Без подсказки Ишиль он ничего не заметил бы.
Он смотрит налево, потом направо, пожимает плечами и выбирает направление будто бы в ту сторону, где на горизонте виднеется огонек костра, похожий на небрежный росчерк пера. Внутри него словно оттаивает кусок льда, сочится водой: Рингил смутно осознает, что доволен таким поворотом. Идти теперь легче, сырая почва под ногами не прогибается при каждом шаге. Шаги по твердому и устойчивому камню отдаются звоном, и хотя по обеим сторонам дороги время от времени возникает паутина, она не приближается и не пересекает тропу.
Зато в конце концов он находит черепа.
Десятки – может, сотни – ухмыляющихся черепов усеивают болото слева и справа от дороги. Каждый насажен на низкий пенек, серый и потрескавшийся от старости. Сотня с лишним пар глазниц, расположенных на одном уровне, промытых насквозь холодным ветром, обозревает болотный горизонт. Если бы не безупречная строгость часового в каждом пустом взгляде, это могли бы быть необычные надгробия в честь павших в давно забытой битве – воинов некоей расы, предпочитающей после смерти любимых не закрывать их лица грудами холодных камней.
Но это не надгробия.
Рингил неохотно останавливается там, где один из черепов виднеется в двух шагах слева от тропы. На нем еще есть волосы – давно мертвые седые пряди ниспадают, прикрывая одну глазницу, словно магическим образом выпрямленная паутина. Он садится на корточки, убирает волосы с лица, касается кости и аккуратно давит на пожелтевший висок. Тот не поддается. Череп намертво приделан к пню, в точности как когда-то еще живая голова. Он уже видел такое – это олдрейнское колдовство; излюбленная тактика, которую Исчезающий народ пускал в ход против людей, пытавшихся бросить им вызов. Ситлоу однажды сказал ему, что головы будут жить вечно, если пенькам хватит воды.
Значит, здесь когда-то случилась засуха, либо прошло так много времени, что разум Рингила отказывается даже мимоходом это осознавать.
«Или Ситлоу тебе солгал».
Он выпрямляется, скривившись. Эту гипотезу ему не хочется принимать во внимание. Ситлоу – олдрейнский военачальник, кровожадный, жестокий и гордый, осененный мелькающими молниями, воплощение мифов о двендах, сражающий любых врагов с бесстрастным равнодушием – с этим, да, с этим Рингил может жить. Но Ситлоу-двенда, бессовестный и неразборчивый в средствах, словно какая-нибудь сладкоголосая шлюха из портовых трущоб…
Ладно. Значит, миновала целая пропасть времени, из-за чего даже колдовство олдрейнов наконец ослабло и потеряло власть над силами разложения.
Звучит логично, да – вот он и отыскал выход из тупика. Теперь можно расслабиться.
Наверное, ему не удалось отыскать Ситлоу в Серых Краях, потому что какой-то огромный… качающийся… механизм, что-то вроде неохватных кометных орбит, про которые Грашгал пытался ему рассказать бессонной ночью накануне битвы на побережье Раджала, или… нет, погоди-ка, все куда проще. Это… взлетело крыло некоей громаднейшей временной-ветряной мельницы и снова унесло Исчезающий народ прочь; открылся провал шириной в множество сотен тысяч лет, и олдрейны со всеми своими хитростями необратимым образом остались на дальней стороне.
«Что бы ты отдал, Гил, чтобы на самом деле в это поверить?
А что бы ты отдал, чтобы отказаться от этой идеи?»
– Эй, Эскиат. Собираешься вечно стоять тут и хныкать?
Рингил резко оборачивается, не веря своим ушам. Каменный круг вспыхивает вокруг него, словно гранитная молния, въевшийся рефлекс – раз, другой, в такт с внезапно ускорившимся пульсом.
– Эг?
Определенно, он самый. Знакомая, широкая как бочонок грудь, железные талисманы проглядывают в спутанных седеющих волосах. Грубое обветренное лицо расплылось в улыбке. Над плечом торчит копье-посох, словно маячащий сзади долговязый старый приятель. Эгар каким-то образом обзавелся стальным зубом и шрамом на подбородке, которого Рингил не припоминает, но в остальном перед ним тот же Драконья Погибель, живее всех живых – стоит на тропе в той стороне, откуда Рингил пришел, с виду не более материальный, чем камни, которые то появляются, то исчезают между ними двумя.
– Эгар?
Маджак хмыкает.
– Знаешь, когда ты оказываешься по шею в дерьме, всегда появляется кое-кто другой, чтобы тебя вытащить?
Рингил слабо взмахивает рукой.
– Я не…
– Да что ты? – Эгар делает шаг вперед и хватает его за плечи. Сильные пальцы степного кочевника впиваются в мышцы, оставляя синяки. – И все равно выглядишь дерьмово, Гил. Хочешь знать правду? У тебя вид пони, которого десять дней гнали галопом и почти не кормили. Тот, кто едет на тебе верхом, должен подумать об отдыхе.
Мелькает мысль о Даковаше, и он быстренько выкидывает ее из головы. Нету ее, нету, честное слово – хоть проверяй.
– Никто на мне не едет, – тянет он.
