Анечку старшая сестра отбила от родительского дома без всяких корыстных целей. Видимо, материнский инстинкт, потребность растить, обучать, передавать свой опыт жизни не целиком растрачивался у нее на подруг. Зинаида уцепилась за младшую сестру как за свое спасение. Не каждый вечер она проводила в гостях, чаще всего сидела на тахте — с ногами, накрывшись старой шалью, и названивала тем же подругам. «Только что показала на дверь Жоржу, — говорила она, — приехал и заявился без звонка. В глазах собачья тоска. Опять та же песня: уедем, начнем все сначала».
Их было трое: Жорж, Сергей и Фунтик. Фунтик жил в Москве, был профессором, старым, маленьким и богатым. Жорж приезжал из Свердловска. Сергей вообще нигде не жил, он был капитаном дальнего плавания. Зинаида придумала их в те годы, когда ей не было еще тридцати. Потом она стыдилась этого вранья, потом привыкла. В день своего сорокалетия, приехав ночью из ресторана на такси, она написала Фунтику письмо:
«Я устала, дорогой мой. Мне не нужны ни твоя дача, ни твоя профессорская зарплата. Приезжай, я буду печь тебе творожную бабку с изюмом и стирать твои рубашки. Это так жутко, когда у мужчины на шее, на обратной стороне воротничка, как у узника, стоит шестизначный номер для прачечной».
Утром она прочитала письмо и испугалась: может, это белая горячка? Стала вспоминать, что пила и сколько на своем юбилее, и заплакала: не было и не будет никакого Фунтика.
— Он не видит меня, Зинаида, — жаловалась сестре Анечка. — Смотрит и не видит.
— Ты говоришь мне об этом в двадцать пятый раз. Надо не разговаривать, а действовать.
— Я куплю два билета в театр. На «Чайку». Я наберусь смелости, подойду и приглашу.
— Татьяна Ларина! Твой Онегин спокойненько пойдет с тобой в театр, а потом будет ждать, когда ты ему еще принесешь билет на другой спектакль. Мужчина становится иждивенцем моментально.
— Зинаида, он не из тех мужчин, которых ты знаешь. Он совершенно другой. Он пережил трагедию. Ушел из семьи…
— Знаю я этих необыкновенных и все их трагедии. Запомни: мужчина из семьи никогда не уходит. Он убегает, как заяц. Сердце колотится, а в душе одна надежда: вот-вот покличут назад.
Зинаида хотела помочь младшей сестре.
— У него есть лишь одно преимущество перед другими, — внушала она Анечке, — он разведен. Но разведенный мужчина — покрепче орешек, чем женатый. Его чистый паспорт слишком притягателен для таких, как ты. Но его в загс и канатом не затащишь. В загс мужчина идет своими ногами через три дня после развода. Но если эти три дня он пропустил, то по своей воле не пойдет туда никогда.
Ни от кого Анечка не слышала подобных слов. Кто ей мог их сказать? Подруги по институту? Старики родители? Она слушала Зинаиду, и сердце ее замирало от ужаса: вот она, неприкрытая правда жизни.
— Зинаида, как мне, не унижаясь, обратить на себя его внимание?
— Унижений в любви нет. Ничего в любви нет, кроме самой любви. А помочь может только случай. Дура прождет свой случай всю жизнь, умная этот случай организует.
Еще в школе учительница как-то сказала Анечке: «У тебя есть организаторские способности». И действительно, они были. Анечка своим ясным, пристальным взглядом добивалась многого. Кто-то хотел отказаться от поручения, сбежать с репетиции, но, столкнувшись с Анечкиными глазами, менял свое решение, заражался ее ответственностью. И вообще у нее был редкий талант примера. Как у Тома Сойера, когда тот красил свой знаменитый забор. Стоило только посмотреть, как она ловко и аккуратно вырезала, потом наклеивала картинки на тематический стенд, как и другим тут же хотелось вырезать и клеить.
— О чем ты говоришь, Зинаида? Разве любовь можно организовать?
— Тогда жди. Сиди и жди у моря погоды.
— Не сердись, Зинаида. Я голову потеряла. Это уже не любовь, а какая-то беда. Почему он не замечает меня?
— Потому что нечего замечать. Такие, как ты, на каждом шагу. Ты хорошенькая и умная, а когда в настроении, так просто красавица. Но этого так мало, чтобы сердце мужчины перевернулось. Для этого надо совершить что-то такое, чтобы твой образ вспыхнул перед его глазами, поразил воображение.
— Что?! Что я должна сделать?
— Это не по подсказке. Это ты должна сама решить.
Татьяна Ларина написала письмо Онегину. Даша у Алексея Толстого, мучимая другими, не Анечкиными переживаниями, пошла домой к поэту Бессонову. Что из этого получилось, известно каждому грамотному человеку. Анечка пробовала написать Арнольду Викторовичу письмо и, порвав десять черновиков, с ужасом перечитала последний, в котором она чуть ли не в приказном порядке предлагала Костину встретиться и поговорить начистоту. Три вечера подряд Анечка ходила под окнами большого дома, в котором он жил. Первый этаж этого дома занимал магазин «Оптика». Завидев издали мужскую фигуру, напоминавшую Арнольда Викторовича, Анечка влетала в магазин, в котором всегда было не больше двух-трех покупателей. Продавщицы в вишневых шелковых халатах тут же прожигали ее своими понимающими взглядами.
