— Ничего объяснять не надо! — взорвался Волков. — Объясняем, объясняем, а что наши объяснения дальше ушей не идут, ни в сердце, ни в голову не попадают, нас мало волнует. Дымов с детского сада всякими объяснениями сыт по завязку. Ему надо помочь, взбодрить его, разбудить, пусть поймет, что не младенца он вылепил, а сам младенец. Я ему и хотел помочь. Теперь повозмущается, побурлит от негодования и никуда не денется — задумается.
Заявление Волкова повергло членов партбюро в задумчивость. Дымов, возможно, младенец, но и сам главный инженер в этой ситуации мало был похож на взрослого, серьезного человека.
Заседание происходило в кабинете Волкова, и это обстоятельство незримо присутствовало. Не гостями были здесь члены партбюро, но все-таки хозяином этого места был главный инженер. На нем как бы и лежала главная ответственность за инцидент с Дымовым.
— В воспитательном деле, — пошел на компромисс Алексеев, — бывают иногда и крайние меры хороши. Но просьба к вам, Александр Иванович, вы одной этой встряской не ограничивайтесь. Возьмите под свой контроль Дымова. Парень молодой, здоровый, работой недоволен, скучно ему. Вот и займитесь, пусть освоит наладку нарезчиков.
— Займусь, — пообещал Волков, — считайте, что ему повезло. А кто займется скромными ребятами, у которых те же проблемы с «легкой» работой, особенно ночью? Кто ими займется, ведь они человечков не лепят?
Вопрос его повис в воздухе. Волков мог бы слегка умерить бег. Еще не закончились пертурбации с ремонтниками, которые он затеял, а уже хватается за новую проблему. Себе же на шею. О том, что на автоматических линиях у многих рабочих руки повисли в бездействии как плети, известно всем. Казалось бы, дыши полной грудью, работай не напрягаясь, так нет же. Заскучал Дымов, вылепил человечка, подбросил работенки и Волкову, и членам партийного бюро.
Александр Иванович, возможно, не вел бы себя так строптиво на заседании партбюро, не схватился бы на равных, по-мальчишески с пекарем Дымовым, если бы не события вчерашнего вечера. Волков ведал в жизни поражения, и немалые, — и на спортивном помосте, и тогда, когда хотел сказать свое новое, непререкаемое слово в науке, но те поражения как бы не зависели от него. Там он упирался в какой-то предел — или своих физических возможностей, или в прочно выстроенную стену устоявшихся научных мнений. То, что произошло вчера, просто было кувалдой, которая не маячила над его головой, и вдруг возникла, опустилась на его голову и образовала из всего, чем он был еще секунду назад, блин.
Они встретились после рабочего дня. Уборщица, убрав кабинет, с недовольным видом вручила ему ключ от кабинета. Вахтер, приведший Зою Николаевну, тоже побуравил его глазами и заявил, что через час выключит лифт. Комбинат работал круглые сутки, но на отделы дирекции это не распространялось. Можно было бы встретиться в другом месте, но Александр Иванович считал, что разговор должен состояться здесь, ему даже казалось, что это самое подходящее место для подобного разговора.
Он сразу увидел, что у Зои Николаевны расстроенное и вместе с тем решительное лицо, но это ничуть его не обескуражило. Даже если сценарий ей не понравился и она сейчас заявит об этом, это еще ничего не значит. В этом случае он отступать не будет. И вообще ни в чем больше в жизни не сделает шага назад. Не нравится сценарий? Понравится. Не дотянул что-то в нем? Дотяну.
Зоя Николаевна села в конце длинного стола, приставленного к письменному, и он не стал настаивать, чтобы она пересела поближе. Он ничего никому не будет навязывать, он будет защищаться. Если бы сценарий написал Полуянов, он бы защищал Полуянова. Или Филимонова, если бы тот написал сценарий. Ни перед кем он не откажется от своего убеждения, что о производстве могут и должны писать только люди производства. А те, у кого редакторские должности, кто закончил сценарный факультет, должны помогать этим людям. Если Зоя Николаевна убита его вторжением, если она способна прибавить что-нибудь существенное к тому, что он написал, он предложит ей соавторство. Она должна понять, что он ей не конкурент: это его первый и последний сценарий. Но его, его, даже если она будет соавтором.
Кажется, Зоя Николаевна испытывала затруднения: раскрыла рукопись, прижала ладонь ко рту, потом искоса бросила в его сторону взгляд. Наверное, он выглядел гранитным бюстом, отсеченным от остального туловища письменным столом. Сидел, выпрямив спину, и глядел вперед.
— Александр Иванович, ответьте мне на вопрос: зачем вы написали сценарий?
Он ответил ей сразу, так как ответ у него был:
— Объективная необходимость: никто лучше меня этого бы не сделал.
— У вас есть доказательства?
— Да. Фильмы, которые я видел. Они часто страдают плохим знанием предмета, о котором идет речь.
Зоя Николаевна надолго умолкла, и он не торопил ее.
— Александр Иванович, откуда у вас неуважение к нашей профессии? Или вы отказываете сценаристу в праве на его профессию?
— Почему? Сценарий художественного фильма — это литературное произведение. А документ есть документ. Он подчинен голой правде, тем и силен.
