По-вашему, я – бездушный козел, раз мне плевать на смерть Кэпа? Вы просто его не знали. Скажу одно: надеюсь, он что-нибудь слышал. В самом конце. Как слышал я лязг ножа по ведру за миг до удара, который наносил мне Гондон сзади. Он всегда напивался в стельку, но, может, в ту ночь слышал треск автомобильной рамы или тихий вздох опускающегося домкрата. Надеюсь, Гондон успел перепугаться до чертиков перед тем, как «тойота» рухнула ему на голову. Но это лишь мечты. Потому что на самом деле он выиграл джекпот. Оставил все свои мерзкие вонючие грехи неоплаченными. Умер быстро и легко. С предупреждением или без, но отключился мигом. Всю свою жизнь Гондон был лохом и неудачником, а тут ему повезло. Больше, чем маме, уж точно. И это злит меня до невозможности.
Думая о маме, я стараюсь вспоминать ее до болезни. Вижу маму у нас во дворе, возле бельевой веревки. Собирается летняя гроза, Кэпа нет – он как раз охотится на лошадей и разделывает их под первосортную ангусскую говядину. Небо чернеет, а поля становятся хлебного цвета. Налетает ветер, треплет мамины волосы, еще настоящие. Я выхожу на заднее крыльцо, она торопливо снимает с веревки рубашки и белье, не может справиться с простынями. Я босиком бросаюсь на помощь. Только забываю о колючках и всяких якорцах, поэтому очумело прыгаю по двору. Скачу, как танцующий педик, и мы оба хохочем.
Я счастлив. Мама подхватывает меня, не дает упасть, и я чувствую себя именинником, и даже синяки у нее на руках не портят этого чувства.
Она вдруг отталкивает меня, гремит гром, я думаю – в чем дело, е-мое? – а мама указывает на последнюю простыню, за которой кто-то стоит. Ах ты ж, мелькает у меня в голове, вернулся! Только там не Кэп. Я знаю очертания этого тела. Простыню крепко прижимает к нему ветром, и я понимаю, кто за ней. Пускается ливень, а я вдруг оказываюсь в другом месте. В Магните. Удивляюсь – минуточку, такого не было! Я на заднем дворе паба. На раскачивающейся бельевой веревке висит кенгуру, истекает кровью на траву и колючие якорцы. Я прохожу мимо, поднимаюсь по ступенькам на большой балкон второго этажа. Ступни режет, будто в них застряли осколки стекла, но я не останавливаюсь, пока не добираюсь до нужного окна. Заглядываю. Четыре узкие кровати и включенный вентилятор на поцарапанном трюмо. Остальных в комнате нет, одна Ли. Сидит в пижаме с шортиками. Читает книгу. Руки и ноги коричневые от солнца. Занавеска шевелится каждый раз, как вентилятор дует в мою сторону. Значит, Ли сейчас меня заметит. Я не скажу ни слова, подожду, пока она увидит. Ступням больно, но ничего, я готов стоять здесь хоть целый день. Ведь Ли знает, что я за занавеской. Просто притворяется. И это здорово.
Опять гремит гром, Ли вскидывает голову и пугается того, что видит. Меня?! Как же так… Нет, Ли смотрит дальше, за мое плечо. Раздается скрежет. Ножны. Точило и лезвие. Звук смерти. Я поворачиваюсь ему навстречу, только там не Кэп. Тетя Мардж. С ножом офигенной длины, чуть ли не с мечом. Я выставляю вперед руку, и клинок отсекает ее у запястья. Эта женщина сошла с ума! Хрясь – минус вторая рука. Ах ты грязная паскуда, шипит тетя. Я мчу вниз по лестнице на исколотых ногах. Ура, спасен – думаю я и тут замечаю, что именно свисает с бельевой веревки и капает кровью на траву. Не кенгуру, нет. Я. Вот он я, передо мной; руки-обрубки еще подергиваются у груди, как лапы у кенгуру. Да ну на хрен, что-то здесь не так…
Я вздрагиваю. Надо же, уснул. Слышу свист ножа, поднимаю голову. Солнце село. Теперь старик выглядит лишь силуэтом возле хижины. У него за спиной озеро светится странным зеленоватым цветом. Вовсю пахнет запеченным мясом, и, господи боже, я не могу пошевелить ногами. Они не проснулись. Я злюсь на себя – вот придурок, отключился! Вдобавок старикан опять затягивает песню.
Он был один сын для отца, для матушки – отрада…
Я смутно различаю старика: он опирается на верандный столб, точит нож. Полирует лезвие перед тем, как нажраться. Я мрачно наблюдаю за гадом – ишь какой довольный.
Он ненадолго исчезает, но петь не перестает. В хижине загорается свет, лампа или свеча. Открывается дверца печи, мать ее, этот звук забыть невозможно. Еще что-то лязгает, и старик выходит на улицу с керосиновой лампой, которую вешает на гвоздь. Даже без бинокля я вижу жестяную тарелку с едой – мясо и что-то еще. И пар от нее вижу. Старик ставит тарелку на большую металлическую бочку и продолжает петь.
Богатых грабил, бедным помогал; он Макэвоя Джеймса пристрелил…
Волосы у меня становятся дыбом.
Шальной мальчишка-колонист на всю Австралию ужас наводил.
Эту песню пела бабушка. И мама тоже, несколько раз. Я, понятное дело, к тому времени уже очумел, раз решил – старый козел специально бубнит «мою» песню. Он знает, что я один сын у своего отца. Знает не только о моем присутствии, но и о том, кто я, кто мои родные. Ах ты ж грязный болван, подумал я. Выманиваешь меня, словно добычу, выносишь мясо на двор, играешь со мной… Потом я подумал – Джекси, ты дубина. Откуда старику знать, кто ты? Он и не подозревает о твоем существовании. Просто одинокий чувак, который болтает сам с собой и много поет. С одинокими людьми такое случается. Поэтому остынь, приятель, и угомонись.
