— Я всю жизнь была свободна, — сказала она Ире, — и никакие обстоятельства мне не мешали, но все-таки замуж не вышла и вряд ли выйду.
Рыжая притихла, поняла, что не все так просто, как ей показалось. Видимо, она была доброй, потому что бросилась утешать:
— Ну, что вы. Вы такая современная, красивая. У вас есть что-то такое, чего нет у многих, — женская смелость, которую, глядя на вас, не ожидаешь.
— Короли из-за меня должны драться на турнирах, — усмехнулась Людмила.
Мать Доли унесла со стола оставшиеся блины, стала расставлять посуду к чаю; чашки были большие, веселые, в крупных ярких цветах с золотом, варенье домашнее, нескольких сортов, густое, искрящееся. Уловив главное в разговоре внучки с Людмилой, она спокойно вставила свое слово:
— Сватает вас Ирка за отца. Вы еще не вошли, а Ирка уже в окошко вас высмотрела и одобрила.
Ира смутилась.
— Бабушка, ты же ничего не знаешь. Они без нас разберутся.
— Они не разберутся, — сказала Людмила, — они едва знакомы. Я просто принесла казенную муку для официального каравая и больше ничего не принесла.
И все-таки, пока они пили чай, бабушка и внучка то и дело прислушивались, бросали взгляды на дверь. Но Семен Владимирович домой не спешил, не знал, кто у него в гостях и какой там разговор витает над столом.
Людмила ушла от них с банкой варенья, медленно спустилась с крыльца, на улице остановилась, окинула взглядом дом. С кем бы ей хотелось прожить оставшуюся жизнь в таком доме? Подумала, припомнила и сказала вслух со злостью: «Ни с кем. Много им чести: я — жена, да еще такой дом».
А Семен Владимирович Доля, когда под вечер вернулся домой и выслушал гимны в честь Людмилы, сказал матери и дочке: «Чтобы я больше разговоров о моей женитьбе не слышал». Но все-таки они его растревожили своими рассказами, и перед сном он вспомнил Людмилу, ее заносчивую стать, красивое лицо с насмешливыми глазами и глубоко вздохнул. Меньше бы ему знать о себе, счастливей бы сложилась судьба. А то очень уж знал все и знает: в молодости — что Алиса не для него, а сейчас, в свои сорок пять, — что он уже не для Людмилы.
Полуянов с досады тогда подумал об Анечке: «Что ни главный инженер, то стрела в сердце». Анна Антоновна глядела на Волкова, как глядят умеющие думать дети на взрослых: они другие существа, все знающие, все понимающие, надежные. Ей мечталось поговорить с ним однажды подробно и обстоятельно о Костине, обо всем, что с ней случилось. Не было человека, который мог бы объяснить, что же это такое было с ней, а Волков мог. Он и глазами, как ей иногда казалось, говорил: «Анна Антоновна, смелей! Давайте разложим все по полочкам, проанализируем. Я вам расскажу, кто такой этот Костин, и вы поймете, что страдания ваши кончились, осталась болезнь — остаточное осложнение после любви».
Иногда Анечке казалось, что она сходит с ума, и тогда она поздно вечером шла к Зинаиде, выслушивала ее приговоры подлецам-мужчинам и не то чтобы успокаивалась, а уставала от Зинаиды и засыпала у нее. Однажды, когда она после такой ночи шла на работу, на улице ей встретился Волков. Она подбежала к нему, видимо, с таким лицом, что смутила его. Волков заговорил неестественно бодрым тоном:
— Какая встреча! А я сразу и не узнал вас, подумал: что это за прекрасная незнакомка?
— Не надо так, Александр Иванович.
— Вы правы, ни с кем так не надо. Галантность такого рода унижает и женщину и мужчину. Но как быть, когда сказать что-то надо, а сказать нечего?
Не надо было к нему подбегать, теперь он идет и думает, что она подкараулила его, подстроила встречу. Как это все-таки жестоко: «…сказать что-то надо, а сказать нечего».
— Мне в магазин надо, — сказала Анечка, увидев на противоположной стороне улицы вывеску «Булочная».
— Не надо вам в магазин. — Волков взял ее за руку.
Стоит новый главный и держит Залесскую за руку, а рядом идут на работу комбинатские и видят все это.
— Хотите совет, Анна Антоновна?
— Смотря какой. Если злой, не надо.
— Очень добрый совет. — Он улыбнулся. — Перестаньте спрашивать взглядом людей: «Что мне делать, как жить, в чем смысл жизни?» Смысл жизни — сама жизнь, другого нет, а вот целей много и все разные. У вас есть цель?
Анечка выдернула руку, хватит ей выслушивать поучения! С чего она решила, что он поможет ей разобраться в Костине? Он упоен собой, своей неординарностью, внешней и, как ему кажется, внутренней: вот я какой откровенный, широкий, размашистый. И ничего в нем нет взрослого, наоборот, вся его доброта — это непосредственность сытого, никогда не битого ребенка.
— Ваш совет запоздал, Александр Иванович. Я уже на многие вопросы знаю ответ. Вы сказали, что целей много и все разные. Нет, не так. Одна цель — счастье. И не считайте себя счастливым, от вас эта цель подальше, чем от меня.
— Вы обиделись на меня, Анна Антоновна?
— Удивилась. У каждого человека во взгляде должны появляться и вопросы, и сомнение, а когда там два никелированных подшипника — это тяжелый взгляд.
