. И пили, подогревая себя этой несправедливостью. Смех смотреть было, как скидывают в ладонь мелочь, кто положит рубль, отсчитывает из этой ладони себе сдачу. Миша как-то решил их порадовать, принес на работу бутылку и, когда стали скидываться, вытащил ее, вот, мол, не надо бежать в магазин. Думал, обрадуются, но почему-то обиделись. «Ты это, парень, брось, — сказал Колесников, — ты в наши дела не лезь, хочешь свою долю получить, гони полтинник».
На Колесникова обиды не осталось, спроси кто, что за работа была, чему научился, не ответит: так, нечто, дурной сон. А главный инженер подсек, на долгие годы оставил зарубку в душе. «Это же арьергард, Миша, даже не замыкающие, а где-то сзади. Я бы тебя хоть сейчас в другую бригаду перевел, но ведь ремонтное дело для таких, как ты, ни к чему, у таких другая в жизни дорога. Так давай воспользуемся твоим временным пребыванием в рядах арьергарда и выявим его пружины, так сказать, составим социологический портрет самого отстающего звена на производстве». И начали составлять.
«Колесников — не совсем взрослый человек, — сделал первое заключение Гуськов. — Словно играет в какого-то предводителя: я главный, я ваш командир, а оглянуться назад боится, чтобы не увидеть за спиной свое ощипанное войско».
«Это психология, — отмахнулся от его слов Костин, — ты мне поконкретней. Вот когда соберут монету, пошлют кого в магазин, дай знать».
Вспоминать противно, как он попался, заглотнул этот подлый крючок, заброшенный Костиным. Пока Колесников не догадался, назвал его подсадной уткой, Мише и в голову не приходило, что за роль у него в этом «социологическом» исследовании. А когда понял, взбунтовался и ушел с комбината. Не в первый раз. Уже был уход с экзамена по рисунку в архитектурном институте. Нарисовал шар, куб, кусок спиленного ствола с сучком на боку, а вот тряпку, на которой все это лежало, нарисовать не смог. Не тряпка получилась, а какая-то лужа, в которой утонули все его полученные на предыдущих экзаменах пятерки. Он не стал дожидаться, когда ему официально сообщат о провале, и уехал.
Аттестат выслали по почте, вместе с ним, в конверте, отпечатанное на институтском бланке лежало письмо. Он прочитал его и содрогнулся: ему сообщали, что он был зачислен на первый курс домостроительного факультета, но так как не явился к началу занятий и в течение двух недель не представил справки о причине своего отсутствия, то с такого-то числа уже не является студентом и должен проявить любезность, подтвердить заказным письмом получение своих документов. На комбинате инспекторша отдела кадров потребовала написать объяснение, почему он вот уже месяц не выходит на работу. Он ответил ей: «На какую работу? Вы имеете понятие, о чем спрашиваете?» Она не только ничего не знала о его работе, но и не желала знать. «Тогда напишите заявление об уходе с работы по собственному желанию, — понизила голос и, глядя в сторону, добавила: — Задним числом». Заявление он написал с легким сердцем, тут все было правдой, желание покинуть комбинат — целиком собственное. А вот «заднее число» отверг. «Хватит, — сказал он инспекторше, — ищите для своих махинаций кого-нибудь другого, с меня хватит». Та вспыхнула: «Это же в ваших интересах». И попробовала объяснить, что он испортит себе трудовую книжку. С такой записью, какую она ему влепит, трудно будет устроиться на хорошее место. Он не поддался: «Мне не надо хорошего места. Свое хорошее место я уже проворонил. Теперь мне надо самое плохое».
Вряд ли бы он справился с собой, так легко пережил бы отринутый по собственной малодушной торопливости институт, а затем бесславную эпопею в бригаде Колесникова, если бы не встретился с Мариной. Одиночества он и без нее не знал: мать была рядом и дед недалеко. Но в восемнадцать лет человек ищет одобрения у сверстников. Школьные друзья вряд ли поверили бы, что он по своей самолюбивой дурости выскочил из студенческих списков, мать бы заболела от такой новости, и дед расстроился бы не на шутку. А Марина пришла в восторг: «Слушай, такое случается с одним из миллиарда! Тебе не кажется, что это случилось специально для того, чтобы мы встретились?» Ему не только так казалось. Если бы ему сейчас сказали: можно повернуть время вспять, выбирай — институт или Марина, он бы и секунды не мешкал с ответом. Как можно об этом спрашивать? Институт — это всего лишь образование, диплом, специальность, а Марина — это Марина!
Мать спросила Марину, когда он привел ее с ней знакомиться:
— Ты умеешь готовить?
Марину смутил вопрос, и она покраснела.
— Пока не умею, но, если надо, научусь.
Зоя Николаевна глянула на нахмурившегося сына и успокоила девочку:
— Не учись. Я не вынесу, если вы вдвоем возьметесь варить и печь. И вообще еда в человеческой жизни должна быть на двадцать втором месте.
Наверное, она хотела с первых же слов показаться Марине свойской, остроумной, совсем не такой матерью, которые пекутся о сытости своих детей, в общем, хотела предстать перед ней такой, какой была на самом деле, но очень спешила и поэтому выглядела, по мнению сына, нервной, встрепанной, если не сказать — глупой.
