Зое Николаевне показалось, что Горюхина совсем не интересует зло и то, каким образом оно наказывается, просто пришел после трудной операции и отдыхает. А чтобы отдых не выглядел отдыхом, прикрывает его таким вот необязательным разговором.
— У вас есть дети? — спросила она, удивляясь своему вопросу, который вырвался у нее сам собой.
— Нет, — ответил Горюхин, — я одинок. Вы довольны?
Он хотел смутить ее, но это ему опять не удалось. Зоя Николаевна на своем телевидении навидалась разного рода знаменитостей и знала, как жаждут они одобрения, а еще больше — восхищения и как ранимы, когда кто-то забывает об их исключительности. И этот толстый хирург, с грустными глазами породистого быка, недоволен ею: спросила, как у простого смертного, о детях, вместо того чтобы с благоговением слушать его голос, поддакивая при каждом удобном случае.
— Если бы у вас были дети, — сказала Зоя Николаевна, — вы бы верили в закон наказуемости зла. Ведь вполне может быть, что за зло родителей расплачиваются дети.
— Если бы у меня были дети, — ответил Горюхин, голос его зазвучал резко, — то прежде всего это были бы хорошие дети. Хороших детей наказывать не за что. Что это мы с вами «если бы да кабы»?
Серафим Петрович настороженно поглядывал на обоих. Зойка вела себя безобразно, без всякого почтения к Горюхину. Зачем-то спросила о детях, жуткая бестактность. Но еще больше не понимал он Горюхина: он-то зачем ведет себя так, словно нет рядом с ним тяжело больного накануне операции?
— А вам не приходило в голову, — спросила Зоя Николаевна, — что болезни людей — тоже расплата?
— За что?
— За плохую жизнь: скуку, душевную неудовлетворенность, злобу, зависть.
Горюхин оживился, в тяжелых его глазах опять появилась задиристость.
— Так что же, в этой больнице ни одного хорошего человека, все расплачиваются за свою плохую жизнь?
— Почему же «ни одного хорошего человека»? Я допускаю, что в больнице много хороших людей. Но они тоже расплачиваются за свою плохую жизнь: много ели, не то пили, какие-то слова не произносили, сожгли их в себе, испортили сердце.
Горюхин поднял голову вверх, задумался.
— В чем-то вы правы, но все-таки про болезни так нельзя, тут слишком много факторов, включая наследственность. И есть еще возраст, когда организм устал, изношен.
Серафим Петрович подал голос:
— Я здесь. Не надо про возраст.
Горюхин с удивлением поглядел на него, вроде того: а что ты здесь, с чего вдруг, откуда взялся? Серафим Петрович прочитал этот взгляд и, как ни была велика его зависимость от хирурга, посчитал нужным осадить его.
— Зойка права, — сказал он, — и я прав. А вы, Андрей Андреевич, слишком практик, чтобы доверять бездоказательным теоретическим выкладкам. Человек расплачивается за зло, и, когда приходит расплата, он называет ее неприятностью, болезнью, бедой, но никак не собственным именем — «расплата». Не видит он связи между содеянным и наказанием, потому что этой связи нет. Человек совершает наказание по одной статье, а расплачивается по другой. И мое сердце болит не от старости, не от изношенности. От вины. Только не могу вспомнить — от какой. — После этих слов Серафим Петрович поднялся и вышел из беседки, оставив Зойку и Горюхина вдвоем.
Ушел, словно обиделся, на самом же деле ему вдруг показалось, что мешает он хирургу поговорить с Зойкой по существу, об операции, в которой, возможно, и нужды никакой нет. Побрел по дорожке, как обвиняемый, в ожидании крутого и бесповоротного приговора.
А Горюхин, оставшись вдвоем с Зоей Николаевной, поглядел на часы и глубоко вздохнул:
— Вы верите в любовь с первого взгляда?
У нее даже сердце упало от этой неожиданной выходки Горюхина.
— Зачем вы так? Со мной так не надо.
Горюхин махнул в ее сторону рукой, словно отогнал муху. Не смутился, не обиделся — не поверил.
— «Со мной, со мной»! С другими можно, а с ней, видите ли, не надо.
Зоя Николаевна натыкалась в жизни и на пошлость, и на беспардонные предложения, но в такой переплет попала впервые. Раньше слова Горюхина о любви с первого взгляда не обидели бы ее так, все в жизни случается. Но сейчас, когда ей месяц назад исполнилось тридцать восемь, когда она сказала себе: «Все, Зоечка, женское счастье твое проехало мимо и поставь на всем этом крест, чтобы не быть смешной», вопрос Горюхина прозвучал не искушением, а издевательством.
— Андрей Андреевич, — сказала она ему, — ведите себя прилично.
Он грустно качнул головой, согласился.
— Конечно, надо держать себя в рамках. Но ведь вы уйдете, а я вас забуду. И тогда получится, что вас как и не было.
Такой разговор был ей непонятен. Шутит, развлекается? Глупо. А если всерьез, почему же тогда «забуду»?
— Вот пусть так и получится, словно не было, — сказала она. — А сейчас лучше скажите, что это за операция? Серафим Петрович волнуется, я тоже, а вы будто ни при чем.
Что-то все-таки сдвинулось после его вопроса о любви с первого взгляда, какая-то струна отчуждения лопнула, голоса их зазвучали так, словно они были давно знакомы и даже успели из-за чего-то поссориться и сейчас, недовольные собой, разговаривали.
— Операция будет через неделю. В июле я ухожу в отпуск.
