…На другой день папа вручает мне толстую коричневую общую тетрадь.
Очень красивую тетрадь с глянцевитыми нелинованными страницами. Где он ее раздобыл? Бумаги в Ленинграде тоже не хватает, и в школе мы пользуемся одной и той же тоненькой тетрадочкой неделями. Сначала исписываем «внутренность», втискивая на каждой линеечке по две строки, потом пишем на обложке, затем на полях. На школьном «черном рынке» (а он тоже существует — мы без конца что-то вымениваем друг у друга) тетрадка, после съестного, ценится выше всего. Папа объясняет, что «общую» ему подарил его приятель-писатель. С такими якобы словами:
— Вот, Федор Данилович, это специально для вашей дочки. У меня лишняя оказалась. Пусть учится стихи писать. Потом мне покажете.
У меня нет и тени сомнения, что папа все выдумал, тут же, в две минуты.
Он мастер на такие сказки. Поэтому я уже прикидываю мысленно, как распоряжусь нежданным-негаданным подарком: если из середины, оттуда, где виднеются железные скрепки, вынуть листов шестнадцать, получится еще одна тетрадь. Ее можно будет отдать Зойке-зайке. И нам обеим надолго хватит бумаги.
Но папа не унимается:
— К завтрашнему дню напишешь стихотворение.
— Как же, напишу, — что это еще за шуточки? Я ведь не умею. И не хочу. И не буду.
— Это мы еще посмотрим!
По-своему папа не менее упорен, чем мама. Только в маминых действиях, на мой взгляд, больше смысла. В конечном итоге я всегда понимаю, что и зачем она от меня требует. Даже если вначале сопротивляюсь изо всех сил. А вот чего добивается папа — я часто просто в толк не возьму. Писать стихи? О чем? Для кого? Почему?
Папа начинает действовать угрозами:
— Не напишешь — не получишь ужина.
— Федька, что за глупости? — вмешивается сердобольная тетя Соня.
— Я у тебя совета не спрашивал! — отрезает папа.
Мама почему-то молчит, никак не участвуя в этом споре.
— Кладу тетрадь на камин, — провозглашает папа свой ультиматум. — Чтобы к вечеру там было стихотворение. Слышишь?
У меня в душе закипает протест против такого насилия. И кто со мной так поступает — добрый, покладистый папа, с которым я всегда находила общий язык! Еще от мамы я могла бы ожидать подобного обращения, я же помню, как она «внедряла» чтение. Но отец?..
Однако утром, в школе, когда Крокодила что-то очень долго и скучно объясняла по арифметике, я вдруг ловлю себя на том, что в моей голове ворочаются какие-то рифмованные строчки. Они ворочаются довольно долго — в течение всех уроков и даже во время школьного обеда, пока не складываются в неуклюжие двустишия: Весна идет. На улице весенняя пора, И топает по улицам шальная детвора.
И солнце греет радостно и весело блестит, Сосулька преогромная под крышею висит.
Мальчишка тащит саночки, где горочка была, Глядит — и нету горочки. Горочка сплыла.
Ну, а зимой над домом, свистя, летел снаряд, Разил он всех знакомых и не щадил ребят.
Домой я бежала бегом — меня подгоняло нетерпение запивать стихи в коричневую тетрадь. Папа был счастлив. Ужин я получила. Но проглотила его, не заметив, упиваясь своим поэтическим успехом.
…Я исписала всю коричневую тетрадь. Папа подарил мне синюю. Потом красную: он усердно пестовал во мне маленькую графоманку. В течение всей блокады я сочиняла стишки, поэмы, пьесы… И вдруг начала понимать «одну знакомую девочку», которая забывала позавтракать. Этого папа, видимо, и добивался…
Зойкина коллекция
О Зойкином, если выражаться на сегодняшнем языке, «хобби» я узнала случайно.
…Теплой белой майской ночью мы спим, открыв настежь окна. Сквозь сон слышим, что по радио объявили тревогу, но, по своему обыкновению, только закрываем головы одеялами, чтобы не мешали шум и свист. Под маминым влиянием мы все постепенно стали фаталистами, даже склонный к некоторой панике папа.
Утром, спуская босые ноги с постели, я громко вскрикиваю: пятка натыкается на что-то холодное и острое.
— Ой, осколок!
— В самом деле, осколок, — подтверждает папа, подобрав кусок темного металла с рваными краями. Как он сюда попал?
Еще три снарядных осколка обнаружены тетей Соней в центре комнаты, на полу, у стола. Один даже пробороздил в паркете глубокий светлый желобок — с такой силой ворвался.
Значит, пока мы видели сны, в открытые окна летели смертоносные железки и лишь чудом миновали наши головы. Снова «Тамбурин» Рамо!
Но в общем-то осколки нас не слишком удивили: мелкие блокадные неприятности — не более.
В школе я рассказываю о случившемся Зойке. У нее загораются глаза.
— Отдашь мне?
— Что — отдашь?
— Его!
— Кого — его?
— Осколок! Только Бушую не говори, он тоже собирает.
Вот так Зойка! Мне — ни гу-гу, а сама коллекцию составляет. Сказала бы подруге, я бы, может, тоже стала собирать осколки. Мало ли мне их попадалось? Я слегка обижаюсь на такую скрытность. Но ненадолго — я не умею сердиться на Зойку.
— Покажи хоть свое собрание!
