Дочка родилась тоже двадцать четвертого марта, но это был холодный день. Под окнами родильного отделения протоптали в снегу узкую дорожку отцы и родственники, двигаясь по ней гуськом туда и обратно. Окна в больнице были наглухо закрыты, форточки затянуты марлей. Нолик тоже ходил по этой дорожке, забегал греться в вестибюль, ждал неизвестно чего, потому что уже знал, что родилась девочка. Передал жене цыпленка и банку с компотом, приготовленные тещей, получил записку: «Чувствую себя хорошо. Девочку еще не приносили».
Рождение дочери совпало с защитой его дипломного проекта. Он был уже, по выражению тестя, «на ногах». Катя защитилась годом раньше и тоже была «на ногах». Теперь Арнольд Костин ждал перемен в своей семейной жизни, верней, начала этой жизни. В доме жены его семейная жизнь никак не начиналась. Катя была единственной дочерью, на которой сосредоточилась вся жизнь родителей. Нельзя сказать, чтобы на нее, как говорится, дышали, этого не было, к дочери родители относились довольно безжалостно: с детства на ней лежала половина домашнего хозяйства, мать только готовила, всем же остальным ведала Катя. У нее был спокойный характер, она была послушной, терпеливой дочерью и — теперь уже не услышишь такой похвалы — кроткой женой. Бог весть что должно было произойти, чтобы они расстались. Но это «бог весть что» произошло и задушило их так и не начавшуюся семейную жизнь.
Напрасно директор ломал голову, с чего это приклеилось к главному инженеру прозвище — Нолик. Прозвища не было, а было уменьшительное от Арнольда имя, которым его звали в детстве и до сих пор называли приятели.
Нолик не сразу понял уклад жизни Катиных родителей. Поначалу они ему казались то хитрыми, то ограниченными. Когда же понял, запротестовал. Благотворительностью можно заниматься, когда у тебя что-то есть. А у тестя пенсия с гулькин нос, у тещи — вообще инвалидная. И при таких-то доходах — игра в помощь другим. Отправлялись пятерки детям Вьетнама, в фонд Мира, слались телеграммы знаменитым, но лично им не известным юбилярам. Нолик этого выносить не мог. И не только потому, что все эти копеечные расходы никакого значения для дела мира не имели, а юбилярам телеграммы не прибавляли славы и радости, а потому что велась эта старческая благотворительность за счет других: его и Кати. Это они платили за квартиру, покупали продукты и вообще оплачивали все расходы. Тесть же, Андрей Мелентьевич, пописывал письма, путешествовал по разным учреждениям и, когда хозяин кабинета, у которого он добивался приема, недоуменно спрашивал: «А кто вам эта Анастасия Петровна Бондарева?», — тесть отвечал: «Никто. Я ее и в глаза не видел. Но человеку надо помочь».
Продавщицы в соседнем с их домом гастрономе отпускали старику продукты вне очереди, а во дворе владельцы легковых автомобилей то и дело предлагали: «Андрей Мелентьевич, могу подвезти».
Люди памятливы: не забывали, что это с его помощью сняли прежнего директора гастронома, а ветеранам войны позволили построить гаражи на задах двора.
Катя говорила мужу:
— Ты же знаешь отца, ради других он последнюю рубашку снимет.
Нолик отвечал:
— Конечно, снимет, она же ему ничего не стоила. Эту рубашку купили ему мы.
Они ссорились. Катя плакала. Старик однажды сказал ему:
— Ты человек беспочвенный, и я от тебя ничего хорошего не жду.
Вскоре после этого откровения с Катей что-то произошло. Стала считать, сколько они недоплачивают родителям за то за се, включая присмотр за Светой. Когда он приходил поздно, глядела на него враждебно; когда уезжал в командировку, с насмешкой говорила:
— Белья зачем столько чистого уложил? Как девка гулящая.
Под ним начинал качаться пол.
— Опомнись!
Катя дергала плечами, словно стряхивала с себя все прежнее.
— А с чего это на тебя кашель нападает, когда красивая женщина проходит рядом?
Такие вот дурацкие вопросы у нее появились.
Нолик пытался пресечь эти разговоры. Разве он виноват, что красив и женщины на него обращают внимание? В том, что жена переменилась, он видел влияние тестя, темного, хитрокорыстного человека.
— Ты посмотри на наш подъезд, — говорил он жене, — посмотри, какой чистотой он сияет в то время, как соседние подъезды прибирают с пятого на десятое. Что это? Случайность? Люди боятся твоего отца. Даже уборщица из жэка, над которой ни царя, ни бога, ни санитарной комиссии, работает в нашем подъезде, будто борется за звание лучшей уборщицы города.
Катя стойко его не понимала.
— И прекрасно! Если бы в каждом подъезде жил такой человек, как мой отец, везде было бы обслуживание на высоком уровне. Никто его не боится. Это ты его боишься. Вдруг он возьмет и выведет тебя на чистую воду.
Не каждый день было у них так напряженно, не каждую неделю вступал он в перепалку с женой. В конце концов он сумел от нее отделиться душой, брал после работы маленькую Свету и уходил с ней гулять, после ужина обосновывался на кухне с книгой или приемником, слушал музыку, приложив к уху наушник. Когда в его жизни появилась Людмила, он объяснял себе ее появление так: «Тесть и Катя вынудили меня к этой тайной связи. Катя никогда мне не верила».