В общем, я отбросил дурацкие мысли. Старик замолчал, отрезал себе мяса. И вдруг заявил – здесь с лихвой хватит на двоих. Твою налево!
Наверное, он услышал, как я ахнул, потому что заговорил дальше.
Я человек культурный, сказал.
Я ткнулся лицом в землю. А что еще было делать?
Как видишь, продолжил он, я не дурак. Надеюсь, и ты не глупее меня. Поэтому давай будем оба вести себя культурно. У меня есть еда, угощайся на здоровье.
Я лежал не шевелясь. Чувствовал – мужик ждет. Я приподнял голову, медленно-медленно. Вот тут и заметил оружие, позади старика, на брезенте.
Но если ты явился по мою душу, то так тому и быть. Я встречу свою судьбу с открытыми глазами и полным животом.
Старик начал есть. Тарелка бренчала и звякала. Ночные мотыльки роились возле лампы, их тени плясали по старику и по передней стене хижины. Он старательно чавкал. Меня посетила безумная мысль. Я вспомнил о множестве ям на прииске. У меня под рукой «браунинг». На свету сейчас старик, а не я. И прицел на карабине есть, и расстояние подходящее. Пока этот чокнутый дотянется до своего дробовика, успеет пять раз сдохнуть. Выстрелов здесь никто не услышит. Мне ничего не помешает.
Старый хрыч беспечно жевал и причмокивал, будто не очень-то и верил в мое существование. Мне бы радоваться, а я кипел – вот гад, не принимает меня всерьез! Я – вооруженный отчаявшийся отморозок, который умирает от голода, жажды и усталости, а этот тупица со мной шутки шутит! Я был на таком взводе, что даже с зубов искры сыпались.
Понятно, что старик меня заметил и решил понаблюдать украдкой. Кто он, злобный жулик или болтливый псих? Может, он ведет себя так каждую ночь, потому что видит людей, которых нет? Но я-то есть, и ничто не мешает ему для самоуспокоения выпустить пару пуль в темноту. На этом расстоянии старик легко бы меня изрешетил. Но он предложил мне еду.
Что ж, я на нее не клюну. Болван меня не знает. Не подозревает, из чего я сделан. К тому же он стар. Не в состоянии бодрствовать ночь напролет. Я же всю свою жизнь пересиживал старых придурков.
В общем, я был по уши в дерьме и страшно злился на мужика за его шуточки, но не мог хладнокровно убить человека.
Только ведь старый хрыч этого не знал. Выходит, он просто рискнул? Поинтересовался, культурный ли я человек, понимаешь ли. И поставил свою жизнь на то, что да, культурный.
Правда, это не означало, будто ему можно доверять. Даже тот, кто не стреляет с ходу, а предлагает еду, все равно может сдать тебя копам.
В конце концов старый хрыч не выдержал. Может, ему стало скучно. А может, ночные бабочки достали. Он съел все, что было на тарелке, взял добавку. При этом старик то мурлыкал мелодию без слов, то пел громко, то молчал. Наверное, он решил, что меня выдумал. Бросил ждать и ушел в хижину.
Было поздно. По крайней мере, по моим ощущениям. Поэтому я предположил, что старик сейчас ляжет спать. Что скоро я услышу его храп. Однако лампа не гасла. Желтый свет лился в дверной проем и сквозь оконные ставни. Больше я ничего не видел, но каждый раз при мысли – все, уснул старый пень! – слышал скрип стула или дребезжание кружки.
В земле подо мной что-то копошилось, я весь зудел. Над головой суетились то ли крохотные птички, то ли насекомые, попискивали, качали ветки. Я час за часом ждал, когда же чертова лампа погаснет. Мне казалось, что даже хижина готова уснуть. Вот веранда начала опускаться, будто веко. Хотя, наверное, это опускались мои собственные веки…
Среди ночи на колючий куст надо мной села птица. Я почувствовал, как зашаталась под ней ветка, а через некоторое время услышал шорох, и птица вспорхнула. О моем присутствии она даже не догадалась.
Захотелось в туалет. До чего ж обидно, я был обезвожен, при этом умирал от желания отлить. Оставалось одно: расстегнуть ширинку и помочиться под себя. Я-то полагал, сухая земля впитает мочу, как губка. Никак не ожидал, что одежда намокнет. Так и лежал в ней всю ночь, просто высший класс!
Я начал подумывать об отступлении. Может, отползти назад, добраться до кряжа и найти безопасное место для сна? А утром потащиться домой, на прииск. Люди совершали подвиги и потруднее. Наверное, и я бы смог. Если бы не близкий запах воды и не оружие на брезенте.
Нужно вытерпеть, дождаться…
Я не собирался думать о Ли – время неподходящее. Только, видимо, идти мне больше было некуда.
Рождество начиналось не так уж страшно. До обеда все шло хорошо. Мама тогда уже чувствовала себя плохо, но в тот день старалась этого не показывать. Она принарядилась, надела желтое платье, а мы развесили мишуру и бумажные гирлянды. В гостиной повсюду стояли миски с закусками – картофельными и сырными чипсами, шоколадками и прочей ерундой. В доме пахло запекающимся мясом, стояла ужасная жара, а кондиционер не работал. Из Магнита приехала тетя Мардж, и мы с Ли сбежали от духоты на задний двор развлекать малышню игрой в крокет. Занятие скучноватое, но мы ему даже радовались, потому что взрослые сидели в доме, пили пиво; мы с Ли были вместе, а мелкие ни о чем не подозревали.