С плитой Миша давно расстался, и нечего было матери вспоминать в такой момент о его детских пристрастиях. От всех его кулинарных увлечений осталась в доме своя, загадочная для других, фраза: если варишь, то вари. Зоя Николаевна варила, почитывая книгу или сценарий, который в таком случае лежал на кухонном столе. Как многие, она считала, что борщ или суп готовится не на огне, а самим огнем. Закрывала крышку, зажигала газ, брала в руки книгу. Но даже если из-под крышки ничего не бежало, а на дне пригорало, все равно приготовленное ею в подметки не годилось тому, что варил и жарил на этой же плите сын. Однажды она мимоходом спросила у него, почему у них такие разные результаты из одних и тех же продуктов, в тех же кастрюлях. И тогда Миша и выдал эту замечательную фразу: «Если варишь, то вари». Не витай, когда готовишь, между борщом и романом в журнале, поднимай почаще крышку, помешивай, не пребывай в заблуждении, мол, что-то само сварится без твоего труда и участия.
Если варишь, то вари. Если работаешь, то работай. Если любишь, то люби.
Они не только это знали, Миша и его мать Зоя Николаевна. У них было много и других жизненных наблюдений и заповедей, которые часто рождаются и в маленьких семьях. Марине предстояло все это узнать.
В тот первый приход, когда они явились сообщить Зое Николаевне о своем решении пожениться, все было смято ее первым вопросом. Марина смутилась, и, когда Зоя Николаевна объяснила, что рада неумению Марины готовить, что еда должна быть на двадцать втором месте, было уже поздно. Марину что-то сковало, Миша, недовольный матерью, тоже примолк, а та от желания расшевелить их и к тому же сразу, с первого знакомства понравиться Марине только усугубляла неловкость и смятение.
— Мариночка, а ваши родители знают, что Миша дворник?
— Мама! — Голос сына прозвучал предостерегающе.
— Что «мама»? Лучше быть самым блистательным дворником в своем микрорайоне, чем таким режиссером, как я.
— Что с тобой сегодня? — Миша плечом стал подталкивать Марину к дверям, опасаясь, что мать наговорит и того больше. — Ты настоящий режиссер, хороший работник. Зачем на себя клепать?
Зоя Николаевна наконец поняла, что завалила такую ответственную встречу и ничего уже не поправить.
— Затем, что нет настоящих режиссеров без настоящего диплома. И не тебе знать, какой я работник. Надо было отдать тебя в интернат и ехать на двухгодичные режиссерские курсы. Тогда бы я для тебя была примером, тогда бы ты не стал дворником.
Все рухнуло, и все пропало. Миша ничего не сочинял, когда рассказывал Марине: «Мать у меня редкостная. Знаешь, что она сказала, когда я вернулся из Москвы: «Архи — это что-то старое-престарое. Зачем мне надо, чтобы мой сын был по профессии какой-то старый тектор?» А когда я поступил в ремонтники, она сказала: «А что такое? Ищи свое место в этой жизни сам». А когда объявил, что буду дворником, засмеялась: «Валяй!» Оказывается, это были только слова. На самом деле она переживала за него и даже винила себя. В общем, была обыкновенной матерью, а он считал ее необыкновенной.
— Что ж ты мне всего этого раньше не говорила? — крикнул он с порога, боясь заплакать, понимая, что в самый трудный час она его подвела. — Я не знал, что из-за меня ты не поехала на какие-то режиссерские курсы. И говори уж сейчас все сразу, говори правду, не хочешь, чтобы я женился?
И тут случилось то, что их примирило. Зоя Николаевна сказала правду. Ту правду, которую вначале, когда они пришли, сама еще не знала.
— Ты стал взрослым, Миша, а я никак не могу стать старой. Вы пришли, и мне показалось, что нас в комнате трое, что мы все одинаковые. Но так было несколько секунд. Потом я поняла, что вы дети, а я мать и мне надо вести себя как матери. Задавать вопросы Марине… Впрочем, я этого не умею, у меня это не получается. — Она сидела за столом, говорила громко и размеренно, словно каждым словом била себя, а они в это время подошли к ней.
— Вы совсем не старая, — сказала Марина, — вы очень молодая и красивая.
У Миши гора с плеч свалилась, он был рад, что мать оказалась все-таки необыкновенной и он не обманул Марину.
— Со вчерашнего вечера в холодильнике мерзнет торт. И даже есть шампанское, — сказала Зоя Николаевна жалобным голосом.
Шампанское открылось без выстрела, издав короткое, примиряющее шипение, Зоя Николаевна сказала тост:
— Я терпеть не могу и в жизни и на экране, когда молодые люди пьют вино. И еще я не люблю стихийных сердечных сотрясений, когда чье-то прекрасное лицо, или ум, или талант способны затмить то, что с тобой рядом. Постарайтесь не огорчать меня по этим двум поводам.
Она уже не была девочкой-подружкой своему сыну. И тост, который она произнесла, был словами старшего человека. Просто в последнее время что-то с ней творилось. Хотела быть на работе строгой, деловой, спокойной, но срывалась на крик во время съемок, задыхаясь от горя, плакала, размазывая по лицу тушь с ресниц. Хотела быть сыну другом, подружкой, но тоже эту роль не вытягивала: то отдалялась от него, говорила: «Знай свое место. Помни, кто ты и кто я», то прощала ему все промахи. И все же она была матерью, кормилицей, ответчицей за него на этой земле, а он должен был платить ей за это послушанием. Если расшифровать их семейную фразу: если варишь, вари, то получалось, что Зоя Николаевна варила свою жизнь довольно безалаберно, но от других требовала четкости и строгости во всем. Сын же, в отличие от матери, варил старательно, но в кастрюле, стоявшей на молодом, веселом огне, бурлило пока еще что-то на вкус не выявленное.