— Поклеп, — запротестовал Волков, — надо объясниться.
Они подошли к проходной.
— Вот видите, — сказала Анечка, — есть, оказывается, что сказать вам и не ради галантности…
Известие о смерти бывшего тестя Костина настигло Анечку в этот же день. Случись это вчера, она бы застыла в нерешительности: какое у меня право идти на похороны, кто я им? Но утренний разговор что-то сдвинул в ней: я — представитель комбината, где работал Костин, куда его бывшая семья обратилась за помощью. Пусть кто-то посчитает мой поступок безнравственным, жестоким, но это совсем не значит, что этот кто-то прав. Это четкое объяснение лишь промелькнуло, она его насильно призвала на помощь, потому что у всего, что ею двигало в этот день, не было объяснения.
Она стояла у могилы, держала за руку дочь Костина и думала о том, что у детей есть какой-то более надежный щит против смерти, чем у взрослых.
— Ему там не будет холодно? — спросила Света.
— Нет, он ничего не чувствует.
— Ему сейчас хорошо. — Девочка словно ударяла ей по сердцу своими словами. — Ему было очень-очень плохо последний месяц. Он жил на одних уколах.
На поминках за столом сидели одни старики. Бывшая жена Костина была возле матери в спальне. Анечка со Светой хозяйничали за столом, сновали из комнаты в кухню.
— Бабушка теперь тоже долго не проживет, — сказала Света, — и останемся мы одни с мамой.
— Бабушка поправится. Нельзя так говорить. Она будет жить долго-долго. — Девочка была большая, и Анечка сердилась на нее за эти речи. — Знаешь, что человеку продлевает жизнь? Чья-то любовь. Ты будешь ее любить, заботиться, и бабушка будет жить и жить.
Девочка была похожа на отца. Тот же высокий, ясный лоб, те же брови темной полосочкой над синими глазами, а подбородок — мамин, мягкий, без четкой линии, словно размытый. Только один раз замерло Анечкино сердце, когда впервые столкнулась с глазами Светы, потом все улеглось, девочка больше ничем не напоминала отца.
— Хотите, я вам покажу свою коллекцию? — спросила Света.
На длинной полке в комнате, в которую они вошли, сидели и стояли куклы. Новенькие, незаигранные.
— Это папа дарил мне на день рождения.
— Тогда тебе должно быть сейчас лет тридцать или сорок, — пошутила Анечка, вглядываясь в приветливые, благополучные лица кукол. — А почему ты с ними не играла?
— Дедушка не любил, когда я их брала. И потом, я уже пять лет рисую. Хожу в студию.
Рисунки она свои не показала, и Анечка ее об этом не попросила, почувствовала вдруг, что пора уходить. Показалось, что Катя не случайно не выходит из комнаты, вспомнился ее взгляд на кладбище, внимательный и долгий.
— Ты помоешь посуду, поможешь маме? — спросила она, уходя, у девочки.
Они стояли в коридоре, свет был погашен, только из кухни сквозь узкую полоску стекла в двери заглядывал сюда день и был похож на вечерние сумерки. Анечка протянула для прощания руку девочке и увидела вдруг перед собой маленького Костина. Равнодушного к миру, не увлеченного собой, умеющего отстраняться от горя.
— Передай маме, пусть обращается со всеми трудностями на комбинат. Это просил передать директор.
— Хорошо.
На улице была весна. Вдоль тротуара в канадке бурлил ручей. Анечка перепрыгнула через него, перешла улицу и пешком направилась на комбинат. До конца рабочего дня оставалось два часа, она еще успеет к началу совещания.
Весна всем говорит: смотрите, опять все сначала, и листья на ветках и жаркое солнце в небе. Анечка сняла плащ, перекинула через руку и словно освободилась от тяжести, которую таскала на себе уже много дней. Подходя к комбинату, она вдохнула знакомый запах хлеба, такой знакомый и неожиданный в городе, где грохочут машины, трамваи, где зеленые, проснувшиеся после зимы деревья никого уже не удивляют. Не было другого дома в городе, кроме хлебокомбината, где бы ей сейчас хотелось быть, не пришла еще та весна, которую она увидит не глазами, а всей своей молодостью.
— …Я понимаю, Федор Прокопьевич, что человек имеет право на свою работу. Но все-таки будем считать наш разговор предварительным, без всяких выводов.
Начальник управления, огорошенный поначалу желанием Полуянова оставить хлебокомбинат, втягивался в разговор.
— Только не надо, Федор Прокопьевич, общеизвестное выдавать за открытие. Потребление хлеба падает, а планы не откорректированы, и существует известная трудность в их выполнении. Но я не вижу логики в вашем желании перейти с комбината на завод. На комбинате у вас есть плацдарм для маневрирования, любую дыру от хлеба вы легко можете залатать выпуском более дорогих изделий. А на заводе? План ведь вам на новенького не снизят.
— А этого и не надо. Есть хлеб, который перекроет все планы, только кому-то надо печь этот хлеб. Надо видеть перед собой тех, кому мы его печем.
— Кого вы конкретно имеете в виду?
— Людей, естественно. Но не всех огулом, как привыкли. Хлеб для пенсионеров. Жизнь удлиняется, и хлеб у стариков должен быть свой, особый. И для детей — не сладкий, не голубой и розовый, а научный, детский хлеб. И для женщин — особый. Для кормящих, для крановщиц и балерин.