На вокзале, провожая, она сказала ему:
— Я не буду ждать, но мы увидимся, ты не забывай меня.
Прозрение наступило сразу же после его отъезда: не любит! Не любил и не любит. Перед глазами всплыла платформа, на которую они вышли из электрички, летел сверху мелкий теплый дождик, он уже был на исходе, обещал нежаркий, ласковый летний день. И все это перечеркнуло одно-единственное слово: «Надоело». Ему надоели ее присутствие, ее глаза, устремленные на него, ее голос, руки… Она этого не чувствовала, но это было так.
Анечка поднялась среди ночи, оделась и вышла на улицу. «Не хочу ничего, не хочу жить». В конце переулка трамвайная линия тянулась возле забора. Забор окружал стройку, между ним и трамвайной линией была узкая полоска, поросшая травой, на которую и днем не ступали пешеходы. Анечка прижалась спиной к забору: один только шаг вперед, когда трамвай вынырнет из-за поворота. Когда опомнилась, когда, стуча зубами от страха, прибежала домой, на часах было начало пятого. Трамвай сжалился над ней, а человек не пожалел. Она забудет все, она прикажет себе забыть, особенно эту ночь, когда стояла, прижавшись спиной к забору. Спасибо трамваю, подождал, пока она придет в себя. Анечка забыла о том, что с двух ночи до шести утра трамваи не ходят.
Все, что было потом, было уже в ее настоящей жизни, в которую Анечка, как тень, как отпечаток самой себя, медленно возвращалась. Слова врача, что она беременна, что будущему ребенку уже восемь недель, не вызвали у нее ни слез, ни отчаяния, она сразу решила: его не будет.
Новый главный инженер послал ей издали ободряющую улыбку, иногда говорил: «Выше нос, Анна Антоновна», — но с разговором не подступался. Раньше она бы его спросила: «С какой стати вы со мной фамильярничаете?» Но сейчас она мимо всех проходила, опустив глаза, и старалась как можно реже покидать лабораторию.
Новый главный был у всех на устах, каждый день он что-нибудь отмачивал, не давая утихнуть вокруг себя шуму удивления. Однажды он целый пролет проехал на перилах лестницы, раскинув руки в стороны. При его-то росте, весе и возрасте! Судачили о Волкове беззлобно, предполагая даже хитрость в его поведении, — мол, ищет популярности, располагает к себе, а потом закрутит гайки. Но всякий разговор о нем Анечка воспринимала как скрытый выпад против себя, она ни на минуту не забывала, чье место занял Волков.
Не выдержав однажды его ободряющей улыбки, она подошла к нему и сказала:
— Не надо, Александр Иванович, мне сочувствовать. Пройдет мой убогий вид. На работе ведь он не отражается.
Они стояли возле лифта, рядом по коридору проходили люди, но он уже привык вещать на большую аудиторию, ответил таким громовым голосом, что Анечка сжалась:
— На какой работе? Нет никакой работы! Есть часть человеческой жизни, которая проходит на производстве. Часть жизни — запомните это, Анна Антоновна.
Она ответила ему тихо, но твердо:
— А я и живу. Между прочим, здесь — лучшая часть моей жизни.
Он знал, что ее старые родители недавно умерли, а человек, которого она любила, уехал. Конечно же знал, но его хватило ни разу не коснуться ее горя. Она сама через несколько дней завела с ним разговор об этом. Случайно столкнулись во время обеденного перерыва в кафе, сели за один столик.
— Александр Иванович, а вы когда-нибудь страдали?
— Еще чего! Я человек заядлый, бурно переживаю, когда что-нибудь не удается. А страдать — это расписаться в собственной немощи. Я боюсь страдающих, они для меня как машина без запасных частей.
— Человек не машина, ничего не переставишь, не заменишь, не подвинтишь.
— Ну, это как посмотреть. Переставляется, заменяется, если подумать, а в других случаях — ржавеет, распадается, гибнет. Машине трудней — она сама с собой ничего сделать не может, а человек может.
