— Почему вы сказали, что ваша работа зависит от меня?
— Чтоб отвязался, — ответила Людмила. — А ты испугался? Слушай, а с чего ты вообще такой пуганый?
Он говорил ей «вы», она ему — «ты». Наверняка она его презирала. За неделю научилась тому, к чему он шел месяц. И не дошел. Так работать, как эта Людмила, способен не каждый.
— Я ничего не нарушаю, и мне пугаться нечего, — сказал он. — А на этих коробках я временно. У меня высокий разряд, пойду механиком на автостанцию. — И еще он ей сказал, что она зря рвет постромки; отстреляет за две недели месячную норму, а потом пойдет с тряпкой в кондитерский цех или в другое место, куда пошлют. Коробок больше, чем тортов, не требуется.
Людмила ничего не ответила, а в обеденный перерыв, отполовинив у Попика маминых блинчиков с мясом, спросила:
— Слушай, а чего ты такой скучный? Симпатичный, умный, а весь — как вчера тонул.
Попик помрачнел, к таким дружеским оскорблениям он не был приучен.
— Я не скучаю. А если кому-то рядом скучно, то, как говорится, не навязываемся.
— Брось! — Людмила всерьез решила растормошить его. — У тебя характер бравый, меня не проведешь, просто развел вокруг себя занудство, тонешь в нем и меня тянешь.
И тогда он ей сказал, чтобы отвязалась, на том языке, который постиг в колонии.
Людмила переменилась в лице.
— Вон ты откуда, голубчик! А чего удивляться? Если уж мне судьба пошлет что-нибудь, то под этим подарочком обязательно будет написано: «На тебе, боже, что мне негоже».
После работы она постояла возле ворот комбината, дождалась, когда из проходной появился Попик, и проводила его взглядом. Он пересек улицу, остановился возле маленькой старой женщины, что-то сказал ей, наверное, громкое и резкое, потому что старушка сначала отпрянула, а потом достала из сумочки носовой платок и поднесла к глазам. Затем они оба скрылись за дверями булочной, и Людмила перевела взгляд на трамвайную остановку. Чудеса! Ни одного знакомого лица, как в чужом городе. Впрочем, есть одно знакомое. Анны Антоновны Залесской. Людмила уже знала ее имя и должность. Подумать только, такая пигалица — начальник лаборатории. Подойти бы к ней сейчас: давай поговорим, Анна Антоновна, познакомимся поближе. Есть нам о чем поговорить, верней — о ком. Обе такие разные, а зацепились за один и тот же камень… Но не подойдешь. На лице у этой Анны Антоновны написано: я — начальник лаборатории, человек очень серьезный, и пусть никого не вводит в заблуждение мой возраст.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Хлеб не только пища, но и главное мерило потребностей человека. Зоя Николаевна, переписывая сценарий, старалась всеми способами раскрыть эту мысль. Собрала вокруг себя во дворе детей дошкольного возраста.
— Ребята, кто знает, что такое хлеб?
Они стояли перед ней, маленькие, доверчивые, с незамутненным собственным ответом на неожиданный вопрос.
— Хлеб — это с чем едят суп.
— И еще его мажут маслом, сверху чего-нибудь кладут, получается бутерброд.
Они не знали, что такое хлеб, они знали, с чем его едят.
— Ребята, а если бы не было хлеба, чем его можно заменить?
Этот вопрос им был не по зубам, дети молчали, только самый маленький и самый толстый, такой закормленный бабушкой внук, поднатужившись, вспомнил:
— Пирозками с капустой.
Она записала имена детей и включила этот эпизод в сценарий. Не для того чтобы клеймить воспитателей: кого же это вы растите, они у вас самых элементарных вещей не знают! Дети знали о хлебе то, что должны были знать дети в свои малые годы, в мирное, неголодное время. Трудней всего было связать разные эпизоды в единый смысловой сюжет. Хлеб, как связующее начало всего повествования, не справлялся с этой ролью. Как ни старалась Зоя Николаевна, ничего не получалось. Хлеб то поднимался выше облаков, собирая вокруг себя высокие, пышные слова, то приседал, скромно улыбался, как герой мультфильма, такой добренький персонаж из детской сказки. А ей надо было, чтобы в фильме хлеб стал истоком и символом счастливой жизни, чтобы вспыхнул перед людьми озарением, помог не только проникнуться к нему благодарностью, но и обучил разбираться, что есть вокруг подлинное, а что — мнимое.
Неожиданно помог сын. Молодой, не знающий, что можно, а чего нельзя в этой жизни. Он пребывал в той возрастной полосе, когда все можно. Можно протянуть руку человеку, предавшему мать. Она ему тогда, в сквере, сказала: многое в жизни переменчиво, неизменным же на каждый день у человека только любовь и дети. «У меня ничего не было на каждый день, кроме тебя».
В тот день сын вернулся домой рано. Они говорили, отринув от себя все барьеры, которые стоят между детьми и родителями, говорили спокойно, стараясь добраться до сути случившегося. Предательство ли то, что в молодые годы совершил Мишин отец, и до какого колена непростим его грех.
— Я сын его, я ему нужен, — говорил Миша. — Я не могу понять, почему нельзя мне было подходить к нему.
