— Но ты мне не ответил на вопрос. Я тебя спросил: ты ее любишь?
— Я ее люблю, но не слушаюсь, у меня в голове мозги набекрень.
Про «мозги набекрень» ему, конечно, объяснила Анастасия, и он, похоже, согласился с этим.
— Я если у вас по квартире похожу, то могу что-нибудь украсть, — вдруг сказал Джоник, но это откровение уже не удивило Серафима Петровича.
— Ты лучше скажи, почему плюешь на мою дверь, когда проходишь мимо.
И тут Джоник ни капельки не смутился, поднял вверх глаза, словно старался вспомнить, зачем плюет, и не вспомнил.
— Я вам, хотите, покажу, как я лягушку делаю?
Лег животом на пол, поднял ноги, изогнулся и, преодолев стянувший его костюмчик, достал пятками затылок.
— Ты какой-то акробат, — сверх всякой меры изумился Серафим Петрович, — так не всякий сумеет! Когда ты вошел, я и представить себе не мог, что ты на такое способен.
Лицо мальчишки выразило счастливую гордость.
— А теперь ты ложись, — Джоник тянул его за рукав с кресла, — и у тебя тоже получится, только надо голову — назад, назад…
Вполне возможно, что этот мальчик плевал на его дверь, когда шел к лифту. Но за щедрость, за бескорыстное желание разделить свои достижения с другим Серафим Петрович почувствовал к нему не просто расположение, а благодарность и нежность.
В комнату вошла Марина, окинула взглядом кабинет. Уверенная в себе, симпатичная девушка. Подошла к Джонику, расстегнула пуговицы на его пиджачке, сняла его и бросила на диван, заодно послала туда и жилеточку. Сказала осуждающе:
— Превратили ребенка в чучело и рады.
Джоник посмотрел на нее исподлобья, но Марину не интересовало его отношение к себе.
— Серафим Петрович, а все думают, что вы спите.
— Я задремал, — стал оправдываться Серафим Петрович, — но пришел Джоник, и мы заговорились.
Он понял, что надо идти к гостям, а идти не хотелось, слишком много людей, много голосов, он уже такого количества не выносит. Но молодые, здоровые этого не понимают.
— Я сейчас приду, — сказал он Марине и посмотрел на Джоника, наверное, опять его надо обряжать в жилеточку и пиджачок, Анастасии не понравится, что его раздели.
Неожиданно за него вступился Джоник:
— Пусть она уходит, а мы здесь будем. Я тебе еще стойку покажу на голове, возле стенки. А она, — он поглядел на Марину, — пусть идет туда и там женится.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
День был как день. С самого утра звонки, жалоба на жалобе.
— Федор Прокопьевич, довожу до вашего сведения, что термометрами никто не занимается.
— Федор Прокопьевич, дверь на складе три дня назад сняли, и неизвестно, где она.
— Украли, что ли?
— Нет, сняли для починки.
— Предлагаете мне найти эту дверь?
— Довожу до сведения.
— Федор Прокопьевич, утром машины за готовой продукцией прибыли с опозданием на восемнадцать минут. Вы бы позвонили на автобазу, вправили им мозги.
— Федор Прокопьевич, это из планового отдела. Уже второй день не работает телефон. Звоню из соседнего отдела.
В армии есть такая прибаутка: вспотел — покажись начальству. Но здесь никак не успехи свои спешат продемонстрировать. Что ни звонок, то нытье, жалоба. Кем же он выглядит в их глазах? Диспетчером или «скорой помощью»? А может быть, попом? Сидит у телефона, отпускает грехи… Раньше Залесская по пять раз на день появлялась в кабинете, призывала бороться с равнодушием. Теперь забыла свои детские призывы, зачерпнула равнодушия полным ковшом и поняла, что это за лихо. Наверное, обиделась, считает, что и директор виноват в ее личных бедах.
— Федор Прокопьевич, это Залесская, — легка на помине, — лаборатория снимает муку из шестой партии для ночных замесов. Подозреваем, что из морозобойного зерна…
В конце дня наведался Волков. Положил перед ним на стол перепечатанный начисто план объединения кондитерского цеха с картонажной мастерской и не задержался с сюрпризом: предложил назначить заместителем Филимонова по картонажным делам временно работающую на комбинате упаковщицу Людмилу Громову.
— Образование? — спросил Полуянов. — Какое образование у вашей Громовой и откуда она взялась?
Волков ответил, что образование среднее, но стаж работы и, главное, опыт велики. Громова еще о новой своей должности ничего не знает, и тут надо провести с ней соответствующую работу.
Федор Прокопьевич не дослушал:
— Александр Иванович, давайте серьезно. Упаковщицу в заместители начальника цеха? Да еще такую, которая у нас временно и числится на другом предприятии? Для чего вы все это говорите? Если забыли, напомню: у нас рабочих не хватает, а специалистов на руководящей работе хватает. И в желающих поруководить недостатка нет.
Волков не стал спорить, откинулся на спинку стула и вдруг засвистел. «Час от часу не легче!» — подумал Полуянов.
— Александр Иванович, что с вами? Может быть, водички?
— Я бы выпил, — издевательским тоном ответил главный инженер, — но чего-нибудь покрепче. Напился бы, Федор Прокопьевич, в вашу честь. А с Громовой познакомьтесь. И с Филимоновым вам познакомиться не грех. Я вас представлю друг другу. Хотите?
