Федор Прокопьевич отодвинул рукав свитера, посмотрел на часы.
— И вот что придумал, — продолжал между тем Волков. — Заявление «виновата общественность» надо конкретизировать, иначе виноватая общественность так привыкнет к своей несуществующей вине, что и на подлинную не будет реагировать. Мы решили с Филимоновым снять вину с ремонтной службы и возложить ее на себя. Не расплывчато — ремонтники виноваты, а конкретно — начальник цеха и главный инженер.
— Туманно все равно, — сказал Полуянов, — но в общих чертах понятно.
Они обсудили план объединения кондитерского цеха с картонажной мастерской. Без споров, хмуро, и тут же расстались. Волков вышел из кабинета молча, без обычных своих словечек, и Полуянов ничего не сказал ему примиряющего: мол, Александр Иванович, дорогой, милый, мы здесь с вами хлеб печем, а не человечество исправляем.
Что-то в последние дни окончательно оторвало Волкова от директора. Словно взошел он на ринг и вместо такого же, как сам, боксера вступил в бой с человеком-подушкой. Ни один удар не достигает его, и если даже, вопреки правилам, схватить его и подбросить до потолка, то он и тогда убережется, перевернется в воздухе и, как кот, приземлится на четыре лапы.
Александру Ивановичу показалось, что он постиг механизм Полуянова. Не характер, а именно механизм. Полуянов был заведен на какую-то ограниченную высоту и мягкое приземление. Возвел в идеал отлаженную работу и больше всего на свете боится перестроек. Его мечта: все работают как часы, без побед, но и без поражений.
Постигая машины, Волков все меньше и меньше доверял им. Вот они-то и только они должны были работать как часы, не вытягивая соков из людей, не издеваясь над ними. Когда-то, еще будучи студентом, он мечтал создавать такие машины — с беспредельным ресурсом рабочих часов, требующие лишь в чрезвычайных случаях ремонтной помощи. Но тогда он не знал, что даже научная, конструкторская часть создания таких машин — это путь борьбы, и не был готов вступить на него. Тогда он думал, что прекрасная идея сама способна всех сделать единомышленниками. Теперь он знал, что «нет» говорят не враги, не противники нового, а такие вот честные, добросовестные Полуяновы, которым неохота бороться, а охота пожить на завоеванном плацдарме. Не у тихой речки отдохнуть, а спокойно работать, без всяких перемен. Понять можно, но оправдывать накладно. Потому что если бы все работали как часы, то самих бы часов не существовало. Или до сих пор пользовались бы песочными. Нет и не будет того счастливца, который, достигнув всего самого нового-перенового, сможет работать без реконструкций, реорганизаций, внедрений, борьбы. Как часы работают часы, а люди работают как люди, — мечтая, отчаиваясь, заглядывая вперед.
Филимонова на второй день после их разговора он пригласил в кафе. Пришел к концу смены в цех, издали увидел озабоченное лицо Евгения Юрьевича. Он волновался, размахивал короткими ручками, доказывая что-то одному из ремонтников. Тот стоял, повесив голову, так что начальник цеха видел только его макушку.
Суетится Филимонов, старается. На людях: я вам даю план! Наедине же с собой: а что делать с этими горе-ремонтниками?..
Волков не сомневался, что Филимонов осуждает себя за свои беззаконные перестановки в цехе. Конечно, и оправдывает себя: выхода нет. Но осуждение от этого не исчезает.
Он решил, что пойдут они сейчас с Филимоновым в кафе, сядут за столик: «Нам, Евгений Юрьевич, еще вместе работать и работать, давайте познакомимся всесторонне. Естественно, за свои нарушения ответить вам придется, тут сглаживать ничего не будем. Но неприятности пройдут, а мы с вами останемся…»
Филимонов увидел его и поспешил навстречу.
— Евгений Юрьевич, мы с вами крупные специалисты в своем деле, нам коньячку здесь никто не поднесет, — начал Волков и тут же запнулся: что это я, зачем про коньячок? — Это я про то, Евгений Юрьевич, что хочу пригласить вас после работы в кафе. Посидим за бутылкой сухого вина, поговорим. Как вы на это смотрите?
С таким же успехом главный инженер мог бы предложить Филимонову ограбить магазин или поджечь дом. Евгений Юрьевич испуганно повел глазами по сторонам. Нет, никто не слышал.
— Я не пью, — наконец выдавил он из себя. — Никогда, нигде.
— Тогда, может быть, в парк? Походим, подышим воздухом, ну и опять же поговорим?
Филимонов насупился, слишком неожиданным было все это, трудно поверить, что без подвоха.
— После работы мне надо в детский сад. За мальчиками. Жена в командировке…
Александр Иванович хотел спросить, кем работает его жена и сколько у них детей, но спрашивать было неловко: Филимонов подробно ответит, подробно и бесцветно — столько-то детей, жена работает там-то. Волков запоздало подумал, что у человеческого общения есть свои законы, и один из них — откровенностью человек отвечает только на откровенность. Если хочешь узнать, как и чем живет человек, начинай с себя.
