— Мы здесь никого не утверждаем, — поспешил на помощь директору Алексеев, — мы обсуждаем.
— Ну, что ж, обсуждайте. — Громова пошла было к двери, но приостановилась. — Только я заранее знаю, к чему вы придете: не утвердите. Не вписываюсь я в ваши рамочки. Вам анкета с высшим образованием нужна, а что эта анкета работать не умеет — на этот счет вас сомнения не мучают.
Повернулась и ушла, а Доля, когда дверь за ней захлопнулась, тихонько сказал:
— Хулиганка.
Пауза затянулась, всем хотелось, чтобы высказался Волков, но он не спешил.
— Александр Иванович, Евгений Юрьевич, — прервал тишину Полуянов, — так как же будем с Громовой?
— Придется утвердить. — Волков с трудом погасил на лице улыбку. — Это очень интересное явление, и тут есть над чем подумать: как только мы утвердим Громову, как только она станет заместителем начальника цеха, так тут же впишется в эти самые рамочки. Волосы выкрасит в один цвет, в костюмчик деловой облачится, и вообще не узнаем ее. Давайте утвердим, вспомните тогда мои слова.
— Понятней вы не можете? — спросил Алексеев.
— Могу. Я уже говорил: Громова — талант. Для того чтобы вы в этом убедились, надо дать ей возможность проявить его. Это я к тому, что мы ею еще гордиться будем.
Федор Прокопьевич слушал главного инженера с интересом. Откуда в нем эта уверенность? И ведь не просто уверен, а, пожалуй, прав…
Уборщица заглянула в кабинет с недовольным лицом. Полуянов посмотрел на часы: безобразие, затянули, уже третья смена приступила к работе.
— Товарищи, — сказал он, — и самый последний вопрос на сегодня. Каравай. Болгарские гости приезжают к нам в понедельник. Каравай должен быть готов в воскресенье к вечеру. Кто у нас возьмется за выпечку?
— Я, — ответила Залесская. — Семен Владимирович Доля согласился предоставить для этого русскую печь.
— Вот это да! — ахнул Волков. — Работаем вместе, хлеб один едим, и не только едим, других кормим, а у человека дома — русская печь, и никто не знает.
Он все-таки нарвался, можно сказать, выпросил этот щелчок.
— Александр Иванович, — голос Полуянова прозвучал укоризненно, — зачем так? Все, кто здесь присутствует, знают эту легендарную печку. Не первую делегацию встречаем на комбинате, соответственно и каравай не первый…
Из заводоуправления вышли вместе, но как только попали на улицу, Волков, Филимонов и Залесская отделились, направились через дорогу к трамвайной остановке. Доля и еще несколько человек повернули направо, а Игорь Степанович, чьи «Жигули» стояли неподалеку, уткнувшись носом в каменную стену комбината, предложил подвезти Полуянова.
— Спасибо, — ответил тот, — я пешком.
Алексеев не стал уговаривать, развернул свою машину и умчался. Федор Прокопьевич пошел вдоль стены по неосвещенной стороне улицы.
— Федор!
Он узнал голос жены. Первая мысль, которая перехватила дыхание: «Что-то случилось с Мариной?»
Виктория вышла из-за выступа стены, шагнула к нему и остановилась. Он протянул руку, желая вывести ее из этого угла, но она, вместо того чтобы взять его руку, повернулась к нему спиной, и он услышал ее плач.
Это была его душевная ущербность: не выносил плача. Вместо сочувствия в нем возникало раздражение.
Но сейчас, когда Виктория, повернувшись к нему спиной, плакала в темноте, ее слезы отдались в нем собственной болью. Он уже понял, что с Мариной ничего не случилось. Виктория ждала его со своей бедой.
— Федор, помнишь, как мы ездили к бабке Анфисе?
Он помнил. Бабка Анфиса умерла лет десять назад. С ней уже ничего не могло случиться.
— А ты помнишь, что я сказала, когда в том цехе, где ты начинал, случился пожар и тебя должны были судить?
Пожар он помнил, а что она сказала тогда, — забыл.
— Я сказала: ничего не бойся, нас двое, я поеду с тобой в самую далекую тюрьму, буду с тобой где-нибудь рядом, если не устроюсь в самой тюрьме прачкой, на кухне, где угодно. Неужели ты не помнишь, что я тебе говорила тогда?
— Кажется, что-то такое говорила. Но к чему ты это все?
— К тому, что нас было двое, а сейчас ты один и я одна.
— И ты пришла сюда поплакать об этом?
— Нет. Я пришла тебе сказать, что если ты решил уйти со своей должности, то делай, как считаешь нужным, и не сомневайся во мне.
Какие там сомнения, он ее просто не брал в расчет, думая о своем будущем. Она была и есть. К его работе она не имела никакого отношения.
— А я подумал, не случилось ли чего с Мариной.
— С Мариной ничего такого не случится, она не одна. Михаил ее в армии, но она все равно с ним.
Он устал. Голова гудела от трудного дня. Слезы Вики и этот разговор добавили усталости.
— Я еле держусь на ногах. Сядем в трамвай.
В трамвае он задремал, мелькнул даже сон: сидит на бережку с удочкой, а на траве рыбина, живая, хвостом бьет.
— Приехали, — сказала Виктория, — просыпайся.
Дома она ему сказала:
— Я хотела помочь тебе, протянула руку, а ты уснул.