Что-то не давало Анечке принять его рассуждения и его самого. Слишком крепок он был и снаружи и внутри, слишком уверен в том, что знал.
По вечерам, когда недавнее прошлое опять обступало ее, Анечка старалась думать о Волкове: «Весь секрет его в том, что он сам себе интересен. А я сама себе неинтересна, поэтому и другим тоже…»
— Не смотри безумными глазами, — говорила Зинаида, — перестань думать о нем, а то сойдешь с ума.
— Я думаю о том, почему один человек сам себе интересен, к нему все тянутся, а другому нечего с собой делать? Я о Волкове думаю…
— Вот и переключись на него. Он молодой? Дети есть?
— Он как вечнозеленый куст и в то же время как машина, у которой много-много запасных частей.
Зинаида пугалась:
— Ты уже чокнулась. Сходи в парикмахерскую, сделай себе прическу и выброси этот лосьон. Когда от женщины пахнет свежим огурцом, ей рассчитывать не на что.
Всю жизнь у Зинаиды были те лосьоны, какие надо, но что-то все ее расчеты не оправдались…
— Я никогда в жизни не попадала в такую любовную аварию, как ты, — говорила Зинаида. — Потому что я знала мужчин, интуитивно их чувствовала, с молодости. Я их бросала на день раньше, чем они меня. А ты упустила свой срок, вот и расплачиваешься.
— Но не все же всех бросают. Люди женятся, справляют серебряные свадьбы, живут вместе до самой смерти.
— Ну когда же ты наконец поймешь! — возмущалась бестолковостью сестры Зинаида. — Мужчины добровольно женятся не из-за любви, а из-за выгоды. Раньше это было приданое, теперь их устраивает жена — бесплатная кухарка, домработница, хорошая добытчица, наконец. А когда любовь, тогда просто приходят и любят. — Она и себя решила не щадить, только бы убедить Анечку. — Помнишь Сергея, капитана дальнего плавания? Всю жизнь он мне морочил голову нашим прекрасным будущим. Но я его сразу раскусила, и он слышал от меня лишь один ответ: никогда! А если бы я ему верила, ждала, как бы мне теперь было? Слушай, что получилось: вышел мой морячок на пенсию, женился и сейчас живет себе в собственном домике под Ялтой. В домике жены, разумеется.
У Анечки не хватало смелости спросить: «Зачем ты его выдумала, Зинаида?» О чем спрашивать, если известен ответ: «Придумала, потому что не встретила в жизни». А почему не встретила? Может быть, потому, что у выдумок есть реальная сила, они не просто подкрашивают жизнь, а способны отгородить ее от подлинной?
Как-то после работы Анечка впервые за последние месяцы направилась не домой, а в кино. Заметила чистый снег, лежавший на нехоженой части сквера, румяные лица мальчиков, идущих из школы, услышала обрывок их разговора:
— …А этот как прыгнет сверху, как даст из автомата: та-та-та! А тот — кувырк и притворился мертвым. — Мальчишка плюхнулся в белый снег, показывая, как «тот» притворился.
Вот оно, детство! Рассказывают друг другу фильм, который вместе видели. А ей в их возрасте нравился Алеша в «Балладе о солдате» — не притворялся мертвым, его убили, и она шла домой из кино, не видя ничего вокруг от слез.
Мама сказала: «Зачем такие фильмы выпускают, чтобы детям так сердце надрывать?» Мама всегда хотела, чтобы люди не надрывали сердец. Хватает людям тяжелой работы, пусть хоть сердце не перетруждается. И папа защищал свою дочь от страданий, говорил: «Эта собака не бездомная, а просто самостоятельная. Соседская в будке на цепи, а для этой главное — воля…»
Она успела к началу сеанса, взяла билет и вошла в полупустой зал. Анечка сразу обозначила в герое Костина. Не очень похож, но того же возраста, красивый… «Я тут с вами творчеством заниматься не буду. Для меня план — высшее вдохновение. Что это такое — понимать не обязательно, прошу запомнить».
