День был испорчен. Я взял «браунинг» и свалил. Чуть не ушел навсегда в тот раз. Правда. Я бродил возле кряжа и думал – сейчас вернусь в лагерь, соберу вещи да и слиняю нафиг. Но потихоньку я поостыл. От простой ходьбы, между прочим. Вокруг сновали разные птички – вьюрки и перепелки, другая живность; было чем отвлечься от придурка Финтана.
В обед я вспугнул большого рыжего кенгуру. Если честно, мы вспугнули друг друга. Он посмотрел на меня, будто глазам своим не поверил, будто мне здесь находиться не положено. Я выстрелил, когда кенгуру решил ускакать. Он крутнулся, словно в танце, и рухнул, а мне вдруг стало тошно.
Я не подходил к самцу несколько минут. Осторожничал. Он ведь мог вспороть мне живот, если еще не умер. Но не только поэтому. Еще мне было грустно; я ни разу не испытывал подобного, когда наступала моя очередь валить козу в мельничном дворике. Сейчас же я не горел желанием смотреть на результат своего выстрела. У козы такие глаза, что убить ее легко. Тупые зрачки-щелочки, как у змеи. Смотришь в них – и перестаешь чувствовать себя сволочью, и делаешь то, что необходимо сделать. У кенгуру глаза большие и круглые, коровьи, и это все меняет. То же самое с собаками и кошками. Я не способен их убивать, даже из милосердия.
Миссис Махуд зашла к нам, когда мама только заболела. Мы думали, зашла проведать больную, но как бы не так. Сказала – у нее дома целая орава котят, которые никому не нужны, но не хватает духу разобраться с ними самой. Не мог бы это сделать мистер Клактон? Он-то ведь не особо привередливый. Мама прям окаменела и быстренько выпроводила гостью. Будто мормонку чокнутую. В тот же вечер возле сарая появилась торба с котами. Капитан, вернувшись, буркнул – ни хрена он делать не будет – и оставил их на том же месте. Через два дня тетка заявилась опять, увидела мяукающую сумку и заголосила. Мама была в постели, Кэп – в магазине, так что тетка набросилась на меня. Ах, разве можно так мучить бедных животных? Да как же мне не стыдно?
Ну, я схватил эту паршивую извивающуюся торбу и вынес со двора. Тетка потопала за мной. Я дошел до ее дома, пнул калитку, шагнул во двор. Оглядел крыльцо – белые лебеди, цветочки, все дела. И с полной дури заехал котятами по перилам веранды. Четыре, пять, шесть раз. Тетка каркнула, будто придушенная ворона. Посмотрела на меня, как на монстра. Мать ее. Даже спасибо не сказала.
В общем, в обед я подстрелил большого рыжего кенгуру. И начал ходить вокруг да около. Прям как старушка, которая откладывает на потом неприятное дело, – то есть свежевание туши. Я говорил себе, что мясо должно вылежаться, что надо бы сперва подточить нож, а уж потом приступать. Короче, придумывал всякую хрень. Но понимал, что я просто тяну время.
В конце концов я шагнул на каменистый участок земли между мной и старым самцом и понял, что он мертв, как камень. Даже кровь уже не течет. Я присел над тушей с ножом, заглянул в большой карий глаз и увидел себя, свое отражение, смутную тень на фоне неба. И тут мне в голову стрельнула безумная мысль, типа – смотри, Смерть, вот он я, вот я какой. Несколько недель назад подобная мысль взбодрила бы и обрадовала, сейчас же она пришибла. Это не помешало мне сделать надрезы и содрать шкуру, пока туша еще была теплой и податливой. Тащить ее в пастушью хижину пришлось часа четыре, наверное, и, когда я был еще далеко, из хижины выполз старик Финтан и встретил меня так, будто я ему подарок принес, искупительное подношение: захлопал в ладоши и заплясал, как псих. Я развел хороший костер, мы устроили пир, и после этого у нас опять все стало нормально. Более-менее. Я даже начал точить Финтану ножи, чтобы помириться. Я их шлифовал, а он читал что-нибудь из книжек или рассказывал по памяти.
Я уже говорил, что мы в общем-то уживались. Правда, доставали друг друга временами. Иногда это происходило случайно: один ляпал что-нибудь по незнанию, а второй начинал психовать. Иногда мы придирались специально, от скуки или от вредности. А иногда и сами не понимали, нарочно мы болтаем всякую фигню или нет. Как, например, мой вопрос про мертвых людей. Я ведь задавал его не раз. Что-то в первом ответе Финтана меня задело, и я спрашивал снова и снова. По его выражению, я возвращался к этой теме, как пес к своей блевотине.
Понимаете, я никак не мог забыть слова тети Мардж про мертвую бабушку – в тот день у нее дома, в Муре. Тетя сказала, что бабушке досталась хорошая смерть. Тогда я был ребенком, но меня не отпускает до сих пор. Я видел троих мертвых людей, а касался двоих из них, и даже без всяких касаний понимал, на что именно смотрел. Достаточно подойти ближе, и внутренности стынут. Руками, ногами, зубами ты чувствуешь – перед тобой что-то ужасное. В мертвых все плохо, все неправильно. Они необязательно должны напоминать то, на что я наткнулся в сарае. Плохо в любом случае, как бы это ни произошло. Вот я и думаю: может, хорошая смерть – просто глупая фраза, придуманная людьми? Типа той, которую многие повторяли на маминых похоронах, сочувствую вашей утрате, будто в каком-нибудь тупом телешоу. Лично я не заметил ничего хорошего; сплошной бред про покой, милосердие и благодать – священник пробубнил эту фигню, потом кивнул, и гроб опустился в землю.