– Надо же, какая новость. – Драконья Погибель прижимает его к себе в сокрушительном медвежьем объятии, которого Эгар в настоящем мире себе не позволил бы. Рингил кашляет для пущего эффекта, и маджак его отпускает. Отдалившись на более привычное расстояние вытянутой руки, широко улыбается. – Рад тебя снова видеть, Гил.
– Ага, я тоже. – Как с Шендом и Ишиль, он знает, что лучше не вступать в разговор, но ничего не может с собой поделать. Он устал от отчужденности и устал стоять в стороне. Что ж, пусть теперь его друзьями станут призраки. – Что ты здесь делаешь?
Драконья Погибель пожимает плечами.
– Да просто решил пройтись с тобой чуток.
Рингил успевает заметить, как морщинистый лоб маджака хмурится: эта версия его старого друга пытается отыскать воспоминания, которых в Серых Краях у него не может быть. «Как я сюда попал, что это за место, что было раньше?» Рингил проклинает себя за несдержанность и быстро ищет повод отвлечься. Он замечает на груди Драконьей Погибели тонкую серебряную цепочку, на которой после их объятий слегка покачивается какой-то плоский предмет.
– А это что такое? – Протянув руку, он берет штуковину в ладонь. – Я и не знал, что ты из мужчин, которые носят медальоны.
– Э-э-э, ты же сам его мне дал, дружище.
Рингил моргает. Сплющенный диск – монета в три элементаля, с изображением лица Акала Великого, потускневшая от времени. Концы цепочки к ней припаяны, и, похоже, сама монета сильно пострадала в ходе превращения в медальон. Когда он жил в Ихельтете, такие кругляши бывали у него в руках не реже, чем он эти самые руки мыл. Но чтобы подарить один Эгару? Нет, он такого не помнит.
«Да ладно тебе, Гил. Не занимайся ерундой. В Серых Краях не нужно заморачиваться на деталях. И спутников не надо расспрашивать слишком тщательно. Или задаваться вопросом, какие они на самом деле.
А также куда все это тебя приведет».
Он отпускает руку, и монета возвращается на грудь Драконьей Погибели. Торс маджака внезапно делается более темным и твердым, похожим скорее на кривой ствол дуба, чем на человеческую плоть. Будто перед Рингилом одушевленная статуя, а не живое существо.
Он сдерживает дрожь. Натянуто улыбается. Хлопает этого как бы Эгара по мощному плечу, которого не постыдился бы и тролль.
– Значит, хочешь со мной прогуляться? Тогда иди следом.
– Ага, умел бы я ходить как ты, зарабатывал бы себе на жизнь, участвуя в представлениях мадам Аджаны.
Старые глупые шутки – всегда лучшие. Но от услышанного Рингилу будто вонзается колючка в глаз, и он, быстро отвернувшись, моргает, взмахом руки указывая на то, что простирается вокруг тропы.
– Видел черепа?
– Да уж. Гребаные двенды.
В воспоминаниях Рингила мелькает Ситлоу: прохладный на ощупь и великолепный, с очами, полными знаний, в которых можно утонуть.
– Ага, – соглашается он. – Гребаные двенды.
Конечно, он теряет Эгара, как и остальных, не успев пройти с ним и пару миль. На этот раз все происходит медленнее, Драконья Погибель то исчезает, то появляется вновь, как свеча на сильном сквозняке, будто где-то за пределами этого неба, похожего на серый шатер, бушует шторм, и короткие злобные порывы ветра время от времени прорываются внутрь. Это длится какое-то время, степной кочевник исчезает, а потом внезапно возвращается, словно решив что-то сказать напоследок, будто не может определиться, безопасно ли оставлять Рингила одного в этом месте.
– Слушай… тот драконий кинжал, который я тебе подарил, все еще с тобой?
Рингил хлопает себя по рукаву, под которым спрятано оружие.
– Не теряй его, это хороший клинок.
– Знаю.
Рингил не сопротивляется происходящему – а что еще можно делать в Серых Краях? Он сохраняет выверенное спокойствие и ведет беседу, будто ничего особенного не происходит, замолкая, когда остается в одиночестве, и вновь подхватывая нить разговора, как только Эгар появляется вновь.
– Да, ты говорил про шамана Полтара.
– Старый хрен сам напросился, Гил. Если я не вернусь туда и не выпущу ему кишки за то, что он сделал, то кто?
– Может, он им надоест. Если не сумеет вызвать дождь весной, или когда степные упыри опять нагрянут, невзирая на все его пляски с трещотками.
– Никто уже не пляшет с трещотками, Гил. Это романтические бредни, выдуманные неведомым засранцем-писакой для какой-нибудь пьесы про «благородных дикарей из степи», которые часто ставят в этих ваших театрах. Ну, честное слово, до жути надоело видеть, как чернильные душонки, ни разу в жизни не разжегшие походного костра, вещают об испытаниях и невзгодах, выпавших на долю воинов с железными мускулами, и…
И он исчезает.
Рингил остается в обществе уходящей к горизонту безликой тропы и ветра.
Он идет вперед.
Драконья Погибель возникает снова, продолжая идти, и хмурит брови в попытке что-то вспомнить.
– И о чем же я говорил?
– О трещотках. Слушай, я же видел – это было в Ишлин-ичане, – как шаман водил трещоткой над больным ребенком. Длиннющая такая, с костяными погремушками на конце.