Отстрадав неделю, Анечка вдруг нашла выход: телефон! Она позвонит ему и все скажет, только не надо заранее придумывать слова, надо сказать, что скажется; в конце концов, не убивать же она его собралась. Если бы ей позвонил кто-нибудь… Анечка довольно долго думала, кто бы мог быть самым неподходящим для такого случая… Если бы ей вдруг позвонил начальник сухарного цеха Доля и сказал, что любит, что жить без нее не может, разве бы она посмеялась над ним? Она бы огорчилась, но всем сердцем посочувствовала бы несчастному человеку, который стар, некрасив да еще по характеру своему унылый и безрадостный. Пусть Арнольд Викторович посочувствует ей, пожалеет. Сначала пожалеет, а потом поймет: а чего ее жалеть? Разве такие достойны жалости? Такие, если к ним приглядеться, достойны счастья. Но все дело в том, что к ним не сразу приглядишься. Они не нахалки, не вертихвостки, они ведут себя так, будто никто им не нужен, будто замесили их без дрожжей и выпекли не в печи, а на сковородке.
Зинаида почувствовала, что Анечка приняла решение.
— Не делай глупостей, — предупредила она, — не вздумай объясниться ему в любви.
— Я сделаю то, что сделаю, — ответила истерзанная Анечка, — это будут мои собственные глупости.
— Если бы! На свете все глупости повторились миллион раз. Послушай меня: ты должна устроить день рождения и пригласить его. Как товарища по работе.
— Но мой день рождения осенью.
— Тем более. Столько ждать ты не можешь. Ты должна устроить его сейчас. Пригласи Костина и еще двух своих приятельниц. Ты здесь человек новый, ничего удивительного, что друзей у тебя нет. Ты будешь волноваться, это волнение спишется на приятельниц, которые опаздывают, потом вы выпьете вина и поймете, что никто вам не нужен. И ты сможешь даже потом признаться, что твой день рождения осенью.
Для Анечки это был слишком сложный сценарий. Она запротестовала:
— Толкаешь меня на шантаж.
Зинаида устала от ее школьных претензий.
— Это жизнь, деточка. Не хочешь понять, так запомни: трезвый мужчина в подобных ситуациях ни на что не годен.
Анечка, поставившая сама себя перед необходимостью действовать, уверовавшая, что все пути назад отрезаны, побрела к телефону-автомату. Звонить из дома, где на нее глядели бы знакомые вещи, где ее унижение, а может, и позор остались бы связанными с комнатой Зинаиды, она не могла. Она позвонит с улицы, там же, на улице, развеет свою печаль, пойдет, как Кабирия, упрекая весь мир своей улыбкой. Анечка тоже этой улыбкой скажет людям: не надо меня жалеть, я жива.
Она так приготовилась к своему провалу, что не заметила, как пережила еще до того, как сняла телефонную трубку, и робость и стыд. Голос звучал уверенно, только в сердце стучало беспокойство: скорей, скорей, что будет, то будет.
— Арнольд Викторович, это Залесская.
— Здравствуйте, Анна Антоновна, слушаю вас.
— Арнольд Викторович, мне необходимо вас увидеть.
— Что ж… Вы не могли бы подойти ко мне? Вы откуда звоните?
— Это не имеет значения. Говорите адрес.
Он продиктовал ей адрес, который она знала, как год своего рождения.
— Только, Анна Антоновна, хочу предупредить: у меня такой кавардак…
— Господи, при чем здесь кавардак?..
Она повесила трубку, сердце переполнилось отвагой: «Кавардак, кавардак, если бы вы знали, Нолик, какой еще ожидает вас кавардак». Телефон-автомат находился у входа в гастроном. Анечка вошла в магазин, приблизилась к винному отделу и сразу выделила в рядах винных бутылок самую нарядную — зеленого стекла, с длинным горлышком, с виноградной кистью на этикетке.
— Это чье вино? — спросила у продавщицы.
— Теперь будет ваше, — улыбнулась та, — а вообще молдавское.
Дверь была приоткрыта, и Анечка растерялась. Позвонить или войти в прихожую и оттуда крикнуть: «Добрый день, что это у вас дверь открыта?» Она все-таки надавила кнопку звонка.
— Открыто! — раздался голос Арнольда Викторовича, и Анечка шагнула в пропасть. Видели бы ее старые родители, ее друзья по институту, как она с бутылкой вина в сумке мчится навстречу своей гибели.
— Проходите, Анна Антоновна, — голос Костина по-прежнему звучал из комнаты, — и не пугайтесь, я вас предупреждал, что у меня все вверх ногами.
Комната, в которую она вошла, выглядела разгромленной: на панцирной сетке кровати стояли одна в одной тусклые алюминиевые кастрюли, тут же пристроились давно не чищенный чайник, стопка тарелок, на спинку стула были брошены вместе с вешалками-плечиками костюмы. Два раскрытых чемодана на полу обнажили набросанные туда как попало рубашки, белье, разноцветные махровые полотенца. Ступить было некуда и присесть негде.
— Съезжаю. — Арнольд Викторович был в майке и пыльных спортивных брюках, широкие шерстяные носки болтались на щиколотках. — Барахла насобиралось — сжечь бы все, да негде. Жил бы Гоголь в такой квартире, не осталось бы человечество без второй части «Мертвых душ»!