Зойка соглашается. Осколки она хранит в широком плоском ящике письменного стола. Их там уже много — и от фугасок, и от бомб, и от снарядов. Не знаю, кто Зойку надоумил, ко каждый экспонат снабжен аккуратной бумажной наклеечкой. Круглыми корявыми буквами выведены дата и место находки. Зойка устраивает для меня небольшую экскурсию по своему музею.
— Вот этот — мой первый… Я его у нас во дворе, еще осенью, в песочнице нашла. А вот этот, видишь, такой позеленевший, мне мамочка принесла (Зойкина мама — врач, хирург). Она его у одной женщины из ноги извлекла, во время операции. Вон тот, треугольничком, я прямо чуть не на лету схватила — еще горяченький был, представляешь? Смотри, а вон самый лучший — с изгибчиком. Тут краешек дна и бочок — и буковки немецкие, гляди, разбираешь?.. А этот, — Зойка задумывается, — я его терпеть не могу! Он мою бабу Нату хотел убить. Шрам у нее на шее остался — замечала?..
Посевная
На шершавой гранитной стене нашего дома, у подъезда, налеплен плакатик: «Каждый трудящийся Ленинграда должен считать своим гражданским долгом вырастить овощи для себя и для своей семьи на личном огороде». По радио тоже без конца твердят о семенах, земельных участках и огородном инвентаре. Мама слушает такие передачи с выражением некоторого страха на лице. Зато папа загорается энтузиазмом.
— Феноменально! Осенние борщи! Своей хряпы девать будет некуда!
Огурчики замаринуем!
— Огородник лихой, — смеется мама. — Да ты хоть раз в жизни грядку вскопал?
— Но это же примитивно! — кипятится папа. — Чего тут особенного?
Окопы я ведь копал? Берешь в руки лопату и роешь себе — одно удовольствие!
Свежий воздух, зарядка, загар! Надо брать участок. Обязательно!
Мама пожимает плечами.
…Участок нам выделяют поблизости, на улице Правды, в скверике, окружившем большое здание, наглухо забитое досками. В домоуправлении папа заимствует лопату, и мы торжественно отправляемся на земледельческие работы.
Я несу в руках детскую — Димкину — лейку. Мало ли, вдруг понадобится? Хотя отчетливо сознаю, что до поливки зеленых всходов еще весьма далеко. Просто мне приятно чувствовать себя маленькой садовницей, а образ садовницы в моем понятии неотделим от лейки.
В сквере кипят полевые работы. Среди редких деревьев, покрытых первой весенней листвой, еще прозрачной, какой-то нематериальной, слабенькой, будто деревья тоже голодали эту зиму, неумело ковыряются в земле такие же огородники, как и мы. Папе не терпится приступить к делу. Мне тоже.
— Мы вонзим лопаты в грядки! — бодро восклицает папа. — Ленка, срифмуй следующую строчку! Быстрее, думай, думай!
— Будет все у нас в порядке!
— Молодец! Морковку разрешу таскать без всякого ограничения. Ну, поехали!
Чик! Папа эффектно вонзает лопату в садовую дорожку. Но — увы! Она входит в землю не более чем на пару сантиметров. Что такое? Еще — чик! То же самое. Потыкав в разных направлениях, мы убеждаемся, что под верхним тонким слоем песка находится толстый слой битого кирпича. Земля еще как следует не оттаяла, и кирпич надо выдирать, по-видимому, с помощью лома. Лом мы попросить у домоуправа не догадались. Да и тяжеленный он, тащить его сюда… Папин энтузиазм заметно остывает.
— Н-да. Сегодня ничего не выйдет, — говорит он. — Пошли, брат, домой. Завтра займемся.
Завтра у папы внеочередные концерты. Послезавтра, оказывается, тоже. И послепослезавтра. И в среду, и в четверг, и в пятницу.
…Личный участок вскапываем мама, тетя Соня и я. Кирпич выковыриваем большим кухонным ножом. Из красных осколков я потом выкладываю на нашем участке надпись «Смерть фашистским оккупантам».
Три широкие ровные грядки готовы. Но что сажать? Папины прожекты насчет огурчиков, капусты и прочих благородных овощных культур мама сразу объявила утопией. Нам огурчики не выходить — и опыта нет, и времени. Надо что-нибудь простое, неприхотливое в смысле ухода и, главное, дающее обильный, быстрый урожай. Картошку бы! Картошку, конечно. Но где взять клубни для посадки?
Ответ один — негде. Красную свеклу? Но уж больно она красная…
— Тур-непс! Вам известно такое слово? — Это произносит дядя Саша. — Все сажают турнепс. Он дает небывалый выход продукции с гектара.
…Мы никогда не пробовали раньше турнепса, что и немудрено — он предназначается на корм скоту. Но какое это теперь имеет значение? Важно, чтобы овощ был увесистый.
Сажаем турнепс — семена мама принесла из своего института, где их распределяли между научными работниками. Кстати, ей предложили еще один участок — прямо на Исаакиевской площади, под окнами института. Но она отказалась.
Кокосовый орех
Я люблю приходить к Зойке. Она живет в просторной квартире. Но сейчас в ней обжита только одна комната, где Зойка и баба Ната. Отец — на фронте. Он моряк. Мама, майор медицинской службы, приходит к ним лишь изредка — приносит свой паек. Благодаря этому пайку Зойка и ее бабушка голодают относительно меньше других. У них водятся сухари, которыми они меня иногда угощают. А в иных случаях даже наливают в придачу пару ч