Полуянов посмотрел на молчавшего Волкова, как на свой вчерашний день, и вдруг спросил:
— Александр Иванович, а что мы с вами делим?
— Мы? — откликнулся тот не очень охотно. — Не понимаю вашего вопроса. Делить тут, собственно, нечего. Мы могли бы с вами бороться вместе или, на худой конец, друг против друга. Но мы не только в разных весовых категориях, но по разные стороны каната. Я на ринге, а вы в зрительном зале.
— Как вы себя красиво представляете.
— А что, смотрюсь. Люди говорят, что вы раньше таким не были. Вспоминают, как будто вас уже здесь нет.
Его слова уязвили Полуянова. Отпевает. «Люди говорят».
— Вы даже на моих глазах изменились, — говорил Волков, — сторонитесь, недоговариваете.
— Ну, это вы уже, извините, не в ту степь, Александр Иванович. Договаривать мне нечего, придет время — просто скажу, поставлю вас в известность. А пока не отпевайте. Я у вас не в гостях. И вы здесь еще не хозяин. Еще надо вам поработать, чтобы обрести право кого-то жалеть, кого-то поучать.
Что было приятного в характере этого Сашечки, так это необидчивость.
— Сами толкнули на этот разговор. «Что мы с вами делим?» А насчет того, что я здесь не хозяин, тут уж со мной ничего не поделаешь — чувствую себя хозяином.
Волков расстроил его: «Чего тяну? Принял решение, ну и действуй». Волков расстроил, а Филимонов добил: пришел с разработкой тарификационного экзамена для ремонтников. Надо было ущипнуть себя: свят, свят, Евгений Юрьевич печется о ремонтной службе во всех цехах.
— Ну, спишем мы тех, кто не справляется с работой, понизим разряды, и что будет? Куда тех, которых спишем?
— В разнорабочие, — не моргнув глазом ответил Филимонов. — На разгрузочно-погрузочные работы, а также на уборку помещений.
— Вы уверены, что ремонтники после вашего экзамена не двинутся длинной шеренгой в отдел кадров увольняться?
— Не двинутся. Рады будут, что избавятся от работы, которую не в состоянии выполнять.
И это тоже говорил Филимонов, в цехе которого на ремонтников никто не жаловался.
— И в моем цехе, и в других, — говорил Филимонов, глядя в сторону, — есть резерв хороших ремонтников. Когда мы это дело наладим, многие механики и слесари вернутся к своим прежним специальностям.
— И все-таки вы не до конца откровенны со мной, — сказал Полуянов.
Филимонов недоговаривал, не раскрывал истинную причину своей перемены к ремонтникам. Покраснел, когда услышал упрек в неполной откровенности, хотел что-то сказать, но не сказал.
— Ладно, — пощадил его Полуянов, — я в друзья ни к кому не набиваюсь. Если дело выигрывает от этой тарификации, я — за. А если вы с главным инженером объединились против меня, чтобы двинуть вперед производство, то я тоже не возражаю, боритесь, воюйте.
Он был доволен, когда увидел, как смутился после его слов начальник кондитерского цеха. Федор Прокопьевич почувствовал, что Филимонов уже готов к полной откровенности, но не стал пользоваться этим его состоянием. «Я не Волков, я отмычками не пользуюсь, дружескими словоизлияниями авторитет свой не поднимаю». Он уже подозревал, что Волков воспользовался отмычкой, поймал на чем-то Филимонова и обратил в своего единоверца.
Полуянову в эту минуту показалось, что и к нему Волков подобрал уже некий ключик. Отомкнул в нем нечто такое, что было накрепко заперто. Вряд ли даже ради красного словца смог бы он раньше выговорить такое: боритесь, воюйте со мной!
В кабинете появился мужчина, высокий, в черном рабочем халате. Федор Прокопьевич не помнил его лица, высокая, угловатая фигура и этот, словно с чужого плеча, коротковатый халат были знакомы, а лица и кто таков — не мог вспомнить. У него вообще плохая память на лица. Был бы этот мужчина на своем рабочем место, он бы его вспомнил. На рабочих местах он сразу отмечал новеньких и с первого раза запоминал. Но когда новенький возникал в его кабинете (это уже случалось), вспомнить не мог.
Сегодня, после разговора с Волковым и Филимоновым, неузнанный рабочий торчал посреди его кабинета укором.
— Вы садитесь, — опомнился Полуянов, заметив, что вошедший ведет себя странно, не то чтобы робеет, а не знает, куда себя девать. — Я вас слушаю.
Мужчина сел и протянул ему листок, на котором Федор Прокопьевич сразу внизу прочитал — Попик. Ну да, Попик. Теперь ясно — рабочий из картонажной мастерской. Увольняется? Читать заявление не стал.
— Рассказывайте, — подбодрил он картонажника, — написанное и сказанное — не всегда одно и то же. Я прочитаю ваше заявление, но потом.
Попик пожал плечами, даже не пожал, а как-то дернул ими, словно стряхнул с себя что-то, и заговорил:
— Я знаю, что у комбината нет общежития, но мне надо место. Иначе буду увольняться, так как жить мне где-то надо, а там, где я живу сейчас, больше жить не могу.