Александр Иванович не только перед Филимоновым, но ни перед кем не стал бы так откровенничать, и не потому, что из своей жизни делал тайну, а от других ждал исповеди. Он просто знал, что сочувствие вызывают неудачники, переполненные сомнениями люди; таких же, как он, заяви они вслух о своем благополучии, тут же посчитают ограниченными или, того хуже, нахалами: «Он счастлив, он, видите ли, всем доволен, какая наглость!»
Они вышли на улицу вместе.
— Я вас провожу, Евгений Юрьевич. Далеко этот детский сад?
Детский сад был через две трамвайные остановки, и они пошли туда пешком. Филимонов покосился на рабочих комбината, ждавших трамвая, вот уж, наверное, ломают головы, куда это подались главный инженер с начальником кондитерского цеха? Волков почувствовал зависимость Филимонова от толпы и рассердился: ну какая разница, кто что подумает!
— Почему, Евгений Юрьевич, два человека с одного предприятия не могут познакомиться поближе? За бутылкой вина такое еще произойти может, а если, как в нашем случае, один не пьет, то сблизиться, поговорить о жизни невозможно?
— А что про нее говорить? — Филимонов был сух и сдержан, не смирился с тем, что от Волкова так просто не отвяжешься. — Говорить вообще про жизнь — это толочь воду в ступе. Я таких разговоров не понимаю. Да и время на них тратить жалко.
Два мальчика в одинаковых капорах, в коротких пальтишках стояли во дворе детского сада, дожидаясь отца. Младший взвизгнул, побежал навстречу. Филимонов отделился от своего спутника, направился к детям. Они сблизились и застыли. Александр Иванович увидел их издали, как «живую картину»: толстенький, кругленький папа и похожие на него, такие же кругленькие, сыновья.
— Тише, тише, — говорил им Филимонов, — кто на морозе кричит, потом кашляет. Вадик, возьми за руку Николашу и веди его, а мы с дядей за вами.
Александр Иванович сошел с тротуара и остановил такси. Филимонов помрачнел, но не стал портить радость мальчикам. Оба они желали ехать рядом с шофером. Тот оказался приветливым малым, уместил ребят на переднем сиденье, Волков и Филимонов уселись сзади.
— Если очень невмоготу мое общество, — тихо сказал Александр Иванович, — я вас провожу до дома и попрощаюсь.
Филимонов смягчился.
— Чего уж там «попрощаюсь»! Будете гостем. Настойчивый вы, Александр Иванович.
— Это верно. Чего я захотел, тут уж мне не перечь! — улыбнулся Волков обезоруживающе. Шутка получилась, Филимонов засмеялся.
Квартира Филимонова, как и ее хозяин, была без острых углов: овальный стол посередине столовой, над ним круг стеклянной, в оранжевых разводах люстры-тарелки; широкий диван покрыт синтетическим мехом — желтым, в коричневых пятнах. «Шкура неубитого леопарда», — сказал хозяин, увидев, что Волков рассматривает покрывало.
Кругом царил беспорядок, не запущенный, а такой, какой бывает, когда в семье много детей. У Филимонова их было четверо. Старшая девочка, лет двенадцати, крепенькая, с толстой косой на спине, увидев Волкова, первым делом спросила:
— Вы играете в шахматы?
— Танечка, кто же так встречает гостей? Ты должна спросить: вам кофе или чаю?
— Кофе у нас нет, — тут же объяснила отцу девочка, а дошкольник Вадик добавил:
— Кофе пьют — кому денег девать некуда.
С двух сторон от двери в коридоре тянулась выставка детской обуви: сапожки, ботинки, тапочки, валенки. Филимоновым было куда девать деньги. И еще Александр Иванович понял, что начальнику кондитерского цеха было с кем успокоить свою грешную душу. Дети любили его и охраняли; то один, то другой возглашал: «А ну-ка тише, папа устал на работе». Наверняка это были слова матери, которую все как могли заменяли. Старшая, Танечка, поначалу даже вызвала неприязнь у Волкова: так командовала, так мордовала братьев. Николашу поставила в угол, Вадика заставила под метать пол, а на молчаливого увальня Германа наябедничала отцу, принесла его дневник и продемонстрировала запись: «Опять не принес на физкультуру форму». «Опять» было подчеркнуто двумя чертами.
В восемь пятнадцать все сели к телевизору и уставились в передачу «Спокойной ночи, малыши». Александр Иванович заметил, что Филимонов с таким же, как и его дети, вниманием смотрит мультфильм. Потом Танечка начала новую войну с братьями, отправляя их спать. Сражение выиграла довольно быстро, погасила свет в спальне и, оставив дверь туда открытой, пришла на кухню. Подсела к ним за стол и обратилась к отцу:
— Папа, пусть Александр Иванович сыграет со мной одну только партию…
Папа взглядом попросил гостя: сделайте одолжение. Александр Иванович углубился в шахматы. Девчонка хотела выиграть, ничем другим этот поединок ее не привлекал; она знала даже несколько ловушек, но ни в ленинградском Дворце пионеров, ни в Грузии, славящейся своей детской шахматной школой, Таню Филимонову слава не ждала. «Надо проиграть, — подумал Александр Иванович, — нельзя подрывать в детях веру в свои силы». Только подумал, как тут же увидел, что этой веры Танечке не занимать.
— Шах, — прошипела она, надув щеки и став вдруг очень похожей на отца.