— Потому что ты только мой сын. И тебе выбирать не из чего, у тебя не было и нет отца. Ценой предательства человек может приобрести только горе, позор и раскаяние.
— Мама, давай выбросим из нашего разговора слово «предательство», давай назовем это ошибкой, глупостью, неблагодарностью.
— Кто-то бросает свою семью по глупости, совершает ошибку, кто-то, возможно, совершает благое дело, но с твоей матерью случилось иное — твой отец меня предал. И тебе, если ты этого не можешь понять, все равно предстоит выбрать: меня или его.
— Тебя, — сказал сын, — и давай больше не будем об этом. Мне жаль, что это так тебя задело. Когда у человека на каждый день остается только сын, то этому сыну не позавидуешь.
— Так сложилась моя жизнь.
— Тебе кажется, что я у тебя одно-единственное, ты так привыкла думать. У тебя еще и работа. Ты любишь ее не меньше меня. Любишь деда. Извини меня, но мне кажется, что ты любишь до сих пор… моего отца.
И тогда она оборвала его, поставила на место:
— Замолчи! Ни слова больше!
Он понял, что барьеры между ними неодолимы, она всегда будет матерью, и всегда за ней останется последнее слово, хотя бы такое, бессильное в своей властности, как «замолчи».
Зоя Николаевна, раскаиваясь, что не сумела до конца вытерпеть жестокость суждений сына, согласилась с ним: дети — это не единственное оправдание жизни. И кроме них есть у человека немало радостей и хлопот на каждый день. И, так как работа была ее единственной прочной опорой в жизни, все эти мысли-ощущения повернулись к сценарию. Зачем она кружит вокруг хлеба, как в детском хороводе: «Каравай, каравай, кого любишь — выбирай»? Хлеб не выбирает, он давно всех выбрал. Объяснять его, кто он такой, незачем. Надо объяснять людей. Она расскажет в сценарии об ином хлебе, который, как и насущный, дан человеку на каждый день, — о работе, о любви, о детях. И тогда все свяжется, обретет смысл, ответит на вопрос — зачем снимался фильм?
За окном уже светало, когда сын вошел к ней в комнату.
— Ты не спишь, и я из-за тебя не сплю.
— Я работаю.
— А мне уже пора собираться на работу. Ты почему-то ни разу не спросила, доволен ли я своей работой.
— Я специально не спрашивала, мне хотелось думать, что тебя «занесло», что ты пошел туда из самолюбия, из гордости. Решил испытать себя, побороть в себе что-то. Гордость — она паче унижения.
— А такое тебе не пришло на ум, что сын твой человек расчетливый? Рассчитал свою жизнь на несколько десятилетий вперед?
— Интересно. И что же там получилось в итоге?
— Хочу стать поваром. Варить борщи и свою жизнь где-нибудь в районе вечной мерзлоты. Хочу, чтобы у нас с Маринкой было много детей. А дворник — это мой ближайший расчет, чтобы не так трудна была армия.
Все это вполне могло быть рассчитано у кого угодно, только не у ее Миши.
— Чтобы стать хорошим поваром, тоже надо учиться, — сказала Зоя Николаевна, — это посложней, чем орудовать метлой.
Ей надо бы остановиться, но бессонная ночь, обида на сына, который отделялся от нее и отдалялся, толкали вперед.
— Некоторые задачи не решаются, а подгоняются к ответу. Так и ты подогнал свою дворницкую работу к армии, нашел своей метле не только оправдание, но и высокую цель.
Ничего особенного к тому, что было сказано вечером, она не добавила, Миша давно должен был привыкнуть к ее резким суждениям. С чего же он сейчас так перевернулся? Зоя Николаевна глянула на сына и испугалась: дрожащие губы, слезы на глазах.
— Ты всегда была бездушной! Ты никогда не любила меня! Ты только муштровала! Ты никогда обо мне ничего не знала!
Он убежал в свою комнату, вернулся и бросил перед ней белый потертый конверт.
— Читай! Читай! Ничего ты обо мне не знаешь!
Она вытащила листок из конверта и услышала, как за спиной в коридоре хлопнула входная дверь.
Зоя Николаевна весь день была под впечатлением случившегося. Возмущенный голос сына, строчки в письме, извещавшие, что ее Миша был принят в архитектурный институт и отчислен потому, что не явился на занятия, заслонили перед ней реальные события рабочего дня. Ее вызвал главный редактор, расспрашивал, в каком состоянии сценарий, когда она закончит режиссерскую разработку и представит на обсуждение, а у нее не было сил и слов ответить, что все прежние варианты сценария не годятся, что она взялась за него заново и совсем недавно, минувшей ночью, что закончит его быстро.
— Вам надо торопиться, — главный редактор улыбался, — у вас появился конкурент, довольно неожиданный автор. Вот его труд, прошу познакомиться.
Зоя Николаевна взяла рукопись, прочитала имя автора — Волков — и вздохнула.
— Я знаю об этом сценарии, автор действительно любопытный.
— Рукопись пришла на ваше имя, — сказала главный редактор, — но в отделе писем решили не будоражить вас, поскольку вы работаете над этим же материалом, и принесли мне.
Она не стала спрашивать, прочитал ли он сценарий и каково его мнение. Главный редактор берег то ли с