Он работал тогда главным механиком на соседнем хлебозаводе. Выпускали на нем всего четыре вида продукции, производство было хорошо отлажено, и ремонтная служба не приносила особых хлопот. Этот отлаженный ритм залихорадило с появлением нового вида продукции — сдобного хлеба.
Технологи и пекари вели свое дело, как говорится, без сучка и задоринки, но заедало с упаковкой. Готовый сдобный хлеб иногда с утра до вечера ждал, когда его вручную упакуют в вощеную обертку. Спасение сулила упаковочная машина из ФРГ, занаряженная заводу. Арнольд Викторович, познакомившись с техническими данными машины, возликовал: это была легкокрылая умница, втягивающая в себя транспортер с хлебами и возвращающая их без малейшей натуги на той же ровной ленте завернутыми в голубую пеленочку.
Машина прибыла на завод, он руководил ее сборкой, но тут произошла заминка с упаковочной бумагой. План поставки оберточной бумаги фабрике был спущен, часть уже была отгружена, но почему-то эта бумага никак не прибывала на пункт назначения. Арнольд Викторович поехал в командировку на картонажную фабрику один, а назад вернулся с Людмилой.
Познакомились они в гостинице. Костин ужинал в буфете, ел горячие сосиски, запивая их чаем, Людмила в это время скучала за стаканом портвейна. Толстый дядька в пиджаке, не сходящемся на животе, с презрением глянул на нее и посоветовал:
— В ресторан надо идти. Здесь никого не высидишь.
Арнольд Викторович насторожился: при нем оскорбили женщину, красивую, молодую, и ее некому защитить.
— Не обращайте внимания, — сказал он ей, — гражданин устал, у него был нелегкий день. — Увидев, как толстый дядька понес к своему столу такой же стакан, наполненный портвейном, прокомментировал: — Досталось ведь, а как переживал!
Он напрасно ее спасал. Людмила умела за себя постоять.
— От чего устал? — посмеиваясь, нарочито громко спросила она. — Кто из таких вот устает на работе? Он же пожизненный командированный. Должность такая. Родственники пристроили. На нем же написано крупными буквами: «Могу проесть в месяц две зарплаты — свою и жены».
Командированный безмолвно покинул буфет, а Костин, чтобы не прерывать такого необычного знакомства, взял и себе вина, подсел к Людмиле.
Наверное, все решил ее недопитый стакан, который она отодвинула со словами:
— А у наших у ворот все идет наоборот.
Если бы она выпила до дна, он бы не смог подавить в себе благоразумия: это не его собеседница, — пьяную женщину способен понять только пьяный мужчина. Но она отпила из своего стакана совсем немного, да и потом, сколько он ее знал, пила мало, хотя всегда в самых неподходящих местах — на пляже, в театральном буфете, в гостях, куда они заходили на минутку и где им предлагали выпить из вежливости.
В тот вечер они вышли на улицу, и он побоялся у нее спросить, где она работает, живет ли в этом городе или, как он, в гостинице. Все, о чем она рассказывала, касалось ее прошлого: родители — цирковые, и ей девочкой пришлось хлебнуть этого лиха — быть дочерью бездомных людей. Выродок она в своем племени: не любила ни манежа, ни зверей, даже самого вида купола цирка шапито. Когда мать с отцом развелись, она поставила перед матерью условие: или цирк, или я. У матери была редкая на арене профессия — клоунесса, музыкальный эксцентрик, она играла на саксофоне, жонглировала, была неплохой акробаткой. К заявлению дочери отнеслась без должного внимания, устроилась в передвижную труппу «Цирк на сцене». И тогда Людмила сама распорядилась собой: пошла в городской отдел народного образования и устроила себя в школу-интернат. Сейчас мать на пенсии. «А какой была красавицей! Короли из-за нее должны были бы драться на турнирах!»
Все, о чем рассказывала Людмила, притягивало к себе новизной чужой жизни, и сама она, худющая, с торчащими ключицами в широком вырезе блузки, с глазами, в которых — ах, пропади оно все пропадом! — казалась персонажем из какого-то заграничного фильма. Он был уверен, что она служит в театре или цирке, но не артистка — портниха или что-нибудь в этом роде, и очень удивился, когда она сообщила, что работает на заводе, на конвейере. Тут он ей не поверил: да видела ли она хоть одним глазом конвейер?
— Что же вы гоните по этому конвейеру? — спросил Костин, уверенный, что она и вопроса-то его не поймет.
— Блоки, — ответила Людмила, — блочки для цветных телевизоров.
— Что за блочки?
— А еще инженер! Блок питания… Что глядишь, будто ошпарился моей работенкой?
Никто из тех, с кем он учился в школе, в кого влюблялся, с кем ходил в кино и целовался зимой в чужих подъездах, не говоря уж о первой любви, свалившейся на него в восьмом классе, и Кате, на которой он женился, никто в этой череде девичьих и женских лиц, живущих в его памяти, не походил на Людмилу. И он подумал в тот вечер, когда они познакомились, что если бы он встретил ее до женитьбы, то вся его жизнь покатилась бы по другой дороге; наверное, более трудной и ухабистой, зато более веселой и неожиданной.