в другой мутной воде.
– Ну и ладно. Да уж, «неизменные духи». Идиоты.
Впервые со времен войны она видела, чтобы Кормчий относился к Цитадели как-то иначе, нежели с полным безразличием, и почувствовала укол любопытства.
– Я и не думала, что это так важно для тебя. Они же не могут причинить тебе никакого вреда.
– Нет, но важно добиться кое-какого сотрудничества.
– Сотрудничества в чем?
Длинная пауза.
– Сейчас это не важно, дочь Флараднама. Важно поскорее вернуться в Ихельтет.
Арчет, которая стояла над железной штуковиной, отчаянно захотелось ее пнуть.
– Да, ты это уже говорил. Но не объяснил почему.
– Почему? – Голос Кормчего внезапно сделался резким. – Потому что, дочь Флараднама, приближается нечто темное. Вот почему. И оно уже почти здесь.
Глава тринадцатая
«Хинерион, – как однажды написал знаменитый поэт Скимил Шенд, – сам по себе скорее не город, а слабое, отдаленное эхо столицы, своего неизменного объекта для подражания. Это культурный и архитектурный крик, которому не хватает убежденности, низкосортная плаксивая песенка малолетнего уличного попрошайки, который, быть может, где-то услышал Великую Ораторию и умеет кое-как копировать ее наиболее очевидные ноты, но не имеет ни воспитания, ни образования, позволяющего по-настоящему понять, что он пытается воспроизвести. Хуже того, этот попрошайка водит знакомство с ребятами, чье происхождение даже сомнительным не назовешь: оно, вне всяких сомнений, инородное. Ибо Хинерион почти в той же степени принадлежит Южному Бедствию, в какой и Лиге. Да, номинально он расположен на ее территории, но скажите это смуглолицей толпе, заполняющей его улицы и болтающей на пестрой смеси языков, в которой наомский чтят не больше тетаннского; скажите это имперским купцам, чьи суда под чужеземными флагами толпятся в гавани, и наемникам, которые, размахивая жалкими бумажками, разгуливают по улицам так называемого города Лиги, словно по мощеным бульварам самого Ихельтета. Говорят, Хинерион – город приграничный, и оттого жизнь в нем такая, какая есть, но судя по тому, что вижу я на каждом шагу, эта граница тонкая и насквозь пропитана гноем, как грязная повязка на ране, которая, вероятно, никогда не заживет».
Рингил знал Шенда: трахнул его пару раз в молодости, в занавешенных нишах на модных развратных вечеринках в складском районе, и был склонен не относиться к язвительности поэта чересчур серьезно. Как и многие мастера слова, Ским был тонкой натурой и в тот момент, когда писал эти строки, находился в Хинерионе в ссылке, которая, очевидно, далась ему нелегко. Оказаться в опале в Трелейне легче легкого: шаг вперед – и ты впадаешь в немилость, будто в открывшийся под ногами потайной люк. Тебя вышвыривают из дома в верховьях реки по обвинению в «призывах к мятежу» или какой-нибудь схожей ерунде, вынуждают отчитываться перед Комитетом по защите общественной морали, а те щедрые покровители, что недавно тебя поддерживали, быстро исчезают один за другим. Да, пробуждение вышло не из легких, и Рингил, который в достаточно молодом возрасте обрел врага в лице Комитета, без труда мог вообразить, какой урон это нанесло хрупкому самолюбию Шенда. Какой резкий и холодный ветер отчаяния засвистел в образовавшейся дыре. Можно написать – если таков талант, доставшийся от природы – практически что угодно, особенно заискивая перед кем-нибудь, чтобы избавиться от этого холода. А анти-ихельтетская риторика была достаточно безопасным средством снискать расположение трелейнской верхушки. Если же благоразумно добавить приправу в виде подхалимских восхвалений в адрес столицы и ее напыщенных старейшин – кто знает, чего удастся добиться, заручившись помощью друзей, которые доведут написанное до сведения нужных людей.
В случае с Шендом на это ушло почти три года, но постоянный поток писем друзьям и семье, где громко провозглашались любовь к Трелейну и ужас от того, как его культуру уродует иноземная, наконец сделали свое дело. Поэт отправился домой после полного помилования и сделки с Университетом, в рамках которой его письма опубликовали под одной обложкой, озаглавив «Моя далекая любовь». Рингил прочитал эту книгу, взяв ее с собой в северный экспедиционный поход, и впоследствии часто подтирал ее страницами зад.
Хотя в одном Шенд был прав: Хинерион – действительно город-дворняга, бурлящая мешанина влияний севера и юга, которая никому по-настоящему не принадлежит и состоит из людей, держащих путь то ли в одну, то ли в другую сторону.
Это была одна из тех вещей, которые Рингилу во время предыдущих визитов больше всего понравились в этом месте.
А нынче город идеально подходил для того, чтобы в нем спрятаться.
