Ее слушали. Она завораживала всех своим медовым, благозвучным голосом, ее рассказ, что едят и чего не едят в жару, казалось, мог продолжаться бесконечно.
— Спасибо, Полина Григорьевна, — остановил ее Полуянов, — что у нас с фондом зарплаты?
Спросил и тут же пожалел; опять она заворковала о том, как режет премии сухарный цех, как не оправдывает себя совместительство:
— Ведь кто-то получает по совместительству за уборку хотя бы этого конференц-зала, а проведите пальцем по подоконнику: грязь!
И тут он не выдержал:
— Как понимать вас, Полина Григорьевна? Я должен найти этого «кого-то», кто получает по совместительству за уборку? Я должен объяснить ему, что надо работать добросовестно? И вообще, когда мы перестанем перечислять недостатки с таким видом, будто никто за них конкретно не отвечает?
— Я вообще могу не выступать, — обиделась Полина Григорьевна, — я вам не оратор, а начальник планового отдела. Буду подавать к планерке сводку, и можете ее зачитывать.
Филимонов не упустил свою минуту.
— Водопровод погнал теплую воду. Кислотность опары выше положенной. Включили обдувку бункера вентилятором, а он гудит, как «боинг».
— Не отцентрован, что ли? — Вопрос главного инженера прозвучал заискивающе.
Филимонов не удостоил его ответом.
— Федор Прокопьевич, я повторяю: водопровод погнал теплую воду. Тут уже говорили, кто дает план. Он может лопнуть. Вы как опытный технолог должны знать, чем грозит более высокая начальная температура опары…
Полуянов мог бы сейчас одернуть Филимонова, напомнить ему, что жара началась не вчера и он должен был минимум неделю назад позаботиться о включении системы холодной воды, но Федор Прокопьевич понял, что дело не в Филимонове, и не в начальнике сухарного цеха, который сидит сейчас и ждет выволочки, и не в Полине Григорьевне, а вся беда в нем самом. Это он, когда пришел сюда директором, поверил, что настанет такой день, когда на планерке они будут говорить друг другу только приятные слова. Но сначала со стоном и скрежетом поднимался кондитерский цех. Теперь сухарный. Закончится эпопея с сухарным, начнется новая: картонажная мастерская, живущая сейчас при комбинате на вольных началах, то есть на хозрасчете, вольется в общее производство, станет цехом. Потом подкатит что-нибудь новенькое. Не будет того дня, к которому он стремился. Не будет конца в том смысле, как он его понимал.
Филимонов произнес свою речь о водопроводе, который погнал теплую воду, предупредил, пригрозил и сел. Полуянов, погрузившись в свои думы, не сразу заметил, что пауза после выступления Филимонова затянулась и все смотрят на него. Начальник сухарного цеха Семен Владимирович Доля, можно считать, выручил его, не стал дожидаться, когда ему предоставят слово, сам вышел вперед.
— Трудности нас еще долго будут преследовать, — сказал он, — потому что проект цеха неудачный.
Он говорил о том, что сухари — дело новое, коллектив еще не спаялся, ремонтники подводят. Это была старая песня, к ней все давно привыкли. Но вот в речи Доли появилось и что-то новенькое:
— А в прошлую пятницу была у нас в цехе трудовая победа. Поставили нам наконец новую машину для промывки мака, и пошел сухарь с маком, как фасоль из стручка, — гладенький, ровненький, ни одна маковинка не отваливается. Пришел к нам кто-нибудь из руководства в цех? Сказал доброе слово? Как бы не так! Анна Антоновна опять насобирала браку на других сортах и понесла в кабинет директора.
Анечка вспыхнула. Это была вопиющая неправда. Месяца три назад было такое: носила она бракованные сухари директору.
— Семен Владимирович, — перебила она Долю, — это же последнее дело — говорить неправду!
Полуянов постучал по столу карандашом.
— Товарищи, до конца планерки осталось двадцать минут, и эту заключительную часть проведет начальник лаборатории Залесская.
Он не предупредил Анну Антоновну ни словом, ни запиской, что передает бразды правления планеркой в ее руки. Придвинул к себе протокол, который она вела, а ей передал листок с планом совещания.
Все ждали, что она начнет свое председательство с того, что поставит на место Долю: не носила она директору бракованные сухари, возвели на нее напраслину. Но Залесская не оправдала ожиданий.
— Я уже полгода на комбинате, — сказала Анечка, — и до сих пор не знаю, кто у нас любит свою работу, а кто не любит. Кто не выполняет план — знаю, кто выполняет — тоже знаю, а если забуду, Евгений Юрьевич напомнит. Но кто же любит? У кого портится настроение, глядя на бракованные сухари в соседнем цехе? Кто умирает от стыда, встретив в переходе красное от водки лицо ремонтника из знаменитой бригады Колесникова? Когда я с глазу на глаз говорю кому-нибудь о равнодушии, на меня смотрят, как на человека, который вдруг на похоронах запел веселую песню. Романтики у меня полная голова, молодая я, сложности производства перевожу в нравственные категории, вот что мне говорят разные люди, разными словами, и я уже не могу этого слышать…
Зал притих. Анечка остановилась, вздохнула, взглянула на часы.
