Он поднимается по ступенькам, идет на эти звуки, ощущая смесь облегчения и странной тоски оттого, что облюбованную призраками дорогу приходится оставить позади. А когда, достигнув вершины, он оказывается на плато из потрескавшегося белого камня, которое выглядит так, словно когда-то было полом храма с колоннами или рыночной площадью; когда видит, что посреди плато стоят повозки и весело пылает большой костер, у которого собралась компания пестро одетых мужчин и женщин, он необъяснимым образом застревает среди теней на границе площади, не в силах двинуться дальше.
Первой его замечает женщина. Она несет флягу с вином, уперев ее в бедро, вокруг костра и обратно к одной из повозок, отмахиваясь от похабных шуток мужчин, которые с веселой неуклюжестью делают вид, что пытаются ее схватить; на миг отвернувшись от огня, она видит Рингила. В тот момент, когда их взгляды встречаются, он видит себя таким, каким наверняка предстает в ее глазах: изможденным, закутанным в черный плащ и молчаливым, с эфесом Друга Воронов за спиной.
Вместо того чтобы завопить от неожиданности, она говорит:
– Хьил, у нас гости.
Рингил слышит имя, когда оно плывет над костром к своему владельцу, узнает архаичный болотный диалект наомского, на котором говорит женщина, и ощущает внезапное подрагивание в паху и беспокойство в голове. Там, на краю озаренного пламенем пространства, сидит кто-то в шляпе с широкими полями – ссутулившись, перебирая струны мандолины с изящной шейкой, что лежит у него на коленях…
Рингил щурится. «Этого не может быть… или может?»
Мандолина умолкает, последние аккорды растворяются в темноте. Разговоры вокруг костра стихают. Длинные, изящные ладони музыканта на мгновение ложатся поверх инструмента. Он медленно поднимает голову, и под широкими полями шляпы открывается лицо. Глаза блестят, отражая веселое пламя костра.
Это он. Никаких сомнений.
– Гость. Надо же. – Хьил грациозно поднимается и отдает мандолину сидящей рядом женщине. Он говорит на том же языке, что и раньше – болотном наомском с витиеватыми вкраплениями старого мирликского. Он встает, бросает взгляд на горячие искры и трепещущий воздух над костром. – К тому же еще и воин, судя по всему. Подходи ближе, славный господин. При дворе Хьила Обездоленного церемонии не в почете.
Образ, быстрый как молния: в шатре, чьи стены от горящего снаружи костра желтые как пергамент, Хьил обхватывает этими длинными гибкими пальцами член Гила и проводит кончиком языка по…
– Я об этом знаю. Ты меня не узнаешь, Князь-Оборванец?
Заслышав знакомый титул, Хьил упирается руками в бока и чуть склоняет голову набок.
– Не узнаю ли? Для этого сперва не мешало бы разглядеть тебя при свете.
Два десятка пар глаз глядят на вновь прибывшего – тем, кто сидит у костра с его стороны, для этого пришлось повернуться боком. Рингил любезно шагает вперед, не забывая держать руки на виду. От желания сделать пируэт все зудит внутри – и, странное дело, укус на животе уже не болит. Внезапно подступает смех.
Музыкант, узкобедрый и длинноногий, обходит костер, грациозно пробираясь сквозь сидящих. На его лице щетина, на подбородке виднеется крошечный шрам, который он трет, когда испытывает любопытство. Приблизившись к Рингилу, он обходит его по широкой дуге, не забывая держаться вне досягаемости клинка. Обхватывает себя руками чуть ниже груди, словно обнимает.
Трет шрам на подбородке.
Качает головой.
– Нет. Я бы запомнил это лицо. И этот здоровенный меч. Я тебя не знаю, друг.
Рингил улыбается.
– Зато я знаю тебя.
– Ну, поскольку мы тут блуждаем на серых окраинах мира, любой продрогший призрак, желающий найти место у огня, мог бы сказать то же самое. – Однако в глазах под широкими полями шляпы пляшут те же искры любопытства и неуемного озорства, которые помнит Рингил. – Убеди меня.
Рингил поднимает руку, сгибает большой палец и мизинец в кольцо, как учили. Слова из икинри’ска готовы сорваться с его губ. Он произносит их несколько резким шепотом, и слоги будто оставляют позади крошечные карманы холодного воздуха. Один из псов, лежащих у костра, навостряет уши и странно на него смотрит. Позже кое-кто будет клясться, что видел, как по древней, потрескавшейся каменной площади пробежала темная рябь. За пределами озаренного костром пространства волнуются злые тени.
Улыбка сползает с лица Хьила.
– Кто тебя этому научил?
– Ты.
Теперь беспокойство Хьила переходит на мужчин и женщин у костра. Возможно, они на каком-то животном уровне ощущают то же прикосновение, что и собака. Или все дело в том, что их предводитель внезапно сделался крайне серьезным.
– Икинри’ска – не набор трюков для дешевого представления, – тихо говорит Хьил. – Я бы не стал учить этой науке шарлатана.
– Ты сам попросил убедить тебя.
– Меня это не убедило.