Поэтому они проехали через ворота Черных Парусов в сумерках, затерявшись в толпе прибывших на кораблях, чьи владельцы не имели разрешения входить в главную гавань и были вынуждены причалить в полутора милях от городских стен. Вспомогательная гавань выглядела убого: вереница причалов, тянущихся от немощеного берега в сторону глубоководья, да множество хлипких деревянных лачуг вдоль грунтовой дороги в город. Таверна, бордель и лавка судового поставщика – больше взглянуть не на что, а Городская стража демонстративно отказывалась здесь кого бы то ни было защищать. Имея это в виду, большинство капитанов нанимали дешевых охранников, чтобы не давать в обиду свои суда на якоре и сопровождать пассажиров и груз в город и обратно. Видавшие виды головорезы и испытанная в деле сталь, которую они несли, были обычным зрелищем на дороге Черных Парусов, так что Эрил и Рингил не слишком там выделялись. Оба выглядели грязными и неряшливыми после странствий; Рингил спрятал черный парчовый плащ, сменив его на дешевую шерстяную накидку из лавки. Еще он туго обвязал ножны Друга Воронов разрезанной на ленты попоной; навершие, рукоять и гарду измазал сажей и пеплом от костра. Теперь никто не смог бы сказать, что это за оружие. Лицо он тоже испачкал в саже, чтобы замаскировать шрам и лихорадочную бледность, которую востроглазый часовой мог принять за симптом чумы.
«Судя по тому, как я себя чувствую, это вполне может быть сраная чума».
«Хорош ныть, герой».
Он стиснул зубы, чтобы сдержать дрожь, и понадеялся, что его пустой и лихорадочный взгляд сойдет за обычную профессиональную отрешенность человека, избравшего ремеслом насилие.
Он зря волновался. Караульный наряд у ворот, скучая и зевая, удостоил их с Эрилом лишь беглым взглядом, пока капитан брал пошлину и клал в карман. Их даже не попросили спешиться. Скрещенные пики поднялись, и капитан взмахом руки велел проезжать.
Стоило миновать ворота, как на дорогу выскочили зазывалы – большей частью мальчишки не старше десяти лет.
– Комнаты, господа, комнаты. Прекрасный вид на океан.
– Конюшни имперского уровня, обученные в империи конюхи…
– Прекрасные вина, господа, и подают их прекрасные женщины. У них немалый опыт в обращении с горлышком бутылки, вы же понимаете, о чем я?
Рингил, понукая лошадь, поравнялся с Эрилом.
– Найди что-нибудь поближе к гавани, – пробормотал он. – Но не так близко, чтобы нам пришлось ее нюхать. С видом на причалы – я хочу знать, что там пришвартовано.
Эрил кивнул.
– Будет сделано.
– Потом встретимся на главной площади. Контора охотников за головами, под южной колоннадой.
– Хорошо. – Эрил пригляделся к нему. – Ты в порядке?
– Нет, – дрожащим голосом ответил Рингил. – Но прямо сейчас ни хрена не поделаешь. Увидимся там.
Он направил лошадь в сторону от главной улицы, на один из более крутых и менее оживленных переулков, которые вели прямо в центр Хинериона. Лошади это не очень понравилось, но Рингил, пока они спускались, гладил ее по шее и успокаивал, как мог, пусть даже все это время по его телу то и дело пробегали сильные судороги, рождаясь где-то за грудиной и уходя вдоль конечностей.
– Мы с тобой вдвоем, девочка, – бормотал он. – Мы с тобой вдвоем.
Внизу, у южной колоннады, он подавил дрожь с усилием, будто отложил непонравившуюся книгу, и спешился у коновязи конторы охотников за головами. Привязал там лошадь, дал монетку ошивавшемуся неподалеку мальчишке, чтобы присмотрел, и вошел под сень крыши, которую поддерживала колоннада. Двери конторы были широко распахнуты; желтоватый свет фонарей лился на мостовую, и повсюду стояли или сидели мужчины в поношенной одежде числом около дюжины. Их профессия заявляла о себе блеском дешевой зазубренной стали: вот топор, закрепленный на широкой спине, выглядывает из-за плеча; вот меч, чей владелец вместо ножен прицепил к поясу веревочную петлю; вот пара мерзких парашальских ножей, а вот и маджакское копье-посох – с десяти шагов видно, поддельное.
В целом, мужчины были под стать оружию: грязные, покрытые шрамами и битые жизнью.
«Ну… только не думай, что сам сейчас выглядишь блистательно, Гил».
Собравшаяся компания, похоже, пришла к тому же выводу. Они взглянули на него без любопытства, когда он вышел на свет, признали за своего и вернулись к разговорам вполголоса и играм в кости, занимавшим их ранее. Один седой и бородатый пожилой воин дернул в его сторону подбородком, что вполне могло означать дружелюбие.
Рингил ответил таким же кивком и заговорил по-наомски, но с сильным ихельтетским акцентом:
– А многолюдно тут сегодня. Что-то приключилось?
– Ты не слышал? – Бледный мечник с повязкой на глазу отвлекся от маленького спора, который вел с владельцем фальшивого маджакского копья. – Этим утром какие-то подонки с большой дороги расправились с большим караваном рабов. Менее чем в десяти милях от городских стен. Средь бела дня, блядь. Освободили около пятисот рабов и поубивали нахуй остальных. Где же ты пропадал, приятель? Весь долбаный город гудит от таких новостей.
Рингил взмахнул рукой.
– Пришел через ворота Черных Парусов полчаса назад. Ларанинтал из Шеншената. Впервые за год вернулся на территорию Лиги. О скольких головах мы говорим?
– Всех и каждому достанет, – проворчал кто-то, грубо копируя южный акцент Гила и нарочно коверкая наомскую грамматику, как часто делали имперцы. Словно мелькнул клинок и обнажились в презрительной ухмылке зубы. Но потом возобладало скучающее и язвительное высокомерие. – Просто займи свое место в сраной очереди, южанин.