…Дело было утром возле свалки. Я копал яму мотыгой, хотя Супный день еще не наступил, – мы решили, что лучше готовить яму накануне, а не колупать твердую землю под вонь стоящего рядом ведра. Я остановился передохнуть и посмотрел на Финтана. Тот глазел на древние кровати, керосиновые холодильники и мотки проволоки. Я и не думал обижаться на него – типа, я тут пыхчу, а он прохлаждается. Нет, не думал. Просто у меня в голове крутились мысли про эту самую «хорошую смерть».
Ты видел мертвых людей, произнес я.
Да, кивнул Финтан, не глядя на меня. Слишком много мертвых. Я тебе говорил.
Ты священник. Хоронил их?
Хоронил? Я смотрел, как их сбрасывают в яму бульдозерами, ответил он.
Я не знал, что и сказать. Стоял с раскрытым ртом.
Смотрел, как их сваливают в кучу и сжигают, точно мусор.
Боже. Где?
Не важно. И не спрашивай.
Я взмахнул мотыгой, камень брызнул искрами, я опять выпрямился. Покосился на Финтана и решил – все, тема закрыта. Но он, не отрывая взгляда от мусорника, задрал майку, почесал живот.
Яма больше вот этого котлована. Вырытая машиной. Полная тел. И представь себе. Я сидел в тени буддлеи и пил чай. Великолепный был чай, и куст красивый.
Не понимаю.
Я тоже. Почему я не испытывал боли? Зато при виде моей родной матушки, которая лежала мертвой на своей постели, я ополоумел.
В смысле – чокнулся?
Не совсем. Хотя ощущения похожие. Не было ни запаха, ни мух. Матушка отошла мирно, во сне. В камине горел торф, за окном негромко гудел транспорт… Тем не менее выглядело это ужасно. Ужас, который невозможно принять. Добрые люди приносят какао, а ты смотришь на него, будто на отраву. И, кажется, больше никогда не сможешь ни есть, ни пить.
Что произошло раньше?
Ась?
Что произошло раньше – ваша мама или то, другое?
Мы что же, не соблюдаем сегодня правила, юноша?
Не знаю, буркнул я. А неприкосновенность моего телефона соблюдаем?
О, опять ты за свое. Неужели в тебе нет ни толики милосердия?
Я хотел спросить, где Финтан видел яму, вырытую бульдозером и заполненную телами. И еще я не знал, что такое буддлея. Но я закусил губу и продолжил копать – спорить не хотелось. Через минуту опять заговорил, рассказал о тете Мардж и ее словах про хорошую смерть. Рассказал, как они меня прошибли. Неправильные слова, с какой стороны ни глянь.
Наверное, тетя хотела сказать, что твоя бабушка умерла легко, пояснил Финтан. Это действительно благо. Умирать можно очень тяжело…
Знаю, кивнул я.
Боюсь, что знаешь.
Я такое видел.
Да, юноша. Я ощущаю это в тебе ежедневно.
Если у одних смерть легкая, а у других тяжелая, то что имела в виду тетя?!
Ох, Джекси, кто же скажет?
Я думал, вы-то должны знать. Священник…
Финтан вдруг застонал.
Я не знаю, знаю ли я. Когда-то я ратовал за благородную кончину, за образчик храброй, прекрасной, безупречной смерти. Ей-богу, почти все, кого я знал и любил, отправились на поиски чего-то подобного, дабы воссоздать… Мы тогда помешались. Наверное, добрую половину отпущенного нам на земле времени потратили на организацию собственной хорошей смерти. Теперь это кажется мне абсурдным и порочным, совершенно чудовищным. Впрочем, не мне судить чудовищ. Не знаю, почему идея хорошей смерти отталкивает меня сейчас: то ли потому, что она сама по себе отталкивающая, то ли потому, что у меня больше нет мужества на ее поиски.
Я ничегошеньки не понял, заявил я Финтану. Можешь объяснить по-человечески?
Он прижал кулаки к голове. Для человека, который даже не брался за мотыгу, Финтан выглядел очень уставшим.
Ладно, сказал он. Тебе ведь известно, что такое самопожертвование?
Анзаки.
Ась?
Когда умираешь за свою страну, ответил я.
А, понятно. В общем-то, да. За семью, за страну, за веру.
А ты думаешь по-другому?
Меня воспитывали именно так, юноша. Вот это и есть хорошая смерть. По всей видимости. Однако нас с тобой кое-что объединяет. Мы оба испытываем отвращение к подобной точке зрения. Любая смерть ужасна, разве нет? Любой конец означает катаклизм, надругательство.
Финтан пожевал пластмассовыми зубами и пнул ржавую бочку. Старая посудина на сорок четыре галлона затряслась, но не покатилась.
Подонки, которые взрывают себя возле больниц и рынков. Идиоты, которые направляют самолет в городское здание. Они считают себя мучениками, понимаешь ли. Они этому учатся – тому, как обеспечить себе хорошую смерть.
Никакое это не самопожертвование, твою мать. Это убийство.
Знаешь, чтобы стать убийцей, тоже необходимо какое-никакое мужество.
Бред. Они психи.
Еще – солдат. Или бюрократ. Или священник, который внушает миллионам людей, что их смерть угодна Богу. Плод послушания, прекрасный узор, вплетенный в их благоговение перед жизнью…