– Ну ладно. В своем шатре ты держишь статуэтку женщины из белого мрамора с трещиной в голове. Примерно такого размера, очень красивая и, судя по всему, очень старая. Ты нашел ее на болотах еще мальчишкой. Забрел далеко от каравана дяди и заблудился. Странный палевый волк будто преследовал тебя, но когда ты…
– Хватит. – Хьил сглотнул. – Ты пришел из моего будущего, чтобы рассказать о моем прошлом. За тобой тянутся темные отголоски, словно вихри ила за сетью. Кто ты такой на самом деле?
– Голодный путник. И замерзший. В прошлый раз твое гостеприимство не было столь осмотрительным, Князь-в-лохмотьях.
– Это если поверить тебе на слово.
– Любой продрогший призрак, желающий найти место у огня, мог бы сказать то же самое. Да. – Рингил пожимает плечами. – Ты колдун, как сам когда-то мне сказал. Ты владеешь икинри’ска. Итак. Меня зовут Рингил Эскиат. Посмотри мне в глаза и скажи, призрак я или человек.
Он ждет.
Проходит мгновение, и Хьил, прежде чем снова посмотреть ему в глаза, бросает быстрые взгляды направо и налево, будто Рингила сопровождают телохранители. Но в конце концов князь-оборванец все же смотрит в лицо гостю и, даже если видит что-то в его глазах – или не видит, – решает об этом молчать. Вместо этого он слегка кивает, как человек, принимающий плохие новости, которых давно ждал.
– Что ж, Рингил Эскиат, добро пожаловать к моему очагу. – Хьил взмахом руки указывает на костер, и его прежнее грациозное самообладание отчасти возвращается. – Отныне мы скованы узами, как подобает гостю и хозяину.
А потом он указывает большим пальцем себе за спину с искусно разыгранной небрежностью, словно о чем-то вспомнил в последний момент.
– Но твои друзья останутся в темноте.
Рингил не оглядывается. Если Хьил-Бродяга, князь и колдун, может играть в эту игру, она по силам и ему.
Но когда новый холодок пробирается по спине, он без тени сомнений понимает, что увидит, если обернется. Он это знает, потому что уже видел, когда в лихорадочном бреду балансировал на грани сознания, лежа на мостовой в Хинерионе, окруженный предсмертными воплями людей Венджа.
Тощий мужчина с лицом в шрамах, орудующий мечом, точно косой.
Здоровяк, сжимающий в одном кулаке тяжелый кузнечный молот, а в другом – болторез с длинными ручками.
Парнишка с оскаленными, окровавленными зубами – из горла рвется рычание, а из грудины торчит арбалетный болт, словно чужеродный железный придаток.
Они стоят у него за спиной в холоде – и теперь он это чувствует, – словно молодые боги. Новейший пантеон, ожидающий рождения.
У костра было тепло.
Глава двадцать вторая
Покои рабов охранялись.
Харат кинулся обратно в укрытие, проглотив ругательство. В четырех лестничных пролетах ниже площадки, на которой они притаились, были высокие двустворчатые двери вроде тех, что вели в галерею. Через дверные ручки пропущена тяжелая цепь, и три крепких охранника сидели кружком на низких табуретах. Рядом стояли два фонаря, отбрасывая длинные, дергающиеся отблески по всему полу. Тихое бормотание на маджакском, добродушные ругательства – троица играла в кости в пыли. К дверной створке были небрежно прислонены три копья-посоха, и их тонкие, костлявые тени косо ложились на стену в свете фонаря.
– Это что-то новенькое, – пробормотал Харат. – Раньше никто так не заморачивался.
– Так бывает, когда наемные охранники лапают товар, – прошипел Эгар в ответ.
Харат смущенно усмехнулся, и Эгару захотелось его придушить. В нем проснулся зыбкий, беспокойный гнев. Благодаря этому ишлинакскому юнцу ему все-таки придется сделать то, чего он не хочет делать. Снова обагрить руки в маджакской крови, и ради чего?
«Ради чего, Драконья Погибель? Чтобы побороть скуку, от которой ты с ума сходишь? Чтобы наугад разведать, что где у противника в бастионе, служа Арчет, которая уехала из города?
Или – ох, постой, – может, все дело в зуде из-за Ишгрим, который ты никак не можешь удовлетворить, и ты подумал, что другая тонкая и гибкая наомская шлюшка-рабыня тебя отблагодарит, если…»
Он раздраженно отмахнулся от этих мыслей. Неугомонный гнев усиливался, ища выхода.
«Гребаная молодежь».
В его времена ни один маджак, подрядившийся за деньги охранять рабов, и помыслить не мог о том, чтобы прикоснуться к товару или…
«Ну да, конечно, Драконья Погибель. И братья всегда держались вместе, буйволы приходили на зов, трава была выше и зеленее, а еще никогда не шли эти долбаные дожди.
Возьми себя в руки, старик».
Он с гримасой прекратил мрачные раздумья. Вытащил один из ножей. Присел и прислушался к голосам, доносившимся из темноты внизу. Это был звонкий ишлинакский диалект.
Харат придвинул голову ближе.
– Ты же вроде говорил, что мы не будем связываться с этими парнями.
– Ты же вроде говорил, что помещения для рабов не охраняются и замок можно вскрыть гнутой булавкой.
Юноша опять смущенно улыбнулся.