Такой прямолинейный, но с намеком на отрицательную властность положительный герой. А вот и она. Анечка расстроилась. Не любовь, а производственный поединок. Героиня понимает директора. Герой с ним воюет. И мешает всему этому любовь. Она досмотрела фильм до конца. Одно из двух: или все люди умеют достойно справляться со своей бедой, или у всех все по-разному, даже страдания.
Вернувшись домой, Анечка сказала сестре:
— Я завтра возвращаюсь к себе, Зинаида. Нам нельзя жить вместе. Мне надо пожить одной, а потом я буду тебя воспитывать. Водить в кино, читать вслух книги, разговаривать с тобой на разные темы. Пока же скажу тебе одно: мужчин и женщин нет на этом свете, а есть люди.
— Живи, — ответила Зинаида, — и не утруждай себя мыслями обо мне. То, что ты узнала в этой жизни, я давно знаю и с удовольствием бы забыла. Когда поживешь одна хотя бы год, тогда я тебя послушаю. Страшно не то, что голоса живого нет рядом; включи телевизор, слушай. Страшно то, что ты женщина. И мир уже разделен для тебя на мужчин и женщин. Будешь ждать мужчину. Будешь врать людям: не нуждаюсь в лишних хлопотах. А когда твое одиночество затянется, простишь мужчине и вранье, и глупость, и предательство.
Словно зная, что когда-нибудь ей предстоит прославиться, стояла напротив комбината эта декоративная, маленькая булочная. Зоя Николаевна бывала на комбинате, но булочную увидела впервые. Трамвай, на котором она приезжала, останавливался напротив проходной и, пока стоял, загораживал собой эту красоту. Но сегодня она не спешила, оглянулась по сторонам и увидела этот домик с овальной, под старину, вывеской, с куклой-купчихой в витрине. Купчиха в необъятных юбках сидела с блюдцем и баранкой в руках и была увеличенной копией куклы-сувенира, предназначенной для чайника с заваркой. Ни одной такой куклы Зоя Николаевна не видела ни у кого на столе, поэтому, наверное, их так много было на полках галантерейных магазинов.
Она тут же пересекла улицу, надо было срочно познакомиться с заведующей магазином, этой умницей, так здорово потрудившейся над началом будущего фильма. Сценарий позволял снимать булочную как угодно; в тексте скупо, но щедро для действий оператора и режиссера говорилось: «Раннее утро. От ворот хлебокомбината отъезжают фургоны с близким и знакомым, как собственное имя, словом «хлеб». Фраза принадлежала сценаристу. И вообще все его литературные образы она не тронула, пусть хлеб будет близким и знакомым, как собственное имя, диктор этого произносить не будет, а она, режиссер, тоже обойдется без поэтических подсказок. Она расскажет о хлебе как о земной силе, нашедшей способ переливаться в человека, даровать ему жизнь, возможность расти, думать, творить. И сам хлеб — хлеб, но он же и основа всем продуктам. Есть, конечно, яблоки, грибы, бананы, но это, если подумать, тоже хлеб земли, такие же его родственники, как рукотворные пирожные. И еще хлеб — основа морали, нравственной сути человека, чего-то подлинно святого в нем. Ни народное творчество, ни гениальный писатель не решились сравнить что-либо или кого-либо с хлебом: прост, как хлеб, надежен, как хлеб, скромен, как хлеб, а ведь многие века рядом лежит это сравнение. И у хлеба ни одного эпитета. Свежий хлеб, круглый, белый, черный — это не образное определение его сути. Люди не святотатствуют, не называют хлеб прекрасным, золотым, серебряным. Есть просто хлеб, и, чтобы уж он не обижался на свое короткое имя, поминают иногда его старинное отчество — насущный.