— Так о чем я? У нас у всех много серьезных собственных обязанностей на работе. Но это совсем не значит, что мы должны быть равнодушны, если не наш, а соседний участок нуждается в помощи. Требовать, ругать, укорять мы умеем, а чтобы помочь — с этим не спешим. Я предлагаю: поручить мне, главному инженеру и начальнику планового отдела прохронометрировать работу сухарного цеха, научно исследовать все причины сбоев в его работе, а потом без проволочек оказать помощь. Пока, насколько я могу судить, брак в сухарном цехе на совести главного инженера Арнольда Викторовича Костина и секретаря партбюро Игоря Степановича Алексеева. Технологи и лаборатория комбината в бедах сухарного цеха не виноваты.
— Как вы себя, Анна Антоновна, выгородили. — Костин поднялся с места, собираясь выступить.
— Садитесь, — Анечка не смотрела на него, — я не давала вам слова.
Костин опустился на стул, послав в зал насмешливый взгляд: разошелся детский сад, дорвался до председательского места.
— Кто за то, чтобы поручить комиссии провести хронометраж и научное исследование работы сухарного цеха? — спросила Анечка. Все дружно подняли руки, и она подвела черту: — Планерка закончена. До следующего понедельника.
Зал опустел. Полуянов, переждав, когда все выйдут, быстрым шагом направился к двери. Костин испытующе глядел на Анечку.
— Обидел я вас позавчера, Анна Антоновна? Теперь вы мне долго этого не забудете.
Ее не застал врасплох вопрос, она к нему приготовилась. К нему и к двадцати подобным другим. Всю ночь после визита в разгромленную квартиру Костина она отвечала на эти вопросы.
— А что случилось позавчера, Арнольд Викторович?
— Ну как же, — он загадочно улыбнулся, — был один памятный разговор.
— С кем?
— С вами.
— А вразумительней объяснить вы не можете?
— Ну зачем уж так, Анна Антоновна! Не думаю, что вам часто приходилось произносить слова, которые мне довелось услышать.
Анечка держалась стойко.
— Вам приснилось, а мне догадываться?
— Приснилось? Может, и то, что вы приходили ко мне и что моя комната стала вашей, мне тоже приснилось?
— Мне дали вашу комнату?! — Анечка радостно всплеснула руками. — Ну почему же мне об этом никто не сказал? Прав Доля: никто ни к кому не спешит с добрым словом, с радостной вестью. Бегу в завком. Спасибо, Арнольд Викторович, если вы только надо мной зло не пошутили.
Бессонная ночь не пропала даром. Анечка была довольна собой, удивлялась и отрицала очень натурально.
— Анна Антоновна, — окликнул ее Костин, когда она была у двери. — Вы меня уже больше не любите?
— А я любила? — Анечка покраснела, к такому вопросу не приготовилась.
— Значит, это была шутка? А я ведь поверил.
— Зачем? — Глаза Анечки наполнились горем. — Вы вернулись в свою прежнюю семью. Я ведь этого не знала.
— А я не знал, что вы меня любите.
Она опоздала. Если бы набралась храбрости раньше… Но раньше она не верила Зинаиде, раньше она была дурой, аспиранткой, дочерью своих родителей, которые любовью и опекой затянули ее детство на очень долгие годы.
— Вот и хорошо, что не знали, — сказала она, смахивая пальцем слезы, отвернувшись от него.
— Плохо, Анечка.
— Вам плохо там, куда вы вернулись?
— Мне везде плохо. Я, если сказать правду, плохой человек. Я не должен был возвращаться. Не должен бы и сейчас с вами разговаривать. Вы наивный и смешной человек, Анна Антоновна, вы верите, что равнодушие можно исцелить, что это болезнь, а не опыт души.
— Вы о себе или вообще о равнодушии? — Анечку ранили слова «наивный и смешной человек». Что наивного и смешного в ее любви? И совсем уж ничего наивного нет в ее желании бороться с равнодушием.
— О себе и вообще. Сухарный цех будет работать нормально, когда ему спустят жесткий план. Тогда и директор, и я, и Доля не будем мучить друг друга. А пока у сухарного цеха особый период. Междуцарствие — между экспериментом и четкой работой. Вы должны понять, Анна Антоновна, что эксперимент этот длится не во имя науки. Просто не оснащен цех до конца, много чего не хватает, отсюда и брак и расстройство. Кстати, эту рамку для резки сухарей, которую вы приносили директору, вообще никому не надо было показывать. Чтобы из-под нее не выходил брак, ее надо выбросить.
— И все об этом знают? — Анечка была ему благодарна, что он перешел на производственные дела. — Почему же тогда терзают Долю и делают вид, что можно что-то исправить?
Костин прикусил язык: зря он этой пичуге взялся объяснять то, что в объяснениях не нуждается. Встанет на следующей планерке и начнет бороться с равнодушием, цитируя главного инженера.
— Понимаете, Анна Антоновна, люди не делают вида, они действительно что-то пытаются отладить, исправить. План-то сухарному цеху спущен, он не выполняется, но его стремятся выполнить. Все новое рождается в муках. Наш новый цех не исключение.
Анечка слушала, слезы высохли; она еще обо всем этом подумает.