— Он дал согласие?
— Обойдемся без согласия.
— Но так неправильно, больной или его родственники обязательно должны дать согласие.
— Вы весьма относительная родственница.
— Он уже успел доложить вам? Что он еще рассказал?
— Не помню. Вы мне нравитесь… — Горюхин сделал паузу, — Зойка. Я всегда мечтал о серьезной и в то же время без всяких предрассудков женщине.
Зоя Николаевна поднялась.
— Я бы вам ответила, медицинское светило. Вы бы меня долго вспоминали, не будь Симочка в ваших лапах.
Он не двинулся за ней, только крикнул вслед:
— Приходите в субботу вечером. У меня дежурство, я буду ждать.
Зоя Николаевна не заметила, как оказалась на трамвайной остановке. Увидела трамвайные вагоны на запасных путях, толпу людей на конечной остановке и пришла в себя. Сердце колотилось, похоже, бежала она по парку, словно спасаясь от самодура-хирурга. А что, собственно, произошло? С чего это она пришла в такое смятение? В первый раз, что ли, столкнулась с мужской самоуверенностью? «Вы мне нравитесь… Зойка. Я всегда мечтал о серьезной и в то же время без всяких предрассудков женщине».
Вот какое она производит первое впечатление. Знает, что это такое — без предрассудков. Если бы она ему показалась другой, с предрассудками, так бы не распоясался, разговаривал бы поаккуратней. Господи, когда же это все кончится? Когда она наконец станет по-настоящему старой и мужчины будут в ней видеть человека, а не красивую женщину?
От той Зойки, с которой Серафим Петрович остался один на один после того, как семья брата получила квартиру, ничего к ее тридцати восьми годам не осталось. Та была кругленькая, с ямочками на локтях, розовая, семнадцать лет шумели в ней яблоневым цветом. Та Зойка выскочила замуж накануне выпускных экзаменов легко и бездумно, не понимая, что замужество — это не просто вступление в семейную жизнь, а вообще в иную жизнь. Серафим Петрович сказал ей тогда обидную фразу: «Никогда не думал, что ты такая овца». Зойку обидела «овца», но это было просто словечко, оскорбление, она себя таковой не считала. И Толик, муж, симпатичный, общительный мальчик, не подозревал, что, женившись, положено жить как-то иначе. Они оба после школы без больших трудов поступили в педагогический институт и так же дружно, легко покинули его после первой сессии. Обоих вдруг озарило, что учительство — не их стезя. Таким незаурядным, талантливым, выдающимся людям вообще не место в их городе. В Москву, в театральный институт!!! Зойка будет режиссером, а Толик артистом. Эту высокую мечту сразу чуть не срубила под корень житейская проза — деньги. На поездку в столицу, на жизнь там требовалась на двоих немалая сумма. Родители Толика, еще молодые рабочие люди, жили от зарплаты до зарплаты, растили еще двоих сыновей, и старший, женившийся по особому решению загса, за два месяца до своего восемнадцатилетия, был отрезанным ломтем. Субсидировать поездку должен был Серафим Петрович. Он уже к тому времени защитил докторскую, выпустил несколько книг о мукомольном производстве, читал лекции, консультировал, денег, по общему мнению, у него было много, но их не было. Молодая семейка поглощала все заработки, не замечая этого, а стало быть, без благодарности. И когда возник вопрос о поездке в Москву, Серафим Петрович сказал:
— Институт вы свой бросили в феврале. Сейчас апрель. В Москву поедете в июле. Есть еще время заработать себе на дорогу.
Зойка и Толик переглянулись: Симочка шутит, жестоко и бездарно.
— Мы вам вернем ваши деньги, — сказал Толик, — закончим институт, начнем работать и все вернем.
На это Серафим Петрович заявил, что так долго ждать не хочет. Ему бы самое правильное было объяснить им, что денег таких у него нет и вообще надо с молодости приобретать привычку рассчитывать на себя, не иждивенничать, не побираться, но что-то не давало ему это заявить, какая-то дурацкая гордость: я доктор наук, обеспеченный по высшему разряду человек, пусть уж в ваших глазах лучше буду черствым, жадным, чем бедным.
Деньги он им, конечно, на дорогу дал, и переводы посылал, пока они были в Москве, и вообще нес этот крест Зойкиной семейной жизни мужественно и безропотно. Когда они осенью, потерпев неудачу в Москве, вернулись, похудевшие, с каким-то новым выражением на лицах, он не укорял их за то, что театральная затея провалилась, не призывал впредь по рогожке протягивать ножки, а тут же вручил Зойке деньги на хозяйство, а Толику — на оплату коммунальных услуг. Опять взвалил их на свои плечи.
Зойка не была овцой, она была слишком молода и многого в жизни просто не знала. Не знала и того, что если молодой мужчина, каковым был ее муж Толик, живет без обязанностей, трудов, а также ответственности за свою семью, то рано или поздно у него непременно появится еще одна жизнь на стороне. Они по-прежнему толковали о театральном институте, теперь уже точно зная, что им помешало пройти конкурс, оба на каких-то нештатных началах сотрудничали на телевидении, вечерами пропадали в театре. Серафим Петрович приуныл. Вся эта светская, скользящая по поверхности деятельность не нравилась ему. Будь Зойка одна, он бы не пощадил ее, нашел бы слова встряхнуть, пронять. Но их было не просто двое, это был коллектив, именуемый семьей, который, как принято считать, не терпит вмешательства.