Как просто все: протянула руку, он взял ее, и они пошли по жизни новой широкой дорогой. А он шага в новую сторону сделать не может. Что-то сковало: подумай, хорошенько подумай. Может, это у тебя период такой, уныния и спада? Появился Волков, веселый, здоровый, и придавил. Костин лавировал, не наваливался.
— Я не могу больше так, — Вика стояла перед ним, — я не могу жить с тобой и без тебя.
Он собрал свое терпение в кулак и ответил:
— Вика, я тоже человек и тоже чего-то уже больше не могу. Тебе кажется, что твои слова могут повернуть меня в другую сторону, но повернуться туда я могу только сам.
Марина вышла из своей комнаты.
— Насколько я помню, чего у вас не было в жизни, так это семейной драмы. Наверстываете?
Вот тут он отпустил себя:
— А ты здесь кто? Ты здесь никто! Вон окошко, садись возле него и жди своего Михаила…
Людмила с трудом нашла дом Доли, но не сразу вошла, постояла, поудивлялась: вот это дом! Это же только представить себе: в таком живописном романтическом строении живет такой реалистический, тоскливо-будничный человек.
День обещал быть теплым, здесь, на окраине, весна особенно чувствовалась. На кустах сирени раскрыли клювики зеленые крепкие почки, на большом дереве у входа в дом сидел возле своего ящичка с круглым отверстием скворец. Но самым прекрасным в этом доме было крыльцо. С широкими ступенями, выкрашенное серо-голубой, какого-то мраморного цвета краской. На таком крыльце можно было жить. Стоять на нем утром и смотреть на скворцов. Читать книгу, положив ее на колени. А вечером, накинув платок на плечи, сидеть с кружкой молока и куском хлеба. Людмила, поставив тяжелую сумку с мукой на нижнюю ступеньку, немножко «пожила» на этом крыльце. Поднялась, спустилась вниз, погладила рукой перила, посидела, натянув подол узкой юбки на колени. Не заметила, что на крыльцо выходит окно и глядят на нее два синих глаза под шапкой рыжих волос.
В общем, Доля оказался загадкой природы: такой дом, такая дочка, да и мать — не старушка, а хрупкая, тоненькая, с короткой стрижкой старая женщина, — принадлежали ему по какой-то странной жизненной прихоти. Хозяина дома не было, и Людмила объяснила женщинам, что принесла муку для каравая. Дочка Доли унесла сумку на кухню, а мать осудила мужчин, работающих на комбинате.
— Это же тяжесть. Зачем они вам поручили? Неужели кто-нибудь из мужчин не мог этого сделать?
— Давайте знакомиться. Ира.
— Людмила.
— Все тайное когда-нибудь становится явным, — многозначительно сказала Ира и улыбнулась Людмиле, — так?
— Не всегда, — ответила Людмила, — но кое-что становится. Почему ты меня об этом спросила?
Ира приняла «ты». Как еще к ней обращаться, этой возлюбленной отца, если обе они заочно уже порядком знакомы.
— У меня еще один вопрос: вы давно на комбинате?
— Скоро два месяца.
— Совпадает, а раньше жили в другом городе?
— Был другой город, был, девочка. — Людмиле перестал нравиться допрос — Вопросов больше нет?
— Есть. Зачем вы его обидели тогда в декабре? Знаете, какой он приехал…
В декабре она обидела своих так называемых друзей, выгнав из дома. Больше с тех пор никого не обижала.
— Накладочка, — сказала Людмила, — что-то ты напутала.
— Тогда последний вопрос, и молчу: вы в Болгарию с ним вместе ездили?
— Вместе.
Можете даже сказать: остальное — не твое дело.
Ну конечно, теперь Людмила поняла. Дочь Доли перепутала ее с той, тонконогой, директоршей хлебокомбината. Он же тогда, в Софии, не отходил от нее. Как ее имя? Алиса…
Мать позвала их к столу. Потолки в доме были высокими. К окнам тянули ветки деревья, чувствовалось, что дом стоит на земле. В многоэтажных домах это не чувствуется. Они ели блины, мягкие, тающие во рту. Людмила не притронулась ни к сметане, ни к селедке. Блины были выпечены часа два назад, постояли, прикрытые полотенцем, набрали томность.
— Чтобы понять человека, — сказала Людмила, — надо обязательно увидеть, как он живет. У Семена Владимировича очень хороший дом.
— Ему жениться надо, — сказала мать, и Людмила увидела, как сверкнула глазами рыжая Ира. — Всю жизнь он на нас положил, а ведь еще не старый.
Людмила не знала, что ответить. Мать сказала эти слова не ей, просто сказала. А дочка впилась глазами в гостью, ждет, что та скажет в ответ.
— Люди женятся только в единственном случае, — ответила Людмила, желая одного, чтобы ответ прозвучал значительно, — когда они не могут жить друг без друга. А если могут, то пусть так и живут, не обременяя себя семьей.
— Но бывает, что людям мешают жениться разные обстоятельства. — Ира разрумянилась, так воспламенила ее эта тема. — Бывает, что человек долго-долго не принадлежит себе. А потом, когда освобождается, думает, что прозевал свои лучшие годы и уже поздно.
Людмила не знала, как избавиться от этого разговора. Дочь Доли явно перепутала ее с Алисой и теперь всеми силами старается дать понять, что отец свободен, никаких препятствий для женитьбы у него нет.