хода кто-то доской снаружи припёр. Вот. А мы идём! А оттуда, значит, дым! И кто-то пищит. Задыхается. Ну, мы доску отняли, а там маленькая девочка. Плачет. Задыхается. Ну, мы её за руки, за ноги – спасли. А тут её мама прибегает, говорит: «Как ваша фамилия, мальчики? Я про вас в газету благодарность напишу». А мы с Мишкой говорим: «Что вы, какая может быть благодарность за эту пустяковую девчонку! Не стоит благодарности. Мы скромные ребята!» Вот. И мы ушли с Мишкой. Можно сесть, Раиса Ивановна?
Она встала из-за стола и подошла ко мне. Глаза у неё были серьёзные и счастливые.
Она сказала:
– Как это хорошо! Очень, очень рада, что вы с Мишей такие молодцы! Иди садись. Сядь. Посиди…
И я видел, что она прямо хочет меня погладить или даже поцеловать. И мне от всего этого не очень-то весело стало. И я пошёл потихоньку на своё место, и весь класс смотрел на меня, как будто я и вправду сотворил что-то особенное. И на душе у меня скребли кошки. Но в это время дверь распахнулась, и на пороге показался Мишка. Все повернулись и стали смотреть на него. А Раиса Ивановна обрадовалась.
– Входи, – сказала она, – входи, Мишук, садись. Сядь. Посиди. Успокойся. Ты ведь, конечно, тоже переволновался.