— Но в вашем сценарии, Александр Иванович, документ разговаривает человеческим голосом. Причем говорит неинтересно, заданно, как робот. Мне грустно будет глядеть на ваше говорящее тесто, если оно прорвется на экран.
Александр Иванович насторожился, «прорвется на экран» и грусть Зои Николаевны по этому поводу многое ему сказали.
— Значит, мой сценарий не отвергли? — спросил он.
— Не отвергли, — ответила она, — я хочу, чтобы вы сами отказались от него.
Она хотела невозможного. Их желания резко расходились, и он прямо заявил ей об этом. Зоя Николаевна не стала его ни о чем просить, повела речь о профессионализме в любой работе, о том, что его сценарий не отвечает этим требованиям: автор многое объясняет, многое показывает, но для чего это все — остается невыясненным.
— Пусть помогут мне, если что-то в сценарии не так, — сказал Александр Иванович.
И вот тут появилась кувалда.
— Растолкуйте мне, — сказала Зоя Николаевна, — зачем вам надо, чтобы кто-то вытягивал, осмысливал и переделывал сценарий? — Он хотел ответить, но она опередила его: — Это у вас потребность машину возвысить над человеком. Машину можно обучить любым операциям, и от человека, подсобив ему, можно потребовать любой деятельности. Сначала мне показалось, что в вас говорит веселый задор: кто-то может и мы смогем. Но, прочитав сценарий и столкнувшись сейчас опять с вашим упорством, я поняла, что это не вы, это машина, уверенная в себе, написала сценарий.
— Уверенная в себе машина — это, Зоя Николаевна, что-то очень серьезное, это предел исканий инженерной мысли.
— Но она бесчувственная, в ней не заложены понятия нравственности. И поэтому ваш сценарий — злодейство. К сожалению, я вам этого доказать не могу, нет у меня слов, я просто чувствую.
— Найдите слова, — потребовал он, — нас здесь двое, и мы забудем этот разговор. Но вы обязаны объяснить, коль уж было произнесено слово «злодейство».
И она стала объяснять. Путалась, сбивалась, пока слова ее не обрели понятный ему смысл. В помощи она еще никому не отказывала. И тот вариант сценария, который она написала, — тоже помощь молодому, плохо знающему производство сценаристу. Ей нужен хороший сценарий, не для славы, а для работы, она будет ставить этот фильм. И Александру Ивановичу, считает она, этот сценарий тоже нужен не для славы. Если бы для славы или для заработка, она бы это еще поняла, это было бы понятной человеческой слабостью, но не злодейством. И даже если бы цель его была развенчать гуманитариев, показать им, что они никогда в своих литературных исканиях не постигнут тайн производства, — это тоже не возмутило бы ее. Он переступил другую черту. Ту черту, которая состоит из сомнений, сердечной боли, скромности, совести. Он, как карьерист, не дождавшийся, когда заметят его служебные достоинства, ворвался в кабинет к начальству и заявил: я, я, я, никто кроме меня не способен повести дело лучше всех, назначьте меня, или я сам себя назначу. Она могла заблуждаться, могла просто невзлюбить его, но в искренности ее негодования он не сомневался.
— Значит, советуете забрать сценарий и забыть о нем?
— Да, — подтвердила Зоя Николаевна, — дело в том, что если вы не сделаете этого, я ставить этот фильм не буду и помогать вам не буду.
— Тогда кто-то другой поставит и кто-то другой будет режиссером, так?
— К сожалению, так. Не вы один считаете, что лучше всего о производстве рассказать могло бы само производство. Вам помогут. А вы пообещали мне забыть этот наш разговор.
— Я обещаю, — сказал он сухо, — вас впредь не огорчать. Мне еще надо подумать о той черте, которую якобы я перешагнул. Хотите еще что-то сказать на прощание?
— Не очень хочу, но надо. Вы поймете. В искусстве, как и в жизни, Александр Иванович, два пути к людям. Один из них — объяснять мир, называть, что когда было, есть и будет, и второй — помогать человеку заботиться о нем, обучать не для того, чтобы просто прибавить ему знаний, а для того, чтобы он стал лучше и счастливей.
— Вы выбрали, конечно, второй?
— Выбрать — еще не отправиться в путь. Я сама всю жизнь цепляюсь за чужую помощь.
На сборный пункт Марина провожала мужа одна. Накануне опять собрались у Серафима Петровича, отпраздновали, наговорили тостов-напутствий. Опять Анастасия оказалась в центре внимания, пела, плясала, грозила Мише пальцем: «Смотри там, не пререкайся с начальством, ручки к брюкам прижми, а роток на замок!» Серафим Петрович тоже вел себя браво, хоть и не пил, но расшустрился: «Просись в десантники. Лови случай, другого такого не будет». Виктория Сергеевна хваталась от его слов за сердце:
— Симочка, ну что ты себе позволяешь? Ты представляешь, что такое современный десант? Они прыгают на своих парашютах с такой высоты, почти из невесомости.
Марина шептала мужу:
— Мишка, просись на кухню. Надо себя проверить. Вернешься — и в пищевой институт. Кто ваш муж?